* * *
Тавризское утро открыл пронзительный крик, но не продавца мацони, а муэдзина. С высоты минарета он призывал к молитве - азану:
Ашхеду энло элога эль алла!
Ашхеду анна Мухаммед - ан ресуль алла!
(Исповедаю, что нет бога, кроме тебя, боже!
Исповедаю, что Мухаммед - пророк божий!)
Слова молитвы, как эхо, подхватили десятки голосов с других минаретов.
Но Нина проснулась даже не от этого чужого, незнакомого крика, а от невыносимой мысли: Александра нет с нею, он уехал. И потянутся томительные, бессмысленные дни, бесконечно удлиненные сознанием, что он где-то там, в опасности, а она ничем не может ему помочь.
Скоро вошли Маквала и Дареджан. Как ни просила Талала, чтобы ей разрешили быть и в Персии при Нине, Александр Гарсеванович распорядился по-иному: ее вернул к Соломэ, а с Ниной отправил Дареджан - женщину много моложе Талалы.
- Чудеса! - воскликнула Маквала. Она, переодевшись и набросив чадру, побывала на тавризском базаре и теперь делилась впечатлениями. - Возле лавок у них колокольчики. Как зазвенят, значит, подходи - чай, плов готовы! Котлеты зеленые - куфте называют… И всё алалакают. А нищих! С колодами на шее и на ногах. Это их выпускают на время - милостыню просить… Многие с выколотыми глазами, с отрезанными носами вместо них - кожаные приклеены… А то еще через оставшийся от носа хрящик продергивают нитку из козьей шерсти… вдевают ее в иглу и взнуздывают - водят так человека по базару, мучают…
- Ты не придумываешь?! - чуть не вскрикнула Нина.
- Лопни мои глаза!
Но, увидев, как перепугал рассказ Нину, Маквала перевела разговор на иное:
- У них новый год начинается девятого марта, когда бык земной шар с одного рога на другой перебрасывает.
- Ты скажи, как у них дни называются? - попросила Дареждан.
- Душамба, сешамба, чершамба, - начала скороговоркой Маквала, - пханшамба, джума, шамби, ихшамба, - При последнем названии - воскресенья - девушка лихо хлопнула ладонью о ладонь и даже притопнула ногой, победно оглядев Нину и Дареджан: - А всадник - вот смехота! Прежде чем сесть на коня, на его шее пальцем молитву пишет…
Маквала перевела дыхание:
- Я сегодня новые слова узнала. Соловей, например, - бюль-бюль. А имена - Бабе, Шукуэс, Нисса… Красиво! Над евреями, знаешь, как здесь издеваются? Мальчишки на улице увидят еврея - камни бросают, кричат: "Джеуд!" Никогда такого не видела у нас! А так, вообще, народ не злой…
Часов в десять утра за окном раздался нечеловеческий крик:
- Я хакк!
Казалось, кого-то резали, и он захлебывался в крови.
Маквала, исчезнув, вскоре явилась с сообщением: возле их дома поставил свою палатку длинноволосый странствующий дервиш. Он намазал тело "священной грязью" и вот кричит… Казак, что стоит на посту, не знает - гнать или нет.
Нина незаметно глянула из окна. Вдали высились серая мечеть, шпиль минарета с полумесяцем. Бородатый дядя Федя стоял у крыльца как вкопанный, не глядел на крикуна. На дервише - высокая войлочная шапка, к поясу прикреплен деревянный сосуд. На изможденном полуобнаженном теле - замызганная шкура какого-то животного. Потрясая деревянным сосудом, дервиш кричал, надувая синие жилы тощей шеи:
- Я хакк!
И снова, и снова. Потом достал буйволиный рог и затрубил в него изо всех сил.
Казак усмешливо повел в его сторону глаза и опять невозмутимо застыл.
- Чего он хочет? - с недоумением спросила Нина Маквалу.
- Просит подаяния, - сердито объяснила девушка.
Рог трубил без передышки, слушать его становилось невыносимо.
- Умоляю тебя, вынеси этому несчастному что-нибудь, - попросила Нина.
- Несчастный?! - вскипела Маквала. - Нечего сказать - несчастный! - но, прихватив кусок мяса и пирога, ушла.
Скоро дервиш перестал дуть в рог, начал выкрикивать какие-то непонятные слова. Грузинки не знали, что они означают: "Да будут счастливы шаги ваши! Да не уменьшится тень ваша!"
Дервиш собрал свою палатку, добычу и скрылся.
Через час новые крики на улице заставили Нину выглянуть в окно. Посредине улицы шли люди в белых одеяниях. Огромными кинжалами наносили себе удары по голове. Кровь заливала их лица. Один фанатик-самоистязатель в исступлении глубоко рассек свою голову и упал.
Нина в ужасе отпрянула от окна.
Теперь она понимала еще яснее тревоги Александра перед поездкой в эту страну.
В коридоре испуганно завизжала Маквала.
- Кто такое? - бросилась к ней Нина.
- Черный клоп! - возбужденно кричала девушка, указывая на пятно от раздавленного клопа. - Они ядовитые! Мне соседка сказала: здесь и скорпионов полно! Обещала дать масло, настоенное на скорпионах. Если укусит - надо натереться маслом… Еще один клоп! - хлопнула она туфлей по стене. - Я пойду казака позову.
- Ну что ты, справимся и сами, - не разрешила Нина.
- Жаль, Мити нет, - оказала Маквала.
Прежде, до отъезда в Персию, если Митя Каймаков стоял на посту, а мимо пробегала Маквала, он непременно озорно подмигивал. Она же нет-нет да высовывала в ответ язык, едва не доставая им своего носа с горбинкой.
Никто из них не обижался на такое проявление внимания. Наоборот, Маквала призналась как-то Нине, что этот Мьикула с синими глазами и широченным носом ей нравится.
- Если б не Тамаз, я бы показывала ему язык чаще…
Нина улыбнулась:
- Лучше выучись их речи…
- Уй! - независимо воскликнула Маквала. - Пусть он учится говорить по-нашему!
А Митя и впрямь, когда был здесь, решил подучиться этому мудреному языку, и помогать ему взялся конюх Жанго, немного знавший русский.
- Как будет, батоно Жанго, - почтительно спрашивал Каймаков, - "Приезжайте к нам на Дон"?
Батоно Жанго - верткий, быстроглазый - переводил, а Митя еще усерднее допытывался:
- Как будет: "У меня сестренка, ну чисто твой патрет"?
* * *
Резкий звук рожка возвестил, что солнце зашло.
Опустели тавризские улицы, заперли двери во всех домах. У ворот и на площади зачадили факелы и плошки.
Очень яркие крупные звезды, наверное, схожие с алмазами в сокровищнице шаха, мерцали на высоком небе.
"На них сейчас, наверно, и Сандр смотрит. Когда теперь увижу его?"
Вскрикивали где-то поблизости шакалы - казалось, то продолжают истязать себя люди в белых саванах.
Маквала, желая отвлечь Нину от печальных мыслей, увидев в окне молодой месяц, проворно достала монету, протяжно пискнула:
- Цру-пуни! - будто приманивая ястреба. Подпрыгнув, показала монету месяцу, серьезно сообщила: - Теперь у нас много денег будет!
* * *
Нина, конечно, придумывала себе занятия: продолжала учить Маквалу, писала письма Сандру, отцу, Прасковье Николаевне, маме. Она захватила с собой из Тифлиса томик Пушкина, роман Лесажа "Жиль Блас де Сантильяно", поэму Тбилели "Дидмоуравиани" и перечитывала их. Больше же всего любила она открывать свой "ковчег свободы", просматривать содержимое заветного ларца и еще - разбираться в Сашиных заметках, сделанных его стремительным ясным почерком в черновой тетради. Он отдал эту тетрадь жене на сохранение. Здесь были путевые заметки, наброски сюжетов и сцен, отрывки "Грузинской ночи", а на отдельных листках - выписки из "Истории" Карамзина, математические формулы из французского учебника Франкера, чертежи. Перелистывая страницы, Нина словно бы входила в сложный, интересный мир мужа.
Поразительной была широта его интересов! Он привез сюда сербский словарь, историю Бургундии, "Правила славянского языка" Домбровского, томик старинных малороссийских песен, статистический справочник, запретную книгу Пуквиля о Греции…
…И все же дни смахивали на одинаковые листы разлинованной бумаги. Нина оживлялась только тогда, когда приходили письма, особенно от мужа. По десять раз перечитывала их, находя свое, нужное ей, между строк, хотя и сами строки приносили радость.
Он беспокоился о ее здоровье… Видно, очень беспокоился. Нина не писала, не хотела расстраивать, что беременность ее проходит трудно: мучили головокружения, зубная боль, тошноты, обмороки.
…Внимание Нины привлекла персидская супружеская пара - она жила в небольшом сером доме рядом. Тяжелая низкая дверь его с нишей, выложенной разноцветными изразцами, с вязью стихов корана, выходила в соседний двор, куда глядели с верхнего этажа окна Нининой комнаты.
Юную персиянку, как позже узнала Нина, звали Гамидой-ханум. Утром, если она была уверена, что ее никто не видит, Гамида-ханум на секунду появлялась в дверях в коротенькой шелковой юбке, затканной золотом, в голубых шальварах и чадре.
- Знаешь, Нино, как они здесь белятся и румянятся! Ввв! - шептала Маквала. - Рубашка, - грудь персиянки прикрывала короткая рубашка, - по-ихнему - пирхан…
Если же Гамида-ханум выходила на улицу, она укутывалась в голубую материю, а с головы ее на лицо свешивался кусок белой вуали. Сначала Гамида-ханум становилась спиной к проходившим русским и внимательно изучала стену в фальшивых арках. Но позже все же любопытство начало брать верх, и она разрешала себе поглядывать незаметно на них.
У Гамиды-ханум всегда печальные глаза. Нина знала, что соседка украдкой осматривает их дом, а когда встречалась с Ниной на улице, в смутном мерцании под чадрой глаз Гамиды-ханум можно было прочесть и восхищение, и зависть, и желание подойти, и боязнь знакомства.
Нина, приветливо здороваясь, пыталась заговорить, соседка сначала пугливо шарахалась, но в конце концов стала отвечать.
Муж Гамиды-ханум - Амлих - маленький, толстый торговец сукнами, ходил в огромной чалме, надвинутой на грубо подчерненные брови. О его глазах Маквала сказала: "От таких - молоко скисает". Щеки Амлиха накрашены, как и ярко-оранжевая борода, почти достигшая пояса. На нем длинный розовый кафтан из коленкора, шаровары, на ногах цветные носки - джурабы и белые гиви.
Он, видимо, считал себя неотразимым красавцем, часто поглядывал в зеркальце, которое ловко извлекал из чалмы кончиками пальцев, тоже окрашенных хной, и, на всякий случай, бросал на Нину пламенные взгляды.
- Боров раскрашенный! - сердилась Маквала и, представляя Нине его походку - живот вперед, сплетенные пальцы сзади, - измененным голосом, очень похожим на голос Амлиха, произносила: - Пхе! Я владею садом, тремя ослами и двумя женами…
Вторую жену они, правда, ни разу не видели…
Маквала кривилась, словно от кисловатых плодов кизила:
- Владелец! Горсти кишмиша не стоит!
Однажды Маквала возвратилась с улицы и, остановившись на пороге, в ужасе и гневе закричала:
- Амлих сбросил в колодец Гамиду-ханум!
Амлих, давно желая избавиться от своей нелюбимой жены, только искал повода. Вчера они шли по улице, и он приказал Гамиде-ханум: "Прикрой лицо как следует!"
Гамида-ханум, по его мнению, сделала это недостаточно охотно и быстро. Тогда Амлих завизжал: "Она изменяет мне!" Сразу собралась толпа мужчин, закричала: "Баллах! Биллях!", заулюлюкала, сорвала с Гамиды-ханум чадру, начала поносить несчастную грязными словами.
- Сбросить ее в колодец неверности! - кричали они.
Возле цитадели, на высоком холме серой скалы, стоял сруб этого узкого и очень глубокого "колодца смерти".
Толчок от землетрясения колебнул почву Тавриза - здесь такое бывало часто.
- Аллах сказал свое слово! - закричала толпа. - Он требует отдать ее земле!
Гамиде-ханум обрили на голове волосы, завязав руки за спиной, усадили на осла. Путь к колодцу шел аллеей чинар.
Откуда-то появившиеся добровольные, а может быть и, нанятые Амлихом, музыканты заиграли что-то свирепое, скрежещущее.
Гамида-ханум, которой до этого дали выпить опиум, блаженно улыбалась даже тогда, когда ее посадили на колодезный камень. К ней вплотную подошел Амлих. Посмотрел, словно кинжалом взмахнул:
- Говори: нет бога, кроме бога… - прошипел он. Гамида-ханум слепо уставилась на него, покачиваясь, продолжала улыбаться.
Амлих ногой столкнул ее в колодец.
Нина, услышав эту историю, разрыдалась. Было бесконечно жаль милое, робкое создание.
Вдруг страшная мысль пронзила Нину: "Эти слепые фанатики могут и с Сандром, при первом же крике, сделать все что угодно".
Она почувствовала, что теряет сознание…
* * *
С этого дня мучительная тоска овладела Ниной, тем более, что вскоре от Сандра перестали приходить письма.
Он обещал быть в Тегеране недолго и сразу же возвратиться. Отказался взять ее с собой по бездорожью в ее положении: "Страшусь за тебя…". "Как я могла согласиться!.. Неужели злой дух Гуда, о котором в детстве так много рассказывала Талала, навсегда разлучил нас?" - думала она, в тревожной задумчивости поглаживая кинжал, оставленный Александром Сергеевичем.
Злые предчувствия томили ее. Нина не могла найти себе места. Она почти не ела, все валилось из рук, все казалось ненужным.
Обступали страхи в бессонные ночи.
Лежа в темноте с широко открытыми глазами, она рисовала себе картины одну страшнее другой: вот ее Сандр замерзает, писал же он в одном из писем: "Долина Султана припасла нам тяжкое испытание. Лошади едва пробивались сквозь сугробы, мокрый снег залеплял глаза, ураганный ветер валил с ног. Мы долго плутали по этой долине".
Вот на него напали дикие звери…
А может быть, все обойдется благополучно? Она прислушивалась: не раздадутся ли в ночи топот конских копыт или его шаги?
Чтобы отвлечься от пугающих картин, Нина начинала думать о том хорошем, что у них было. Или представляла быструю походку Сандра, он ставил ноги носками немного внутрь, решительные жесты, рубец, что натерла за ухом дужка очков, добрую улыбку… Он был поразительно добр. Отсылал последние деньги Одоевскому, друзьям, матери. В его недавний приезд в Москву мать завела его к Иверской, пала перед ним на колени и умолила принять персидскую службу… И ей в угодность согласился он на это…
Вечно разыскивал Сандр для кого-то лекарства, охотно делился своими вещами, любил делать подарки.
Еще девятнадцатилетним собрал среди офицеров в Брест-Литовске деньги и отослал их в московский журнал, чтобы отдали беднейшим погорельцам Москвы.
"Провались слава, - сказал он однажды, - если она мешает избавить от гибели хоть одного несчастного!" В последнее время все чаще примечала Нина скорбную складку у его губ, морщинки озабоченной усталости, проступавшие под глазами. Как-то обнаружила седой волосок в его левой брови, хотела срезать, но не решилась - не обиделся бы. Да и зачем? Даже если он будет совсем седой, это не имеет никакого значения!
Самым большим наслаждением для нее было притвориться спящей, а самой сквозь пальцы незаметно смотреть, как он работает. Сидит в белоснежной рубашке за столом… Во всем облике - сосредоточенность, напряженная работа мысли. Он раскуривает трубку с чубуком, потом мягко начинает ходить по комнате, покусывая губу, ероша волосы. Вот снял очки и сразу стал походить на беспомощного ребенка.
Он любил придумывать слова. Бывало, спрашивал:
- Тебе нравится, Нино, слово водовмещательный?
Она отвечала, что не очень.
- А блуждалище?
- Это что же такое? - недоумевала Нина.
- Ну лабиринт!
У него свои любимые словечки. Если бормочет: "Злодейство!" - значит, дело не ладится. Сморщит нос, говорит с пренебреженьем: "Завиральные идеи", - значит, сомневается. А если с усмешкой произносит: "Кошачьи ухватки", - настроен благодушно.
Как-то Сандр сказал о своем критике: "Намарал на меня ахинею". Нина спросила, что означает это слово. Он, посмеиваясь, ответил:
- Ну вздор, нелепица, алала. Ахинейщик же - пустомеля вроде Репетилова, и потому остается только плюнуть на марателя и сказать по-французски - свинья!
Особенное удовольствие доставляло Нине играть с Александром в четыре руки. Исполняли Бетховена, Моцарта, Гайдна, и она - даже дух захватывало - поднималась вместе с Сандром на три музыкальной волне, что шла от него и придавала ее собственной игре легкость, силу. Сандр словно бы влек ее за собой, поддерживая и ободряя.
Нина вспомнила его нервные, длинные пальцы, и ей так захотелось почувствовать их прикосновение. Или припасть головой к груди Сандра и услышать его сердце, сквозь тонкую ткань рубашки вобрать запах его кожи. Она любила перебирать рассыпчатые волосы Сандра, приглаживать широкие брови. Он был весь ее - единственный, на всю жизнь данный.
"Каждый человек, - думала она, - очень разный. Он может к кому-то повернуться одной гранью своего характера, и тот говорит: "Злой", к другому - лучшей своей стороной, и тогда о нем же говорят: "Добрый"".
Сандр тоже бывает разным: и вспыльчивым, и болезненно самолюбивым, и язвительно резким к людям, ему неприятным. Но все это ничто сравнительно с главным: необычайной искренностью во воем. Именно ею располагал Сандр к себе людей: суровую бабушку Мариам, хохотушку Маквалу, сдержанную Прасковью Николаевну, маленького Давидчика и того казачка Митю…
Нина вспомнила, как Митя, получив от нее "Горе", прижал рукопись к груди, смотрел благодарными, изливающими синеву глазами. А на следующий день ходил словно хмельной. Встретив ее, неохотно отдал пьесу, зачастил восхищенной скороговоркой:
- Ровно подслухал я тех господ, да генералов… И так интересно! А складно… Я теперь могу наизусть час говорить… А эта изменщица! И что Чацкий в ней нашел? А барин московский… Фамусов… Это ж надо такой талан! - Митя распахнул руки, словно показывая, какой огромный талант у мужа Нины. - Этта за сто лет раз бывает!
Сейчас, вспоминая эту сцену, Нина улыбнулась, подумала благодарно о Мите: "Он Сандра в обиду не даст".
Где он теперь, где?
Маквала, стараясь отвлечь Нину от мрачных мыслей, говорила утром осуждающе:
- Ну перестань пугать себя, невеста севера!
Нина печально улыбалась. Это ее так назвали в Тифлисе горожане.
Маквала уходила, а Нина - в какой, уж раз! - доставала из своего "ковчега свободы" письма Сандра, перечитывала их.
От Тавриза до Тегерана двадцать станций-мензилей, около семисот верст. И почти с каждой станции Сандр прислал ей большое письмо. Он описывает все, что видит: селение Миана, что "славится коврами и клопами", развалины другого селения - Кыз-Кале, означающее "Девичья крепость". "Здесь я узнал восточную разновидность истории Жанны д'Арк".
Башни Зенгана, деревню Султанис с ее знаменитыми развалинами мечети - из двенадцати минаретов уцелели только три.
"А ты бы посмотрела на жалкие деревни, которые мы проезжаем! Они обнесены стеной, за которую на ночь загоняют стада. Сколько здесь владельцев лишь "одной ноги верблюда". Жилье - мазанки без окон и дверей. Еще хуже, чем мы видели в тобой у Крушвили.
Ямку, в которой пекут хлеб, они на ночь прикрывают ветошью, всовывают ноги под нее и так спят. Полно больных трахомой.
Я видел умиравших от голода, пытался спасти их и не мог.
Их грабят свои же войска; сыновья шаха, женясь в 12–13 лет, получают "жирные куски" земель; староста-кетхуда, беки, ханы сдирают налоги и подати для содержания гаремов, для пиров, охот.