Петр Павлович устроился в сплавную контору и вместе с семьей переехал на лесоучасток Сосновка, в верховья реки Маны. Мальчика забрал с собой - в помощники. Семья пережила здесь жуткую зиму. Вите пришлось прервать учебу, поскольку нигде поблизости школы не было. Единственной для него радостью стало чтение единственной книги, которую он нашел в одном из закутков конторы. У книжки не было ни обложки, ни начальных страниц, но она сослужила ему добрую службу, помогла пережить трудные дни и часы. Десятки раз перечитывал ее Витя. То были "Приключения Робинзона Крузо" Даниеля Дефо. Эту повесть и ее автора Виктор Петрович не раз вспоминал в течение всей жизни, когда заходила речь о роли книги в его судьбе.
Как-то и у меня с Виктором Петровичем зашел разговор о чтении, и я поинтересовался, может ли он вспомнить и назвать первые свои прочитанные книги.
- Самые первые - это "Кавказский пленник", "Дед Архип и Ленька", прочитанные нам, первоклассникам, на уроках учителем Евгением Николаевичем. Читал он нам и еще многое другое, но память сохранила впечатление только об этих двух произведениях. Большое влияние на меня оказали не только сами книги, но и их создатели - писатели, мне они как-то сразу стали интересны.
А вот первой самостоятельно прочитанной мною книгой стал "Робинзон Крузо". Случилось это как бы нечаянно. Когда я закончил первый класс, отец женился. Он увез мачеху и меня в далекий таежный поселок. Школы там не было. Вскоре отец заболел, вообще не до меня стало. Чтобы как-то меня занять, отыскали несколько книг. Но детская оказалась только одна - "Робинзон Крузо". Да и та - весьма затрепанная, без начала и конца. Всю зиму читал ее по складам. Но именно она стала первой моей настоящей книгой, которую сам прочел.
До сих пор мне кажется, что нынешний "Робинзон Крузо" не похож на того, что достался мне в детстве. Та книга гораздо интересней, страшней. Помню до сих пор тот ужас, который охватил меня в эпизоде, где описано появление на острове людоедов. Удивительное творение человеческого духа! Конечно, чтобы не ослабло первоначальное впечатление, не стоило мне позже перечитывать историю Робинзона.
Как-то, ближе к весне, получил от кого-то из мужиков, появлявшихся в поселке, в подарок "Рыжика" Свирского и "Школу" Гайдара…
Там, в Сосновке, у молодой семьи Астафьевых, Петра и Таисии, родился их общий первенец Николай. Средств для нормальной жизни им катастрофически не хватало, и Петр Павлович решив, что клин клином вышибают, предпринял еще один рискованный шаг. В надежде на большие заработки он вербуется в Заполярье. Все семейство отправляется вниз по Енисею, в Игарку…
История порта Игарка, расположенного на краю земли в зоне вечной мерзлоты, неподалеку от Северного Ледовитого океана, к тому времени еще только начиналась. Начало это странным образом оказалось связанным с пароходом "Тобол". Однажды пароход вел вверх по Енисею караван лодок, груженных рыбой. К югу от устья Курейки Енисей на протяжении многих километров течет практически ровно с юга на север, и накладывающийся на течение северный ветер временами поднимает особенно высокую и коварную волну. Для каравана баркасов возникла опасность быть потопленным.
Капитан П. Ф. Очеретько в попытке найти спасительный выход попытался укрыться за ближайшим мысом. Зайдя за мыс, что напротив игарского зимовья, капитан увидел широкую протоку со спокойной водой. Прежде енисейские речники не заходили сюда, не было в том надобности.
"Тобол" был гидрографическим судном, обычно промеряющим судовой ход и переставляющим бакены и створы. После промера глубин (десятиметровый лот практически нигде не коснулся дна), замера скоростей течения, исследования ветроволнового режима в Игарской протоке капитан убедился, что открытое им место весьма удачное, надежно защищено от шквалистого ветра. По возвращении в порт приписки им было дано предложение в Енисейское речное пароходство о строительстве морского порта в открытом им районе.
Место и в самом деле оказалось идеальным для сооружения большого порта, переваливающего лесные грузы с Ангары и Нижней Тунгуски на суда морского типа, которые по Енисею легко могли подняться до удобного причала. Вскоре, в 1927 году, на правом берегу Енисея начались предварительные работы - здесь строили первые дома, склады и пристань. Старое игарское зимовье, стоявшее на противоположном, левом берегу Енисея, оказалось заброшенным. Кстати, само происхождение названия порта идет от имени Егорка. Так звали рыбака Егора Ширяева, чье имя местные жители переиначили на свой лад.
Порт Игарка начал стремительно развиваться в 1929 году. На его строительство отправляли десятки тысяч спецпереселенцев. Их руками были построены рыбопромышленный комбинат и судоремонтная верфь, лесоперевалочный комбинат, в составе которого работали четыре деревообрабатывающих цеха. Ехали сюда и вербованные в надежде заработать хорошие деньги, а возможно - и обосноваться на новом месте.
1931 год - рождение города Игарка. Он расположился на берегах Игарской протоки Енисея, в 163 километрах к северу от Северного полярного круга, примерно в 1800 километрах от Красноярска.
Поначалу морские суда загружались в Игарской протоке с плотов, а после ввода в строй лесоперевалочного комбината - с его береговых складов. Дома здесь строились в основном деревянные, но в то же время на высоком холме возвели грандиозный каменный Дом культуры. В 1937 году в городе открылся Государственный Заполярный театр имени В. Н. Пашенной - знаменитой актрисы театра и кино.
Здесь также своя история. Летом 1936 года в Игарке выступали столичные артисты, в основном из Большого и Малого театров. Творческий коллектив возглавляла как раз Вера Николаевна. 25 июля на площади перед зданием горсовета вся Игарка собралась на заключительный концерт известных мастеров сцены. В тот день решением местных властей одна из главных улиц города стала именоваться улицей Большого театра, а потом и городскому театру, в создание которого Пашенная вложила немало сил, было присвоено имя народной артистки СССР.
По-настоящему всколыхнуло Игарку принятое в 1949 году высшим руководством страны решение соорудить здесь торговый порт и военную базу для обслуживания Севморпути - Мурманск и Архангельск находились слишком близко к западной границе страны и в случае возможной агрессии могли быть парализованы противником. Грандиозные масштабы приобрело сооружение полярной магистрали Салехард - Игарка, известной как "Мертвая дорога". Ее возведением занимались управления № 501 и 503 Главного управления лагерей железнодорожного строительства НКВД СССР.
В Игарке размещалось управление стройки № 503, работавшей на восточной половине магистрали - от Енисея до реки Пур. Размещение инженерного и управленческого штата дало толчок к росту города. Для прибывавших заключенных соорудили три лагеря (их остатки и сейчас можно увидеть недалеко от Игарки). Впоследствии управление строительством перевели в Ермаково, где железная дорога должна была пересекать Енисей.
К весне 1953 года строителям удалось уложить рельсы от Игарки до берега Енисея напротив Ермаково, а также от Ермаково до Янова Стана. Но после смерти И. В. Сталина громадное строительство, на котором работы были завершены на две трети, сначала законсервировали, а потом и вовсе свернули. С этого момента начался медленный упадок города.
В конце 1970-х годов была построена железная дорога от Ачинска на север, практически до Енисейска. Там возникли новый порт и город Лесосибирск. Перевалка лесных грузов постепенно смещалась туда.
В 1970-1980-е годы в Игарке на лесоперевалочном комбинате перерабатывали и отгружали экспортного пиломатериала до одного миллиона кубометров в год. Продукцию комбината каждую навигацию вывозили десятки морских судов. Лесоматериал доставлялся сплавом по Енисею.
В 1990-е годы экономика Игарки рухнула. Лесоперевалочный комбинат был закрыт, а порт стал влачить жалкое существование - в последние годы в Игарку заходило всего по нескольку морских судов в год. Жителей старой части города, застроенной деревянными домами необычной архитектуры ("сталинское барокко" в дереве), постепенно отселили в новый микрорайон, а сами дома постепенно разобрали на дрова. Сейчас здесь проживает менее семи тысяч человек.
В 130 километрах на северо-запад от Игарки находится активно разрабатываемое Ванкорское нефтегазовое месторождение. В августе 2009 года месторождение дало промышленную нефть. В 80 километрах на северо-восток от Игарки расположена Усть-Хантайская гидроэлектростанция, а в 90 километрах на юго-восток - Курейская ГЭС.
Но вернемся к началу 1930-х годов…
Сюда, где в ссылке хватили лиха старшие Астафьевы, навстречу "новым возможностям", которые сулило большое дело - строительстве морского порта в Игарке - и устремился Петр Павлович. С собой он потащил и семью - Таисию с новорожденным Николаем и Виктора.
"Первый раз в северную сторону я плыл на пароходе "Ян Рудзутак"… В годы великих строек на этом же судне, как свидетельствуют бывшие многочисленные советские невольники, и в частности старейший наш писатель Олег Волков, - "человеческий материал", в том числе и политзаключенных, возили уже насыпью в железных трюмах, пропахших соленой рыбой, и, случалось, трусливый конвой до самой далекой Дудинки, расположенной на высоком и воистину "диком бреге", не выпускал подконвойных на воздух… В ту пору "Ян Рудзутак" отапливался дровами, и был он весьма прожорлив: сутки шел, полторы забивался дровами, так что времени полюбоваться природой и ознакомиться с жизнью северной стороны было вдосталь. Увы, тогда, в середине тридцатых годов, северные приенисейские земли выглядели более обжито и возбужденно, нежели нынче…" - так писал в одном из своих позднейших очерков Виктор Астафьев о своем первом хождении в Игарку.
Вспоминая ту пору жизни, Виктор Петрович бывал резок, с горечью говорил о страшной жизни, на которую обрек семью его легкомысленный отец. К тому же отношения с новой семьей у него никак не складывались. Мачеха должного внимания ему не уделяла, отца он тоже мало интересовал. С родней более старшей - осевшими в этих местах дедом, бабушкой из Сисима и дядьями, которые в ту пору были чуть старше самого Виктора, он тоже не нашел контакта. Впрочем, спец-переселенцы были людьми с ограниченными правами, возможно, они и не могли, если бы даже захотели, хоть как-то поучаствовать в судьбе мальчика.
Виктор Петрович оставил описание двухэтажного барака, предназначенного для спецпереселенцев, в котором ютилась и их семья. "У входа в наше перенаселенное жилище всегда лежали две маты, сплетенные из березняка, два голяка, два крепких скребка. Сортир, конечно, общественный по двенадцати очков в ряд для каждого пола. Были очереди. Тихо и мирно стояли, переговаривались. Сам сортир всегда был помыт, никакой вони; коридоры на этажах выскоблены. За порядком следили, хотели остаться людьми…"
О той поре своей жизни Астафьев рассказывал чаще с болью и горечью, особенно когда речь шла о его собственной судьбе, отношениях с родней. Он вошел в тот подростковый возраст, когда всё воспринималось особенно остро и напряженно. По сути дела, брошенной семьей мальчик фактически оказался на улице, долго беспризорничал, потом попал в детдом.
И вот этот свой детский дом он вспоминал с большой теплотой. Именно в нем он встретил людей, которые довольно сильно повлияли на его отношение к жизни, к самому себе, своему будущему. В беседах со мной Виктор Петрович нередко заводил о них разговор:
"Главное богатство моей жизни - люди, и на учителей мне повезло. Встречались люди огромной культуры. Например, Игнатий Рождественский, о котором я тебе не раз упоминал.
Другой наставник - бывший белогвардеец, штабс-капитан Соколов. В колчаковском войске сопровождал золотой эшелон. А в советское время служил кладовщиком, воспитателем. Позже стал руководить детдомом, умер директором школы на острове Полярный, это недалеко от Игарки".
Интерес ученика к своим учителям был взаимным. Рождественский и Соколов смогли рассмотреть в деревенском впечатлительном мальчишке ту искорку, которую дано увидеть не всем окружающим, которая рано или поздно пробуждает в человеке качества неординарного свойства. И, будучи педагогами от Бога, они старались сделать так, чтобы не дать ей со временем угаснуть.
С Игнатием Дмитриевичем Рождественским Астафьев продолжал знакомство на протяжении всей жизни, не только рассказывал, но и много писал о нем:
"В тридцатых годах в далекой заполярной игарской школе появился высокий чернявый парень в очках с выпуклыми стеклами и с первых же уроков усмирил буйный класс 5-й "Б", в который и заходить-то некоторые учителя не решались. Это был новый учитель русского языка и литературы Игнатий Дмитриевич Рождественский. Почти слепой, грубовато-прямолинейный, он не занимался нашим перевоспитанием, не говорил, что шуметь на уроках, давать друг другу оплеухи, вертеться, теребить за косы девчонок - нехорошо.
Он начал нам рассказывать о русском языке, о его красоте, богатстве и величии. Нам и прежде рассказывали обо всем этом, но так тягуче и скучно, по методике и по правилам, от-куда-то сверху спущенным, что в наши удалые головы ничего не проникало и сердца не трогало.
А этот учитель говорил, все больше распаляясь, читал стихи, приводил пословицы и поговорки, да одну другой складнее, и, дойдя до слова "яр", усидеть на месте не мог, метался по классу, горячо жестикулировал, то совал кулаками, как боксер, то молитвенно прижимал руку к сердцу, усмиряя его и себя, и выходило, что слово "яр" есть самоглавнейшее и красивейшее слово на свете и в русском языке, ведь и название городов - Ярославль, Красноярск - не могло обойтись без "яра", и берег обрывистый зовется яр, да и само солнце в древности звалось ярило, яровое поле - ржаное поле, яровица, ярица, которую весной сеют; ярый, яростный человек - вспыльчивый, смелый, несдержанный, а ярка, с которой шерсть стригут?..
Словом, доконал нас учитель, довел до такого сознания, что поняли мы: без слова "яр" не то что ни дыхнуть, ни охнуть, но и вообще дальше жить невозможно…
Не выговорившись, не отбушевав, наш новый учитель не раз потом возвращался к слову ЯР, и думаю я, что в не одну мою вертоголовую башку навечно вошло это слово, но и другие ученики запомнили его навсегда, как и самого учителя, и его уроки, проходившие на вдохновенной, тоже яростной волне.
Учиться нам стало интересно, и вконец разболтавшиеся, кровь из учителей почти до капли выпившие второгодники и третьегодники… подтянулись и принялись учиться подходяще и по другим предметам.
Я сидел в пятом классе третий год по причине арифметики, поскольку уже год или больше сочинял стишки, четыре строчки из моих творений уже были упомянуты в газетном обзоре творчества школьников, считал, что поэту эта надсадная математика совсем ненадобна, что поэт волен, как птица, и всегда должен быть в полете, а в полете и вовсе скучные науки, как та же математика, химия или физика с геометрией - лишний груз…
Зато уж по русскому и по литературе я из кожи лез, чтобы только быть замеченным, а однажды и отмеченным был нашим любимым учителем, которого мы не без оснований называли малохольным, вкладывая в это слово чувство нежности, на каковую, оказалось, мы были еще способны.
"Очарование словом" - не сразу, не вдруг определил я чувство, овладевшее нами, учениками школы, где большая часть из нас были из семей ссыльных, привезенных сюда умирать, ан не все вымерли, половина из них строила социализм, пилила и за границу отправляла отменную древесину, добывала валюту в разворованную российскую казну, а нарожавшиеся вопреки всем принимавшимся мерам живучие крестьянские дети наперебой учились грамоте и родному языку…"
Как-то в разговоре с Виктором Петровичем я решил все же более четко уяснить для себя педагогические секреты Игнатия Рождественского и попросил его поподробнее рассказать, в чем же все-таки заключались главные воспитательные приемы учителя. Он помолчал, словно подбирал в уме самые точные слова, чтобы я смог его понять…
- В требовательности и человеческом внимании. Внешне он бывал даже груб. Но, во-первых, время было таким. Во-вторых, и мы тоже были не смолянками. Но суть в другом: та грубость не касалась его существа. Просто в такой форме подачи он старался докричаться до нас, как бы разбудить к сомыслию.
Помню, для знакомства Игнатий Дмитриевич заставил нас по очереди вслух читать "Дубровского". Почти все бубнили невнятно, спотыкались. По ходу чтения почти для каждого ученика приговор безапелляционный звучал. "Болван! Дубина! Кто тебе отличные оценки ставил? Тебе во втором классе учиться!.." И так каждому, каждому. А в итоге говорит: "Только один парень из вас читает ничего, прилично…"
А парень этот - я! Первый раз меня кто-то похвалил! Дальше уж я на его уроках - из кожи лез. Впрочем, и другие ребята тоже. Я же на уроках у него стал завзятым чтецом.
Между тем к тому времени, как мы встретились, я сидел третий год в пятом классе. Из-за арифметики и других точных наук. Зато история, литература, русский язык, география у меня шли прилично. Но естественные предметы не давались - даже посредственных оценок по ним не имел. Он как-то сказал мне: "Вроде у тебя есть некоторые данные, способности… Вон уже и ловеласничаешь, совсем скоро взрослым станешь. Подумай и задумайся над своим будущим. Ведь если тебя недоучкой из детдома шуганут, чего делать-то будешь, как выкрутишься?.."
Я его услышал и вроде как испугался за себя. Он это увидел и оценил.
По его поручительству меня из пятого в шестой класс пересадили. Стал налегать, стараться. Учителя это заметили и, видя мое желание "выпутаться", начали помогать, тянуть. Ну и вытянули и в геометрии, и в физике меня на "трояки". Шестой класс я закончил.
Вот и получается, что по-настоящему я учился только в первом и шестом классе. И там, и там, как полагается, по году. И там, и там - встретил заинтересованность во мне учителя. В остальных классах сиживал по два года, потому и освоил за десять лет всего лишь шесть классов.
- Но секрет-то, секрет Рождественского в чем?
- Повторяю тебе, он был придирчивым, легко взрывался до ругани, но воспринимал нас людьми себе равными. Мы все это понимали и ценили. Он ругался от неравнодушия, он как бы был в нас, в судьбах наших заинтересован.
Ну, как бабушка - ругается, она ведь не со зла. И наказывает даже, но из чувства справедливости, желая внуку ума-разума… Он стал тоже родным нам человеком. И Соколов также к нам был настроен.
Конечно, имели значение и обстоятельства севера. Длинная зима, податься некуда; город, заваленный снегом. Жили от парохода до парохода, то есть от июня одного года до июня другого. Самолеты летали только почтовые, связи с Большой землей нет.
А специфика северных школ в тридцатые - крепкие учителя из числа ссыльных или скрывающихся, недобитых интеллигентов. Выживали вместе. Ребятишки и взрослые в школе весь день, увлечены каким-нибудь творчеством. Шутка ли, даже фотодело желающие осваивали. За свои россказни и "исключительные артистические способности" я был призван в драмкружок. Впервые тогда я переступил порог Дворца пионеров. Правда, учитель слово с меня взял, что на учебе мои театральные увлечения не отразятся.
Впервые рояль увидел там, во Дворце пионеров. Меня потрясла сама его внешняя фактура. Я погладил его. А когда на нем заиграли, чуть не умер от разрыва сердца. Как много густого, сочного звука!
- Вы и на сцену выходили?..