В записке нет ни цифр, ни истории, ни взвешенного анализа состояния образования в России и в мире. Когда Пушкин писал записку, школьных учащихся на всю империю было менее двадцати тысяч, практически страна была поголовно неграмотной. Еще Александр I издал в 1804 году устав, согласно которому вводилась единая и, главное, бессословная школа, подобно западной, но в 1826 году дело пошло к ее уничтожению (отменена два года спустя). Народный поэт не касается народного воспитания, он имеет в виду дворян, для которых существовало всего 62 гимназии (с четырехлетним обучением). Если отнестись к делу серьезно, сочинять записку следовало бы не подавшись в глухое Михайловское, а – прогуляться пешком в Императорскую библиотеку, к приятелю-библиографу (и по совместительству баснописцу) Ивану Крылову, который помог бы подобрать необходимую литературу, дабы сперва ознакомиться с предметом.
К тому же автор записки не имел интереса к теме. Пушкин сам признается в конце, что он бы "никогда не осмелился представить на рассмотрение правительства столь недостаточные замечания о предмете столь важном…". Читайте: если б не поручили. И это не просто скромность. Поэт просил государя-императора (нормальная стилистика того времени) дозволения "повергнуть пред ним мысли касательно предметов, более мне близких и знакомых", то есть, очевидно, поэзии и, допустим, журналистки.
Мы обнаружили минимум четыре точки зрения на взгляды Пушкина, нашедшие отражение в его записке. Согласно первой, конформизм записки ясен был еще М. Лемке, который писал: "Записка о народном воспитании, несомненно, только и может быть рассматриваема как компромисс с правительством Николая". Немного в другой плоскости ту же тему рассматривал М. Гершензон: "Это раздвоение души, мучительный раздор между мыслью и чувством, проходит отныне скорбной нотой через все творчество Пушкина". Вторая точка зрения – ранняя советская, вульгарно-социологическая – подчеркивает полный отказ поэта в записке от своих свободолюбивых взглядов, переход в стан реакционеров. В третьей, послесталинской, отмечается ловкость тактики: уступки, продиктованные большой целью (так сказать, аналог ленинской изворотливости в борьбе с врагом). Поэт, согласно Д. Благому, – мастер камуфляжа: "Пушкин не мог не прибегнуть во многом к официальной фразеологии…". Он идет лишь на некоторые политические уступки. Четвертая, наиболее распространенная и de facto принятая по сей день официальной пушкинистикой, – полностью апологетическая оценка, миф о смелом Пушкине, который сильнее царя. Оправдывая все не свойственные поэту высказывания или опуская комментарии к нежелательным утверждениям, исследователи сосредоточиваются на ценности отдельных суждений, содержащихся в записке.
Смелость формулировок поэта отмечает А. Цейтлин: "Нужно было обладать большой трезвостью суждения для того, чтобы сказать в 1826 году, что "чины сделались страстию русского народа", что "в России все продажно", что окруженный "одними холопями" дворянский ребенок "видит одни гнусные примеры"". Цейтлин апологетически категоричен: он считал даже, что "ни в одном пункте своей записки Пушкин не соглашался с тем, что в его пору осуществлялось Николаем I". При работе над запиской для царя, как полагал И. Фейнберг, поэт вставил в нее смелые политические мысли из своих сожженных в опасении обыска автобиографических записок. Но это ничем доказано быть не может. Б. Бурсов оправдывает компромиссы Пушкина, за которые его осуждали близкие друзья, наличием у друзей "слишком головных их представлений и об искусстве, и о России". Н. Эйдельман считал, что "сам поэт с его широчайшим взглядом на сцепление вещей и обстоятельств не видел тут никакого противоречия; что оба полюса – "сила вещей" правительства (т. е. необходимость писать, что надо. – Ю.Д.) и "дум высокое стремленье" осужденных – составляли сложнейшее диалектическое единство в системе его поэтического и нравственного мышления". Больше того, исследователю видится, что и в бюрократической записке, явно написанной, чтобы отвязаться от назойливого требования Бенкендорфа, Пушкин смотрит на события взглядом Шекспира, то есть исторически. Анализируя записку, Эйдельман делает даже вывод, что Пушкин "обороняясь, наступает" (!). И наконец, потрясающее заключительное ясновидение: "Пушкин пишет действительно то, что думает". Последнее невозможно ни опровергнуть, ни, тем более, принять серьезно.
Традиционный восхитительный подход ко всему, что писал и говорил Пушкин, с оправданием и даже захваливанием любых его мыслей и действий сегодня, по меньшей мере, с западной точки зрения, представляется не только недостаточным, но и неким анахронизмом, мешающим развитию пушкинистики. Сегодня мы можем позволить себе анализировать любые тексты в любом подходе, открыто и нелицеприятно. Рискнем предложить иной угол зрения на пушкинскую записку "О народном воспитании", взгляд, который, как представляется, не только объясняет, но и открывает возможность компромисса между указанными выше поляризованными подходами. Отправная точка размышлений – психологический феномен двоемыслия. Природа его в России глубока, отмечена таким зорким наблюдателем, как маркиз де Кюстин. Проявления двойного сознания традиционно были за пределами официального мифа о Пушкине.
Поскольку, строго говоря, мы можем анализировать лишь тексты и свидетелей высказываний поэта, а не его мысли, то используем более современный термин, введенный профессором кафедры английской литературы Университета Ратгерс, Нью-Джерси, Уильямом Лутцем. Лутц взял два известных слова из романа Джорджа Оруэлла "1984": doublethink и пеwsреак – двоемыслие и новоречие (или новоречь). Рассуждая о том, что чистое новоречие пока не существует, а двоемыслие трудно или даже вовсе нельзя зафиксировать, Лутц взял первую половину первого слова и вторую половину второго слова и внедрил комбинацию doublespeak – двоеречие. Согласно издаваемому Лутцем (он главный редактор) научному журналу Quarterly Review of Doublespeak ("Ежеквартальное обозрение двоеречия"), это слово есть "академический термин-гибрид для обозначения всех форм обманного языка".
Лутц, получивший прозвище Профессор двоеречия, избрал своим лозунгом слова Бенджамина Франклина: "В этом мире нет ничего определенного, кроме смерти и налогов". Лутц анализирует крупных американских политиков, доказывая, что их речи насыщены двоеречием. Для лучшего освоения процессов он немного занялся также адвокатской практикой и разрабатывает хитроумные тесты для проверки читателей своего журнала на двоеречие. Появление термина doublespeak связано с политическими реалиями, а не с личной жизнью индивида. Однако в широком смысле термин универсален, и комплимент женщине тоже может быть doublespeak.
Итак, не отказываясь от исходного термина Оруэлла двоемыслие, расширим словарь применительно к Пушкину. В отличие от большинства его сочинений, записке уделялось меньше внимания не только потому, что это не художественное произведение и вполне может быть отнесено в раздел "Деловые бумаги". Как нам кажется, это связано прежде всего со стереотипностью представлений о Пушкине. Приходится идти на нарушение золотого правила о гармонической цельности пушкинской личности, в отличие от нас, грешных. Пугает, что вся эта терминология разрушает импозантный миф о всегда правильном государственном поэте.
А вот элементы амбивалентного поведения высшего начальства по отношению к Пушкину всегда отмечались. Пушкин едет "свободно", но – "под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта". Из Москвы в Петербург ему можно путешествовать по своей воле когда угодно, но – "чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо". Сцилла и Харибда обозначены и в указании Бенкендорфа сочинять записку: "Вам предоставляется совершенная и полная свобода", но – тема задана: "На опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания" (то есть 14 декабря) . И т. д. В "постоянную двойственность" Пушкин был поставлен с момента отъезда из Михайловского .
Традиционно трудным в записке "О народном воспитании" оставалось объяснение тезисов, которые Пушкиным не поддерживались, и понимание мотивов, по которым поэт это написал. Если текст противоречил, то без цитат говорилось, что имеются "сложности текста, некоторые места которого и сейчас непросто истолковать" . Сосредоточим внимание именно на таких заявлениях Пушкина: непросто истолковать его суждения, поддерживающие, а то и обгоняющие теорию и практику правительства Николая I и Третьего отделения. Может быть, внешняя раздвоенность как бы настраивает мышление Пушкина на определенную волну?
Прежде всего, это касается оценки Пушкиным декабристов. "Недостаток просвещения и нравственности, – пишет он в сочинении "О народном воспитании", – вовлек молодых людей в преступные заблуждения". Чуть ниже деятельность своих друзей и знакомых, причастных к событиям 14 декабря, он называет "злонамеренными", а их усилия "ничтожными". Несколько раз в записке он возвращается к декабристам, чтобы сказать о них что-то плохое.
Ставшего невозвращенцем и жившего в Лондоне Николая Тургенева (брата своего друга и покровителя Александра Тургенева, к которому Пушкин всю жизнь относился с пиететом) он называет политическим фанатиком, а его коллег "буйными его сообщниками". Но отмечает, что Николай отличался среди них нравственностью и умеренностью. Критики государства, указывает Пушкин, препятствуют государству, "безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве". За год до этого Пушкин с интересом прочел рукопись "Горе от ума". На чьей стороне он выступает в записке? Положительные люди (то есть верноподданные, и он причисляет к ним себя) имеют целью "искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений".
Поэт говорит о том, что под влиянием либеральных идей мы увидели литературу, "превратившуюся в рукописные пасквили на правительство и возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные". Исходя из такого посыла, поэт автоматически относит к пасквилям и часть написанного им самим.
Странным здесь выглядит взгляд Пушкина на образование. Автор записки предлагает защитить новое поколение от влияния пагубных либеральных влияний. Больше того, оговорившись, что не следует бояться республиканских идей, он предлагает сообщать о них, чтобы они не изумили воспитанников при вступлении в свет и не имели для них прелести новизны.
По мнению Пушкина, "должно увлечь все юношество в общественные заведения, подчиненные надзору правительства; должно там его удерживать, дать ему время перекипеть…". Пушкин обращает внимание на преподавание языков и литературы. Он, всю жизнь изучавший языки, считает, что "языки слишком много занимают времени. К чему, например, шестилетнее изучение французского языка, когда навык света и без того слишком уже достаточен? К чему латинский и греческий?" И это пишет "француз" Пушкин. Он против того, чтобы дети вовлекались в литературу, творчество, общественную жизнь. "Во всех почти училищах, – пишет он, – дети занимаются литературою, составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Все это отвлекает от учения, приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные". Стало быть, сочинение стихов (чем занимались в лицее многие, включая самого Пушкина) "ограничивает идеи".
Преподавать историю, по мнению Пушкина, следует "по Карамзину", что безусловно положительно. История в первые годы учения "должна быть голым хронологическим рассказом происшествий". "Но в окончательном курсе преподавание истории (особенно Новейшей) должно будет совершенно измениться". Изучение России должно преимущественно занимать "умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою". Как говорится, сон в руку. Те, кто когда-нибудь учился в России, знают, что такое политизированная история, приспособленная к потребностям данного правительства.
Поднадзорный поэт – сам жертва слежки. Генерал Бенкендорф знал из доноса и открыто пишет, что знает: Пушкин его "отзыв" получил, но не ответил; "я должен, однако же, заключить, что оный к Вам дошел; ибо Вы сообщали о содержании оного некоторым особам" . А в записке читаем предложения Пушкина по развитию доносительства: "…Должно увлечь все юношество в общественные заведения, подчиненные надзору правительства…". То, что поэт предлагает, есть тотальный контроль.
Перечитайте записку непредубежденными глазами: "Кадетские корпуса, рассадник офицеров русской армии, требуют физического преобразования, большего присмотра за нравами, кои находятся в самом гнусном запущении. Для сего нужна полиция, составленная из лучших воспитанников; доносы других должны быть оставлены без исследования и даже подвергаться наказанию (то есть нужны профессиональные сексоты, а не случайные доброхоты! – Ю.Д.); чрез сию полицию должны будут доходить и жалобы до начальства. Должно обратить строгое внимание на рукописи, ходящие между воспитанниками. За найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание; за возмутительную – исключение из училища, но без дальнейшего гонения по службе…". Это пишет поэт, только что выпутавшийся из следствия по делам декабристов. Как раз в это время Пушкин и Вяземский ходят в баню, чтобы поговорить, надеясь, что там не подслушивают (что, конечно же, недооценка изобретательности тайной полиции) . А тут… Если бы мы не знали, что записка написана Пушкиным, можно было бы предположить, что автор данного пассажа – фон Фок или сам Бенкендорф.
В записке Пушкин не раз обращается к загранице. Он, пытавшийся много раз отправиться на Запад путешествовать в качестве дипломата, не раз задумывавший побеги, он, придумавший себе смертельную болезнь, чтобы отпустили лечиться, здесь выражает взгляды своих идеологических противников, которых презирает. Пушкин, так и не побывавший ни в Риме, ни в Париже, ни в Лондоне, ни "под небом Африки моей", хотя и пишет, что не следует запрещать обучение за границей, однако предлагает "опутать его одними невыгодами", – чтобы не уезжали. Он – сторонник замены большого окна в Европу маленьким, зарешетчатым и под строгим контролем власти. В записке Пушкин вспоминает про таможенные заставы, где "старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороною". А еще недавно всерьез размышлял, как такой проезд осуществить самому, чтобы из Михайловского удрать за границу. Сам не уехал, так предлагает зажать других? Своеобразное просвещение властей…
Парадоксы записки, нам кажется, можно истолковать, если понять психологическое состояние Пушкина в этот период, если принять тезис, что двоеречие – исходный принцип, который взят им на вооружение при создании записки, причем он писал не то, что думал, вполне сознательно. Именно сознательный переход с одного уровня мышления на другой, сравнение, понимание разницы уровней отличает интеллигентного, образованного человека от быдла без взглядов и осознания высказанного.
Попробуем теперь, отталкиваясь от русской психологической теории XIX века, объяснить феномен двоеречия, столь развитый в пушкинские времена. Сошлемся на одного из первых теоретиков личности профессора философии Московского университета Матвея Троицкого. Его трактовка представляется заслуживающей внимания, поскольку Троицкий опирался в теории на достижения западноевропейской психологии того времени, а в лаборатории – на поведенческий опыт людей своего времени.