По пути домой, пролетая над покрытыми снегом просторами Сибири, мы с Юрием Фирсовым продиктовали стенографистке запись беседы с председателем Мао. Прочтя ее, Косыгин сказал, что, может быть, стоит кое-что смягчить. "А то в Москве могут решить, что все наши усилия бессмысленны". Насколько я помню, речь шла о высказывании Мао Цзэдуна о том, что какое-то примирение, может быть, и было бы возможно, если бы Советский Союз полностью изменил свою политику. Я ответил, что мы, разумеется, могли бы внести такую поправку, но это ничего не изменит, так как все, что говорил Мао, было рассчитано на то, чтобы подчеркнуть невозможность какого-либо примирения. Косыгин махнул рукой в знак согласия, и мы сохранили прежнюю формулировку.
С течением времени отношения между Советским Союзом и Китаем не улучшались. Напротив, полемика между ними становилась все более резкой. Но дело было не только в словах. По мере того как конфликт обострялся, укоренялась и враждебность между двумя странами. Китай стал воспринимать наличие советских войск в Монголии, а затем и в Афганистане как угрозу своей безопасности. Москва же рассматривала китайско-американское сближение как серьезную стратегическую угрозу.
Масла в огонь подливала разворачивающаяся "культурная революция", многих противников Мао Цзэдуна стали обвинять в просоветских симпатиях или даже в том, что они прямые агенты Москвы. Некоторых называли "китайскими Хрущевыми", что в то время звучало как самая оскорбительная кличка. Опыт истории свидетельствует о том, что, когда вопросы внешней политики становятся оружием во внутренней борьбе, узлы конфронтации затягиваются особенно туго.
После смерти председателя Мао или, как он любил шутить, после того как он отправился на встречу с Карлом Марксом, в Китае были начаты далеко идущие реформы, и в полемике между нашими странами произошла удивительная метаморфоза. Теперь, с точки зрения Пекина, уже кремлевские руководители превратились в догматиков и начетчиков, в то время как московская пропаганда предавала анафеме "ревизионистов" Китая. И хотя какие-то робкие шаги навстречу друг другу были предприняты – я имею в виду ежегодные встречи министров иностранных дел двух стран на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке или ритуальные приезды в Москву высокопоставленных китайских представителей КНР на похороны Брежнева, Андропова и Черненко, – но они не внесли сколько-нибудь существенных изменений в положение вещей: межпартийные контакты фактически отсутствовали, а межгосударственные отношения по-прежнему были весьма напряжены.
Во время моих периодических поездок из Нью-Йорка в Москву я обратил внимание на то, что некоторые наши руководящие деятели, которые еще недавно активно выступали против каких-либо серьезных инициатив, нацеленных на улучшение отношений с Китаем, теперь видели пользу в новых усилиях если не с целью примирения, то, во всяком случае, с целью частичного улучшения отношений с КНР.
Среди них был и Андропов, который к тому времени стал членом политбюро и председателем КГБ. От него я услышал, что нам следовало бы попытаться предотвратить ситуацию, при которой американцы могли бы стать основными партнерами Китая. И он мне, как я уже говорил, неоднократно советовал поддерживать контакты с китайскими представителями в ООН. Думаю, что на посту генерального секретаря ЦК КПСС, проживи Юрий Владимирович подольше, он предпринял бы самые серьезные шаги для сближения двух наших стран. Горбачев, конечно, знал об этом и, придя на смену Андропову, сделал нормализацию отношений с Китаем одной из основных целей внешней политики Советского Союза.
Советы, которыми напутствовал меня Шеварднадзе перед моим отъездом в Китай, сводились к тому, что информация, которая будет поступать от посольства из Пекина, должна быть объективной. Как я понял, это означало, что следует в большей степени подчеркивать положительные моменты в китайской внутренней и внешней политике. Нашему тогдашнему министру иностранных дел казалось – и, видимо, не без основания, – что мой предшественник чрезмерный акцент делал на негативных аспектах политики КНР. Он также посоветовал внимательно следить за развитием китайских экономических реформ, особенно тех, которые могут представлять интерес и для Советского Союза. В заключение он сказал, что наша цель – нормализация советско-китайских отношений. Эти советы полностью совпадали с моим собственным пониманием того, как должно было работать посольство, и целей, к которым необходимо стремиться.
К сожалению, моя встреча с Михаилом Горбачевым не состоялась. Позвонив его секретарю утром того дня, когда он должен был принять меня, я почувствовал, что произошло что-то непредвиденное. Было очевидно, что секретарь находится в состоянии стресса. "Думаю, что Михаил Сергеевич не сможет вас принять, – сказал он. – Здесь творится что-то невообразимое, произошел страшный несчастный случай". Как вскоре выяснилось, он имел в виду чернобыльскую катастрофу, которая произошла накануне. Я улетел из Москвы на следующий день.
Но вскоре должен был вернуться в Москву, чтобы принять участие в совещании, состоявшемся в Министерстве иностранных дел. На нем выступил Михаил Горбачев, который говорил о "новом мышлении" во внешней политике и об основных направлениях работы министерства. Он сделал акцент на связи внешней политики с внутренними задачами, стоявшими перед страной, сказал, что цель дипломатии – содействовать таким тенденциям в мире, которые сделали бы возможным сокращение расходов на оборону, не ставя при этом под удар безопасность государства. Подчеркнул, что это в значительной степени зависит от того, как будут складываться наши отношения с Соединенными Штатами, не преуменьшая при этом и роль европейских государств. Мне хотелось услышать его мнение об Азиатско-Тихоокеанском регионе, и я был доволен, когда он особо выделил значение Китая в нашей внешней политике.
Эдуард Шеварднадзе, который председательствовал на совещании, заранее предупредил меня, что после выступления генерального секретаря он намерен первому предоставить слово мне. Разумеется, я основное внимание уделил Китаю и тем конкретным шагам, которые, как мне представлялось, должны быть предприняты, чтобы добиться улучшения отношений, а затем и примирения с этой страной. Но затронул и некоторые другие проблемы, которые были мне близки по недавней работе в ООН. В частности – по разоружению. Сказал, что нам пора преодолеть сложившееся негативное отношение к вопросам инспекции и контроля, поскольку строгий контроль нам выгоден не меньше, если не больше, чем нашим оппонентам. И обратил внимание на несуразность некоторых публикуемых у нас статистических данных, что ставит иногда дипломатов в нелепое положение. Так, например, попробуйте ответить на ехидные вопросы западных коллег о том, каким образом Советскому Союзу удалось добиться паритета с США в области ядерного оружия, в то время как его военные расходы, по официальным данным, остаются в течение многих лет неизменными. Судя по оживлению в зале, я понял, что многие согласны со мной: пора подкреплять слова о новом мышлении конкретными делами.
Возвращался я после совещания в Китай с весьма оптимистическим настроением, полагая, что мои рабочие планы найдут поддержку Москвы. Хотя и не во всех высоких кабинетах. Так, Андрей Андреевич Громыко, ставший председателем Президиума Верховного Совета, не скрывал скептического отношения к возможности нормализации отношений с Китаем. В беседе, которая была у меня с ним незадолго до моего отъезда, он сказал, что какое-либо существенное улучшение отношений ему представляется весьма маловероятным ввиду тесных связей, существующих между Пекином и Вашингтоном. Его слова меня не особенно удивили, но я понял, что в своей новой работе могу столкнуться с препятствиями не только с китайской стороны. Надо признать, что в первое время после моего приезда в Пекин и среди сотрудников посольства нашлись скептики, которые сомневались в возможности примирения с Китаем.
Прибыв в качестве посла в Пекин, я нашел, что столица сильно изменилась с 1965 года, когда я был там с Косыгиным. В тот приезд она была похожа на средневековый город – бесконечные стены вдоль узких улиц, за ними одноэтажные домики, в основном в китайском стиле. Теперь, 20 лет спустя, я увидел большой современный город с широкими проспектами, метро, высокими зданиями гостиниц и жилых домов, магазинами с богатым выбором товаров. И все это в живописном сочетании со старинными храмами. Что не изменилось, так это огромное количество велосипедов, сохранивших свое первенствующее положение среди городского транспорта.
Одной из достопримечательностей Пекина служит и советское посольство с его огромным парком, прудом и каналами с рыбой. Говорят, что по территории наше посольство самое большое в мире. Несколько слов об истории этого парка. Во второй половине XVIII века группа казаков, захваченных в плен китайским войском на границе между Россией и Китаем, была привезена в Пекин. Их поселили в северной части китайской столицы, где еще в начале XVIII века была основана миссия Русской православной церкви. В течение многих лет оно оставалось единственным постоянным европейским поселением в городе. Несколько красивых зданий в классическом китайском стиле сохранилось на территории посольства с той поры. Не так давно они были реставрированы при помощи китайских специалистов. Церковная миссия прекратила свое существование в 1955 году. Последний глава миссии, отец Виктор, вернулся на Родину, где получил высокий пост в церковной иерархии. Территория миссии перешла в собственность советского правительства, и на ней возвели несколько современных зданий.
Меня хорошо приняли в Пекине. Пост постоянного представителя при ООН, который я занимал до этого, – далеко не последний в международной дипломатической иерархии. Тот факт, что после Нью-Йорка я был назначен послом в Китайскую Народную Республику, в Пекине восприняли как сигнал, что Москва была настроена на серьезный разговор.
В течение первых двух недель я не только вручил свои верительные грамоты главе государства, председателю КНР Ли Сяньняню, но имел возможность нанести визиты многим китайским руководителям, в том числе премьер-министру Чжао Цзыяну, вскоре ставшему генеральным секретарем китайской компартии, Ли Пэну, который заменил его на посту главы правительства, министру иностранных дел У Сюэцяню, заместителю министра Цянь Циченю, занимавшемуся вопросами отношений с СССР (через некоторое время он стал министром).
Джордж Кеннан пишет в своих мемуарах, что он считает китайцев "в индивидуальном плане, вероятно, самыми умными людьми среди всех народов мира". Я не хотел бы спорить с Кеннаном по этому поводу, хотя считаю весьма рискованным делать такие обобщения в преломлении к целым народам. Но я могу сказать, на основе личного опыта, что считаю китайских руководителей по их профессионализму на уровне, а в ряде случаев и выше уровня руководителей любой другой страны мира.
Многие мои китайские знакомые учились или работали в нашей стране. Собственно говоря, из людей, занимающих более или менее высокое положение, трудно назвать кого-либо, кто не работал или не учился в СССР. Так, в первый состав кабинета Ли Пэна вошли одиннадцать министров, которые учились в Советском Союзе, в том числе и сам глава правительства. И хотя это не значит, что они стали "просоветскими", большинство из них сохранили добрые впечатления о нашей стране и ее народе.
Кстати, когда на пресс-конференции иностранные корреспонденты спросили Ли Пэна, не следует ли делать из этого какие-то особые выводы, он ответил вполне логично, что в 50-х годах СССР был чуть не единственной страной, где молодые китайцы могли получить хорошее образование. Но это не означает, что они становились "просоветскими". Он добавил, что, если сегодня многие китайцы едут учиться в Соединенные Штаты, это не означает, что они становятся "проамериканцами".
Проведя несколько лет в Пекине, я был приятно удивлен, обнаружив, как глубоко интерес к русской культуре, особенно литературе, проник в общественное сознание китайцев. Даже 60-е и 70-е годы, годы вражды, не уничтожили этот интерес. Уже то, что в Шанхае стоит памятник Пушкину, говорит о многом. Во время "культурной революции" он был разрушен хунвейбинами, потом восстановлен. Не знаю, в каких еще странах есть подобные памятники, думаю, что в очень немногих. Приходилось встречать людей, которые наизусть знали большие пассажи из "Как закалялась сталь", и это, может быть, не так удивительно. Но то, что массажист из китайской больницы мог рассуждать о Белинском и Добролюбове, – это, согласитесь, многого стоит. Да и самые новые русские произведения издавались сразу в нескольких переводах.
В течение 1986 и 1987 годов посольство активно работало, стараясь растопить лед недоверия, образовавшийся в наших отношениях. В своих беседах с китайцами я говорил, что из всех постов, которые я занимал в прошлом, считаю пост в КНР самым важным и ответственным. Обращал внимание на близость позиций наших стран по многим международным вопросам. В Организации Объединенных Наций позиции СССР и Китая совпадали примерно в 85 процентах всех случаев. В области экономических реформ мы также двигались примерно в одном и том же направлении. Я также подчеркивал, что Советский Союз отнюдь не стремится вовлечь Китай в какой-либо военно-политический союз или препятствовать развитию его отношений с какой-либо третьей страной, будь то США или Япония, хотя улучшение советско-китайских связей, несомненно, укрепило бы позиции обоих наших государств на международной арене.
Мои китайские собеседники выслушивали все это с известным пониманием, но потом неизменно говорили, что все это хорошо, однако на пути нормализации наших отношений стоят три препятствия: советские войска в Монголии и высокий уровень советского военного присутствия на границе с Китаем; вторжение советских войск в Афганистан; наличие вьетнамских воинских частей в Камбодже. Некоторые высказывали эту мысль достаточно прямолинейно, иные более мягко, но это дела не меняло.
Среди тех, кто был склонен ставить эти три условия ребром, был тогдашний глава правительства Чжао Цзыян, который, как считалось, возглавлял либеральное направление в китайском руководстве. В 1986 году, принимая председателя Госплана СССР Николая Талызина, он говорил о трех препятствиях в крайне резкой форме. Настолько, что Талызин, как он сказал мне, был просто ошарашен. Весьма отрицательно Чжао воспринял приглашение посетить Советский Союз, сказал, что не представляет себе, когда сможет совершить это путешествие.
И все же лед неприязни постепенно начал таять. Важным моментом на пути нормализации отношений с Китаем стало выступление Михаила Горбачева во Владивостоке 28 июля 1986 года, в котором он затронул широкий круг вопросов, относящихся к Азиатско-Тихоокеанскому региону. Что касается непосредственно Китая, то было заявлено, что Советский Союз готов рассматривать главный проток Амура в качестве пограничной линии между двумя странами. Это важное уточнение привело к началу пограничных переговоров с КНР. Но даже независимо от этих переговоров Советский Союз объявил о своем намерении сократить свои войска в Азии на 200 тысяч человек. Горбачев выдвинул также предложение начать переговоры о понижении уровня военного противостояния вдоль советско-китайской границы. Эти переговоры начались несколько позже пограничных. Советский руководитель объявил, что СССР обсуждает с Монголией вопрос о выводе части своих войск. И о том, что к концу 1986 года предстоит вывод шести полков из Афганистана.
В действительности вывод войск из этих двух стран начался не столько из-за стремления нормализовать отношения с КНР, сколько по другим причинам. Уже ни для кого не было секретом, что в Афганистане мы попали в тупиковое положение в военном плане и несли колоссальные потери в плане политическом.
Что касается Монголии, то наше посольство в Улан-Баторе давно уже информировало Москву, что присутствие советских войск было причиной многочисленных неприятных инцидентов. В своих сообщениях из Пекина мы, в свою очередь, указывали, что в свете новой ситуации, которая возникала на Дальнем Востоке, представлялось весьма маловероятным, чтобы Пекин испытывал какие-либо агрессивные намерения в отношении Монголии.
Было очевидно, что все это произвело впечатление на Пекин. Когда через три года Дэн Сяопин встретился с Горбачевым, он заметил, что, ознакомившись с владивостокской речью, китайское руководство пришло к выводу о начале существенных перемен в политике Москвы. И в самом деле, постепенный вывод войск из Монголии и Афганистана означал, что процесс устранения двух из трех так называемых препятствий начался.
Отмечая положительный характер владивостокской речи, китайские представители были, конечно, далеки от того, чтобы броситься нам в объятия. Министр иностранных дел У Сюэцянь тут же выразил озабоченность по поводу того, что советский руководитель фактически обошел вопрос о Камбодже. И заявил, что китайская сторона заинтересована прежде всего в справедливом и разумном урегулировании камбоджийского вопроса.
В свою очередь, Дэн Сяопин в сентябре 1986 года в интервью американскому телевидению говорил о готовности встретиться с Горбачевым, если Советский Союз предпримет "конкретные шаги с целью вывода вьетнамских войск из Камбоджи". Если СССР, сказал он, сможет содействовать этому, то основное препятствие на пути восстановления китайско-советских отношений отпадет.
Камбоджа действительно представляла главную трудность, ибо решение о присутствии там вьетнамских солдат зависело не от Советского Союза. К весне 1988 года начали появляться кое-какие признаки прогресса. В мае было объявлено, что Ханой выведет 50 тысяч, или примерно четвертую часть, своих войск к концу 1988 года и остальные – к концу 1990 года. Еще один шаг вперед был сделан в июле 1988 года, когда Советский Союз дал согласие начать двусторонние переговоры с Китаем по камбоджийской проблеме. Наконец несколько позже удалось убедить китайцев вступить в прямые переговоры с Вьетнамом. И была достигнута договоренность начать многосторонние переговоры в рамках ООН.
Было бы ошибкой полагать, что советско-китайские отношения улучшились лишь потому, что это отвечало интересам Кремля. Верно лишь то, что в течение всего периода с 1986 по 1989 год инициатива находилась на стороне Москвы. Но можно не сомневаться, что к середине 80-х годов китайские руководители начали осознавать, что международное положение КНР становилось менее благоприятным, особенно в результате разрядки напряженности между СССР и США. По мере того как холодная война подходила к концу, так называемая "китайская карта" становилась менее важным фактором на международной арене. Кроме того, китайские руководители, видимо, пришли к выводу, что быть орудием в чьих-то руках не самая выгодная, да и не самая достойная позиция, особенно когда в Вашингтоне открыто говорили об использовании "китайской карты". Не случайно Дэн Сяопин заявил, что отныне Китай не будет картой в чьих-либо руках и если кто-либо будет играть в "китайскую карту", то только сам Китай. Собственно говоря, сама основа американо-китайских взаимоотношений требовала пересмотра и перестройки. Эти взаимоотношения были сконструированы исходя из того, что США и КНР имели общую заинтересованность в противостоянии "советской военной угрозе". Теперь это уже не отвечало новым реалиям жизни.