Так назвала свою книгу всемирно известная балерина. М. Плисецкая описывает свою жизнь, неразрывно связанную с балетом, подробно и со знанием дела пишет о главной сцене России - Большом театре, о том, почему его всемирная слава стала клониться к закату. Она пишет талантливо и весьма откровенно. Плисецкая проявила себя оригинально мыслящим автором, который высказывает суждения, зачастую весьма отличающиеся от общепринятых.
Первый и единственный в своем роде литературный труд станет открытием как для знатоков и любителей балета, так и для самой широкой читательской публики.
Содержание:
-
Вместо предисловия 1
-
Глава 1 - ДАЧА И СРЕТЕНКА 2
-
Глава 2 - КАКОЙ Я БЫЛА В ПЯТЬ ЛЕТ 2
-
Глава 3 - РОДСТВЕННИКИ 3
-
Глава 4 - ШПИЦБЕРГЕН 5
-
Глава 5 - Я УЧУСЬ БАЛЕТУ 6
-
Глава 6 - ОПЯТЬ В ШКОЛЕ И АРЕСТ ОТЦА 8
-
Глава 7 - ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МАТЕРИ 9
-
Глава 8 - ЧИМКЕНТ 10
-
Глава 9 - КОНЦЕРТ В ЧК 11
-
Глава 10 - "ЭКСПРОМТ" ЧАЙКОВСКОГО 12
-
Глава 11 - ВОЙНА 13
-
Глава 12 - ПЕРВЫЙ ГОД В ТЕАТРЕ 14
-
Глава 13 - КВАРТИРА НА ЩЕПКИНСКОМ 16
-
Глава 14 - ПОСТИГАЮ АЗБУКУ ТЕАТРА 17
-
Глава 15 - "РАЙМОНДА" 19
-
Глава 16 - "ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО" 20
-
Глава 17 - ФЕСТИВАЛИ МОЛОДЕЖИ 22
-
Глава 18 - МОИ ТРАВМЫ. МОИ ВРАЧЕВАТЕЛИ 23
-
Глава 19 - КТО-КОГО 25
-
Глава 20 - ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СТАЛИНА 26
-
Глава 21 - ТАНЦУЮ "ДОН КИХОТ", ТАНЦУЮ В ОПЕРАХ ГОЛОВАНОВА 27
-
Глава 22 - ЖИЗНЬ НА ПЕРЕКЛАДНЫХ И КОНЕЦ ЭРЫ СТАЛИНА 28
-
Глава 23 - ПОЕЗДКА В ИНДИЮ 30
-
Глава 24 ТРАВЛЯ 31
-
Глава 25 - КАК Я НЕ ВЫЕХАЛА В ЛОНДОН 34
-
Глава 26 - ПОКА ШЛИ ГАСТРОЛИ В ЛОНДОНЕ 36
-
Глава 27 КАК Я ОДЕВАЛАСЬ 38
-
Глава 28 - ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО 39
-
Глава 29 - ЩЕДРИН 40
-
Глава 30 - ЖИТИЕ НА КУТУЗОВСКОМ ПРОСПЕКТЕ 41
-
Глава 31 - Я ЕДУ В АМЕРИКУ 43
-
Глава 32 - СЕМЬДЕСЯТ ТРИ ДНЯ 44
-
Глава 33 - КАК НАМ ПЛАТИЛИ 46
-
Глава 34 - ПАРИЖСКИЕ ВСТРЕЧИ 49
-
Глава 35 РАБОТА С ЯКОБСОНОМ 52
-
Глава 36 - ПОЧЕМУ Я НЕ ОСТАЛАСЬ НА ЗАПАДЕ 54
-
Глава 37 - МЕНЯ РИСУЕТ МАРК ШАГАЛ 56
-
Глава 38 - ДВАДЦАТОЕ НОЯБРЯ 58
-
Глава 39 - КАК РОЖДАЛСЯ "КАРМЕН-БАЛЕТ" 61
-
Глава 40 - РАБОТА С РОЛАНОМ ПЕТИ И БЕЖАРОМ 64
-
Глава 41 - ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ 67
-
Глава 42 - МОИ БАЛЕТЫ 68
-
Глава 43 - МОИ БАЛЕТЫ (продолжение) 72
-
Глава 44 - "ХОЧУ СПРАВЕДЛИВОСТИ" 74
-
Глава 45 - РАБОТА В ИТАЛИИ 76
-
Глава 46 - РАБОТА В ИСПАНИИ 78
-
Глава 47 - ГЛАВА БЕЗ НАЗВАНИЯ 82
-
Глава 48 - ГОДЫ СТРАНСТВИЙ 84
-
Глава 49 - КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС 87
-
Примечания 88
Майя Плисецкая
Я, Майя Плисецкая
Вместо предисловия
Эту книгу я писала сама. Потому и долго.
За годы моей сценической жизни про меня наплели уйму небылиц. Что-то начинали с правдивого факта, переходили затем в полуправду, а кончали несусветной чепухою, враньем. Хорошо, когда еще незлонамеренным...
Первым желанием моим было восстановить правду. Правду моей собственной жизни. А через свою жизнь рассказать, как жилось артистам балета в первой стране социализма. В стране, которая была "впереди планеты всей" по танцевальному делу.
Но как начать? С чего?
Начала с того, что наговорила на магнитофон одиннадцать кассет. Сумбурно, обо всем, вне хронологии. Знакомый журналист стал делать из моих записей книгу. Мою книгу. Понадобилось ему на то три месяца. Написал много, длинно, напыщенно. И, как мне показалось, мнимо умно. Все от лица некоей девочки по имени Маргарита. Он придумал этот ход, казавшийся ему необыкновенно удачным, из моей беглой реплики на магнитофонной кассете, что в детстве мне нравилось это женское имя.
Может быть, все это было придумано не так уж и плохо. Но ко мне, моим чувствованиям, моей душе, сути моего характера рыжеволосая девочка Маргарита отношения не имела. Совпадали лишь внешние признаки да события...
Нет, не моя это книга. Я отвергла ее. Журналист нестерпимо обиделся. Ссора. Первый блин комом.
Следующий журналист-писатель пошел путем разговорного диалога. Его вопросы - мои ответы. Что-то было занятно. Но явный плагиат - беседы Стравинского с Робертом Крафтом. Их книгу я когда-то читала.
Будучи в Париже в гостях у Галины Вишневской на авеню Жорж Мандель, я начала было пытать хлебосольную хозяйку, моего давнего друга, кто помогал ей в работе над книгою "Галина". Эта книга мне очень понравилась, и я привезла ее первое русское издание в Москву, чтобы дать почитать друзьям. Тогда это было небезопасно, так как "Галина" числилась у таможенников Шереметьева по разряду антисоветской литературы: Вишневская намордовала советскую власть по первое число. Обнаружили бы стражи коммунистической идеологии "Галину" в моем чемодане - были бы...
Галя повысила голос. Зазвенела решительностью:
- Да никто не помогал. Сама писала. И ты пиши сама. Только сама. Я тоже начинала с поисков помощников, но проку в них не было. Одна путаница. Сама пиши!..
- Но как это делается? С чего начать?
- Ты дневников не вела?
- Вела. Всю жизнь вела. И сейчас веду.
- Так что тебе еще надо? Садись и пиши! Начинай. Не откладывай. Самой писать придется долго. Я писала четыре года...
Что ж, совет добрый. Надо ему внять.
Только мне всегда казалось, что книги пишутся людьми совершенно необыкновенными. Сверхумными. Сверхучеными. А тут балерина берется за перо. Тотчас приплыла из памяти старинная шутка. Как потонул в океане огромный корабль, почти "Титаник". Но два пассажира уцелели, выплыли. Министр - потому, что был очень большое дерьмо, и балерина - так как была глупа как пробка...
И еще толчок. Позвонил из Лондона один из издателей Ширли Маклейн - это она дала ему мои координаты - и на варварском русском языке сказал, что имеет интерес к моим мемуарам.
- Я свою книгу еще и не начинала.
- А Ширли сказала, что ваши мемуары закончены.
- Те, которые журналисты сочинили за меня, никуда не годятся. Надо книгу писать самой.
- Ну тогда sorry. Успеха. Пишите.
Тут я в самом деле и начала писать.
Без трех месяцев три года писала. Не три месяца - три года!.. Но за эти три года с моей страной произошли события абсолютно невероятные.
Когда я начала свои первые главы в феврале 1991 года, все еще шла, прихрамывая, перестройка. Прижимала цензура, существовал еще "единый, могучий Советский Союз". Флаг, герб, гимн, Первый Президент, Первая Леди и все такое... Называя что-либо своими именами, я внутренне, не скрою, моментами чуть подрагивала: это не напечатают, побоятся, заставят смягчить, подправить. Но все же писала.
Книга рождалась на самом сломе эпох. То, что вчера было смелым, даже непроизносимым, - устаревало вмиг, за прожитой день. Что-то вроде соревнования пошло, кто больше ругательств недавно еще всесильным организациям и высшим правителям отвесит. Новая конъюнктура началась. Конъюнктура на разрешенную смелость.
Нет, не угнаться мне за новоиспеченными смельчаками-ниспровергателями. "Отречемся от старого мира"! Поскорее вновь отречемся!..
Бог с вами, отрекайтесь, честнЫе люди...
Но все, что понарошку смело, - устаревает быстрее быстрого. И к последним главам своей книги я стала с ясностью ощущать - сменилась конъюнктура, другой ветер задул. Осточертела людям политика. Набили оскомину ругательства, черные помои. Надоело читать про козни и мерзости большевиков. Может, и мне, сознавая новую конъюнктуру, обойти все вмешательства КГБ в мою судьбу? Об одном святом искусстве, о балете вспоминать?..
Нет, не буду ничего менять. Ничего подправлять, подлаживать не буду. Как писалось - все так и оставлю... Ты сам уж, читатель, делай поправки на бешеные перемены трех необыкновенных лет в жизни на нашей земле.
Книгу свою я задумывала для читателя отечественного, русскоязычного. Но в то же время и для читателя западного, дальнего. Того дальнего, кто совсем мало знаком с закоулками и бредовыми фантазиями, маскарадами нашей странной, невероятной, неправдоподобной былой советской жизни. Что-то отечественный читатель знает назубок, куда получше моего. Живописно дополнит. Что ж, пропусти эти страницы, мой бывалый соотечественник-дока, иди, двигайся дальше. Но многим дальним людям как раз это и интересно будет. Не писать же две книги!..
И еще. Я вспоминаю и события совсем недавние, которые отчетливо свежи в памяти. Читать о них сегодня, верно, что смотреть запись вчерашнего хоккейного матча, результат которого тебе уже известен. Ну а если читать об этом через годы? Позабудут многое люди. А я напомню. Участницей была.
И близкие мои за эти три года, о которых я писала в настоящем времени, в прошлое ушли. Умерла моя мать. Уже нет Асафа Мессерера...
Но не стану времена глаголам менять. Все, что в настоящем времени писала, - сохраню.
Значит, в путь, читатель. С Богом!..
7 февраля 1994 года, Мадрид.
Глава 1
ДАЧА И СРЕТЕНКА
Много книг начинается с рассуждений, когда кто себя помнит. Кто раньше, кто позже. Искать ли другое начало?..
_______
Ходить я стала в восемь месяцев. Этого сама не помню. Но многочисленная родня шумно дивилась моим ранним двигательным способностям. От этого удивления и началось мое самопознание.
Бабушка моя умерла летом 1929 года. Угасание ее я помню очень отчетливо и ясно. Семья наша снимала в Подмосковье дачу. И бабушка, уже восковая и осунувшаяся, подолгу лежала на никелированной, нелепой кровати на большой лужайке перед домом. Ее взялся лечить врач-китаец. Он приходил в широкополой пиратской черной шляпе и делал бабушке какие-то таинственные пассы.
Тем летом небо послало мне свой первый балетный меседж. За дощатым, местами склоненным к густой траве забором стояла заколоченная темная дача. Она принадлежала танцовщику Михаилу Мордкину, партнеру Анны Павловой. К тому памятному лету он сам уже перебрался на Запад. А его сестра, жившая в маленькой сторожке, караулила дачу и разводила пахучие российские цветы. Их дурманящий запах сознание мое удерживает и поныне.
Я была ребенком своевольным, неслухом, как все меня обзывали. Спустила по течению ручейка свои первые сандалики. Вместо корабликов, которые усмотрела на старинной почтовой открытке. Мама долго убивалась. Достать детские туфельки было задачей неразрешимой. Иди, побегай по всей Москве. "Трудное время, трудное время", - причитала мама. Так я и слышу с тех пор по сей день - трудное время, трудное время. Бедная моя Родина!..
С канцелярской кнопкой доигралась до того, что она застряла в моем детском носу накрепко. Мама возила меня на телеге с говорливым мужиком к сельскому лекарю. Тот молниеносно принес мне облегчение.
Не терпела любвеобильных родственников, трепавших меня, словно сговорившись, за правую щеку. Все натужно умилявшихся, что я так подросла с нашей последней встречи. И еще не любила идти спать и насильно есть молочную лапшу, которой все те же родственники пичкали меня, приговаривая, чтобы росла крепкой. Однажды накормили до рвоты. С тех пор при словах "молочная лапша" меня охватывает озноб.
В Москве мы жили на Сретенке, двадцать три, квартира три, на третьем, последнем этаже. Одни тройки. Это была квартира моего деда Михаила Борисовича Мессерера, зубного врача. В ней было восемь комнат. Они следовали одна за другой и все смотрели немытыми окнами на Рождественский бульвар. С другой стороны помещался узкий коридор, упиравшийся в пахучую кухню, выходившую единственным окном в замызганный, заставленный фанерными ящиками двор. Все комнаты распределялись между взрослыми уже дедушкиными детьми. Лишь в самой последней обитал пианист-виртуоз Александр Цфасман. Он окончил Московскую консерваторию с медалью, но, помешавшись на входившем тогда в моду джазе, пустил классику побоку. Цфасман был большой любитель, говоря по Гоголю, "насчет клубнички". Всегда через длинный коридор пробирались к нему обожавшие его девицы. Тому способствовал коридорный полумрак с единственным источником света - засиженной мухами лампочкой без абажура под потрескавшимся потолком - лампочкой Ильича.
Я, неприкаянная, бродила по коридору и натыкалась на девиц-визитерш. Чтобы ребенок не выдал тайны, сосед вступал со мной в приглушенный диалог: "Майечка, кто тебе нравится больше - черненькая или беленькая?" "Беленькая, беленькая", - без раздумий определяла я. Всегда предпочитала я светловолосых.
Первым от лестницы был дедушкин зубной кабинет. Холодный, с кривыми половицами. Чуть накренившись, стоял ветхий, застекленный шкаф с врачебным инструментом. И главное действующее лицо - бормашина. Склонившись в разверзнутый рот посетителя, дед усердно жал ногой на стертую металлическую педаль. Она крутила колесо ремнем, который ежеминутно соскакивал. Сеанс прерывался.
Кабинет украшал чугунный Наполеон на коне. Для торжества момента. Знай, болезный, мы все не вечны. На стене висела большая цветная застекленная гравюра, изображавшая голову женщины с тяжелым пучком на затылке. У бедной женщины была вскрыта щека, и зрителю открывались все 32 зуба плюс внутренняя анатомия лица до самого уха. Это был сюрреализм, говоря нынешним языком, достойный кисти великого испанца Сальвадора Дали. Что-то очень похожее видела я несколько лет назад в южном испанском городке Фигерас, где высится яичными скорлупами в небо музей Дали. Возле этого города он родился. А тогда я и не предполагала о скандальном художнике, а просто боялась одна оставаться в дедушкином кабинете…
Ванной в квартире не было. Точнее, была, но не для мытья. Там расположилась няня Варя с могучим усатым мужем Кузьмой - дворником нашего дома. Мыться всегда было проблемой. Воду долго, нудно грели на керосинке и примусе до подходящей температуры. Кран на кухне был какой-то разлапистый, и из него на всю кухню летели ледяные брызги. Чтобы усмирить кран, подставляли облупившуюся эмалевую доску с надписью: "Зубной врач Мессерер солдаты бесплатно". Доску эту принесли с улицы. Она красовалась у входной двери еще с войны 1914 года.
Еще одна деталь дедушкиной квартиры, запавшая в мой мозг. Рядом с кабинетом, в соседней комнате, висела в темно-вишневой деревянной раме неумелая копия знаменитой картины "Княжна Тараканова". Из тюремного окна хлестала вода, и мечущиеся мыши бежали по кровати, на которой в красивой театральной позе, в бархатном декольтированном платье стояла княжна. Она была в полуобморочном состоянии, с распущенными на плечи волосами. Этой картины я тоже боялась. И княжну было очень жалко.
В тяжелейшее для себя время, когда КГБ додумался зачислить меня в английские шпионки и оперативная машина с тремя добрыми молодцами колесила за мной по Москве и стояла ночами под окнами в Щепкинском - все двадцать четыре часа в сутки, - я вспоминала эту картину. Бедную княжну Тараканову. В бессильном отчаянии, боли от абсурда, лжи, подлости, идиотизма я хотела станцевать такой балет. Излить горечь свою людям.
Многими годами позже я говорила Ролану Пети о своих мучительных мечтах.
Глава 2
КАКОЙ Я БЫЛА В ПЯТЬ ЛЕТ
Какой я была в пять лет?
Рыжая, как морковка, вся в веснушках, с голубым бантом в волосах, зелеными глазами и белесыми ресницами. Ноги были у меня крепкие, ляжки тугие. В самом младенчестве, стоя на кроватке с сеткой и держась руками за холодную искривленную палку, я приседала и вытягивалась в такт хриповатому голосу няни Вари (той, что занимала ванную комнату):
а я маленькая,
аккуратненькая,
и что есть на мне,
пристаёть ко мне...
Не исключаю, что, проделывая эти упражнения целыми днями, я здорово укрепила ноги. После колыбели ретиво бегала на высоких полупальцах, выбивая дырки на ботинках. Усталости не знала. Уложить меня спать стоило великих трудов.
Почему-то нравилось имя Маргарита. На вопросы: "Как тебя зовут, девочка?" - расторопно отвечала: "Маргарита". Любила ходить на рынок. Он был возле Сухаревой башни. Ее взорвали, когда мне было три года, но я ее помню. Там толпились горластые торговки, повязанные белыми косынками. Они нараспев предлагали свой аппетитный товар - тогда еще советская власть не отучила крестьян держать коров. Мать поручала мне - у нас с ней была такая вроде игра - пробовать масло и выбирать лучшее. Торговок забавлял мой вид. Рыжая, смешливая, с озорными глазами, ликующе радующаяся жизни. Масло было взаправду вкусное.
Все детские болезни меня не миновали. Я и в добром здравии кротким нравом не отличалась. А в болезни и впрямь была несносна. Но очень терпелива, боль сносила геройски. И до дня сегодняшнего - грозные шприцы, живительные блокады, токи, пытки хиропрактиков, сильнейшие массажи, что тоже есть обыденная балетная жизнь (без травм еще никто не обошелся!), - сношу стоически.
Наивно любила вальс Делиба из "Коппелии". Его играл на Сретенском бульваре по праздничным случаям духовой оркестр военных курсантов. Играл нестройно, но вдохновенно. Осенью, гуляя с нянькой по бульвару, я вдруг услышала знакомый вальс через черный громкоговоритель - радиоточку, висевшую на верхотуре деревянного столба. Я вырвалась из тугой нянькиной руки и начала неожиданно - для себя самой - танцевать. Импровизировала. Собралась и публика. Редкие зеваки. Нянька негодовала, но я ее не слышала. Этот крохотный рассказ звучит, может быть, слащаво и искусственно. Но так было. Все сущая правда. Когда через пятьдесят-шестьдесят лет кому-нибудь вдруг взбредет в голову снять фильм о моей суетной, мятущейся жизни, прошу господ режиссеров этот эпизод исключить.