Как- то в один из рабочих дней наша штрафная команда натягивала колючую проволоку. Проглянуло солнце и обогрело нас, дрогнувших под дождем и ветром с самого утра. Недалеко от дома коменданта лагеря, на его огороде, работала одна небольшая команда. Вдруг оттуда раздались крики, послышалась пулеметная и автоматная стрельба. Мы подняли головы и остолбенели. С горы бежал человек -босой, в одной нательной рубашке, которая вздымалась за ним белым парусом. По нему стреляли со всех сторон. За ним неслась овчарка.
Мы замерли и ждали, что он вот-вот упадет под пулей или на него наскочит собака. А он бежит невредимый, достигает запретной зоны под пулеметной вышкой, где проволока натянута в один ряд и, как рыба, с полного разбега пролетает через нее. Часовой с вышки стреляет по нему почти в упор - и не попадает, с горы бьют из автоматов - мимо. Собака мечется около проволоки. А он бежит и бежит по направлению к лесу. И в наших сердцах поднялась такая волна восторга и радости, что все мы готовы были закричать.
От нашей команды отделились двое охранников с автоматами. Один с собакой кинулся наперерез бегущему, другой присел и начал с колена стрелять по нему короткими очередями. Вдруг бегущий упал, перевернулся, вскочил и, хромая, снова бросился бежать. Он достиг опушки и скрылся с наших глаз. Но к лесу со всех сторон устремились автоматчики с целой сворой собак. Из леса доносился лай и автоматные очереди. Потом все стихло.
…Был конец рабочего дня. Прозвенел лагерный колокол, извещающий о сборе рабочих команд в лагерь. Началась общая поверка. В это время в лагерь внесли убитого, разодранного собаками беглеца и пронесли вдоль всего притихшего строя. По клочьям одежды мы узнали в нем русского… [117]
Его дерзкий побег всколыхнул весь лагерь. Вечером за ужином даже штрафники, которым, казалось, уже не на что было надеяться, возбужденно переговаривались о случившемся. Я заметил тогда, что никого не смутила расправа немцев над этим человеком, хотя комендант объявил всему лагерю, что то же самое повторится с любым безумцем, который затеет побег. Эти люди видели слишком много страшного, испугать их трудно. Все говорили с завистью и восхищением об отваге русского человека.
После этого случая люди стали как-то теснее друг к другу, начали сплачиваться в группы и вести тайные разговоры, строить планы. [118]
Будни концлагеря
Через несколько дней команда штрафников закончила свою работу по расширению лагеря. Новая оградительная полоса была готова: столбы поставлены, проволока натянута. Нам приказали ломать прежнее заграждение. Мы вырывали столбы, колючую проволоку сматывали и отвозили на тачках за пределы лагеря. На расчищенной нами площадке начали строить два новых барака и крематорий. До этого крематорий находился в двух километрах от лагеря. Там же были и газовые камеры. В этом направлении часто водили и возили живых и уносили умерших в длинных ящиках с ручками. Лагерное начальство, очевидно, решило, что уничтожать людей будет сподручнее, если крематорий задымит в самом лагере.
Штрафников заставили выстилать булыжником площадки перед новыми бараками и крематорием, засыпать их щебнем и песком, утрамбовывать и укатывать. Эмиль оказался опытным каменщиком. Он попросил капо отпустить меня и еще двоих русских ребят ему в помощники. Капо согласился, и через несколько дней я освободился от тачки. [119]
Перед самым обедом мы с Эмилем бежали на кухню и приносили в карный барак бачок с супом. Иногда нам доставалось по лишнему черпаку баланды. В этот день мы считали себя счастливыми.
Так проходили дни, недели, месяцы…
Я так и не мог найти никакого способа избавиться от карного блока. А между тем, в лагере произошли большие события.
Однажды ночью мы проснулись от возни и криков, раздававшихся за стеной. Оттуда слышались удары палок и хлест резиновых жгутов. Эмиля-переводчика вызвал к себе блоковый. Мы лежали в темноте, стараясь понять, что же там происходит.
Я встал и тихонько подошел к двери. В соседнем помещении допрашивали и избивали русских. Их крики невозможно было слушать, очевидно, били не на живот, а насмерть.
В штубу к нам на минутку заскочил Эмиль.
- Раскрыта большая группа побега, - взволнованно зашептал он. - Организатор - майор Сокира. Кто-то их предал. Приводят все новых и новых. Бьют - сил нет смотреть.
Он опять ушел туда. Мы лежали молча.
Всю ночь шел допрос… Стихло только к утру, когда нам возвестили подъем. Быстро заправив постель, я выбежал в столовую. Там стояли русские заключенные: их было двадцать два человека. Шесть из них закованы в наручники. Их лица посинели и распухли. У некоторых были в кровь разбиты головы.
В барак вбежали эсэсовцы и всех избитых выгнали на улицу.
Когда мы с Володей вышли за чаем, весь лагерь уже знал, что произошло ночью в карном блоке. Повсюду только и говорили о случившемся.
По звонку нас, как обычно, построили. В это утро эсэсовцев в лагере было много, как никогда. Они бегали вдоль строя с собаками, кричали и пересчитывали нас, не скупясь на удары.
Наконец команда разошлась по работам. Пока наши штрафники ездили наверх за песком, у нас с Эмилем было несколько свободных минут. Мы вышли на дорогу, идущую позади бараков, и что же увидели… По склону горы лицом к колючей проволоке на расстоянии [120] десяти метров друг от друга стояли русские, со связанными назад руками.
Они стояли, покачиваясь от изнеможения, готовые вот-вот упасть. А с вышек смотрели на них дула пулеметов.
- Смотри, - сказал мне Эмиль, - третьим стоит майор Сокира. Высокий, чернявый. Кондрат говорит, что у коменданта он держался здорово. Никого не назвал. А Илья Резников не выдержал и выдал остальных, показал на Сокиру как организатора.
Только вечером, когда закончились работы и заключенных разогнали по баракам, в карный блок привели и их. Шестнадцати товарищам развязали руки и разрешили расположиться на нарах. Остальные шесть человек в наручниках простояли в штубе до самого отбоя. Потом им разрешили прилечь, но скованные наручниками руки не позволяли лечь ни на спину, ни на живот. Им пришлось всю ночь ходить по штубе. Они только стонали, стараясь не будить нас, временами присаживаясь на краешек нар. Так прошла их первая мучительная ночь. А утром во время завтрака мы из своих рук кормили и поили их водой.
Как только прозвонил колокол на построение, в барак вбежали эсэсовцы и вывели шестерых. Против карного блока их поставили по команде "смирно" и приказали стоять целый день.
И они стояли вплоть до нашего возвращения в барак после работы…
Так прошли один за другим несколько дней. Эсэсовцы то и дело навещали карный блок, избивая штрафников и особенно шестерых товарищей. Их приготовили к повешению, но фашисты не торопились приводить в исполнение приговор и каждый день придумывали для них новое наказание. Руки товарищей были так крепко зажаты наручниками, что под кольцами кожа содралась, раны загноились и было видно разлагающееся мясо. Но они держались мужественно, поражая нас своей стойкостью. Они не раскаивались в своем поступке, не жаловались нам на свои страдания, старались сдерживать стоны и только временами повторяли одно: "Скорее бы, скорее пришел конец!" Один из них не перенес мучений и в субботу умер. У нас сердца разрывались от жалости и сочувствия, [121] но избавить их от страданий мы не могли. Мы кормили их хлебом, подносили к их губам ложки с супом, подбодряли, как могли.
В воскресенье стало известно, что сегодня состоится повешение пяти русских заключенных - организаторов побега.
Один из пяти оказался моим земляком-горьковчанином. Он сказал мне свое имя и фамилию, просил передать родным (если я останусь жить) обстоятельства его гибели. Я много раз повторял его адрес, но так и не донес его до конца войны. Помню только, что звали его Жора, что он был сильным и красивым парнем.
Зная, что через несколько часов их повесят, он рассказал мне всю историю задуманного ими побега.
- Знаешь, этот Сокира - человек, каких мало. Ты запомни его, - говорил Жора.-Умница. Сильной воли человек. Раненым попал в плен, а когда подлечился, совершил неудачный побег, за что и попал в Натцвиллер. Но и здесь организовал большую группу побега. Мы знали, где у немцев стоит бочка с бензином, и хотели взорвать ее, чтобы создать панику в охране. В это время кое-кто из нас должен был по условленному сигналу напасть на своих конвойных, перебить их и захватить оружие, а потом разоружить лагерную охрану и освободить всех заключенных, создать отряд, уйти в лес и бить фашистов. У Сокиры была связь с партизанами. Все уже было готово. И надо же! Кто-то пошел к коменданту и рассказал. Так мы и не выбрались отсюда. А сегодня нас уже не будет…
В двенадцать дня лагерный колокол собрал нас на поверку. Комендант объявил, чтобы все русские остались на местах после поверки. Заключенные разошлись по баракам, так как подошло время обеда, а нас построили в одну колонну и повели к крематорию. На площадке перед крематорием расставили так, чтобы всем было видно, что делается в воротах. А на перекладине ворот белыми змеями уже свисали пять петель, и под ними стояла одна общая подставка, готовая рассыпаться от несильного прикосновения. Это несложное сооружение выглядело так мрачно и зловеще, что мы отводили глаза в сторону. [122]
Из карного блока вывели пятерых осужденных. Они шли со скованными назади руками, подняв головы. Один за другим ступили на шаткий эшафот и встали каждый против своей петли. На их лицах не было ни растерянности, ни страха. Они уже подготовили себя к этой последней минуте и собрали все мужество, чтобы показать презрение к смерти. Двое немцев надели им петли на шеи. Один из товарищей хотел что-то крикнуть, но эсэсовец выстрелил в него из пистолета. В ту же минуту комендант подал знак, и солдаты выбили из-под них подставку. Они повисли на перекладине один возле другого…
Комендант лагеря вышел на середину площадки и через переводчика объявил, что каждый, кто вздумает бежать, повиснет на такой же перекладине.
Но чем больше неистовствовали немцы, тем быстрее и сильнее среди заключенных зрело сопротивление, все теснее и теснее они сближались друг с другом, все больше и больше хитрили с начальством…
Уже четыре с половиной месяца я числился в штрафниках.
Как- то комендант лагеря приказал выстроить на площадке весь карный блок. Пришли писаря из шрайбштубы со списками в руках и начали зачитывать фамилии и имена штрафников. В списке оказался и я. Все, кого назвали, встали в отдельный строй. Комендант объявил, что мы освобождаемся от карного блока.
Штрафников увели на работу, а освобожденные отправились по своим баракам.
В эти дни началась моя дружба с Володей Соколовым, очень славным парнем. Обо мне он знал по словам Аноприка, поэтому почти ни о чем не расспрашивал, но часто рассказывал о своей жизни. Он родился и вырос в Вологодской области. Рос без отца.
- С одной матерью да Советской властью,-говаривал он.
В армию его призвали в 1940 году, и служил он в артиллерийском полку. Служба шла хорошо, Соколовым были довольны командиры, а он был доволен жизнью. Когда гитлеровская Германия напала на нашу Родину, он сразу оказался на фронте. Дрался с немцами до последнего снаряда, но в начале 1942 [123] года раненым попал в плен. Из лагеря Володя убегал два раза, и за второй побег его бросили в концлагерь. Но и здесь он только и думал о том, как бы выбраться на свободу, строил всевозможные, почти всегда абсолютно не выполнимые планы побега. Я старался сдерживать его горячность, но сам заражался его пылкостью и энергией. Мне он очень нравился своей быстротой, находчивостью, изворотливостью, каким-то непобедимым жизнелюбием. И день ото дня мы становились все более и более близкими друзьями.
В бараке, на общем положении заключенных, я почувствовал себя гораздо свободнее. В вечерние часы теперь можно было ходить по лагерю, разговаривать с заключенными других бараков. Володя познакомил меня с французами, бельгийцами и люксембургцами, отбывавшими наказание в лагере за политические дела. Некоторые из них мне были очень симпатичны. Я, например, близко сошелся с люксембургцем Юганом, работавшим в электромеханической мастерской. Ему удалось собрать маленький ламповый приемник, который он тщательно прятал от немцев. Временами он ловил немецкие сообщения и передачи других стран и хорошо знал положение на Восточном фронте. Юган стал снабжать меня постоянными информациями. Он рассказал мне подробно, как произошел разгром армии генерала Паулюса. От него я узнал о мощном наступлении Советской Армии летом 1943 года, о битве на Курской дуге. Эти сообщения укрепляли нашу бодрость, мы стали даже как-то меньше обращать внимания на побои, голод словно уже не так сильно мучил нас, перестала пугать колючая проволока и донимать скверная погода.
Мы все чаще и чаще ухитрялись собираться вместе и тихо шептались, перебирая фронтовые новости, обсуждая вопросы открытия Второго фронта. Мы мечтали: вот союзники вступят в войну с немцами, прилетят их самолеты и сбросят нам оружие; тогда мы освободим себя и начнем настоящую борьбу с фашистами. Второй фронт не открывался, оружие нам никто не сбрасывал, но мечты вдохновляли и сплачивали нас.
Мы часто беседовали с французами и люксембургскими политзаключенными и знали, что они думают [124] о том же. Они не только на словах выражали солидарность с нами, но и по мере сил помогали нам. Из дома к ним приходили посылки, кроме того, они получали посылки Красного Креста. У них бывали сигареты, мыло, масло и еще кое-что из продуктов. Этим они делились с нами, отдавали свой суп и лагерные пайки хлеба. Надо заметить, что Натцвиллер был интернациональным концлагерем. Каких только национальностей здесь не было, кто только не отбывал наказание! Сюда заключали военнопленных за попытки бежать из лагеря, патриотов-партизан из разных стран, французских, чешских, немецких коммунистов. Но здесь же держали и уголовников: бандитов, убийц, воров.
На все начальственные должности (блоковыми, штубовыми, капо) эсэсовцы обычно назначали уголовников, преимущественно немцев. Этими местами стремились завладеть политические заключенные. Цели у тех и других были разные. Уголовники думали о том, как себя сохранить, как урвать лишний кусок. Политические создали в лагере подпольную сеть, помогающую другим выжить, встать на ноги. Между уголовниками и политическими шла настоящая борьба. В результате победили политзаключенные. Когда меня привели в лагерь, почти все командные должности были в руках политических. И я даже в карном блоке чувствовал их силу и влияние. В самом лагере они действовали смелее и увереннее.
Рядом с нашим блоком стоял барак № 8, где жили подростки - русские парнишки лет пятнадцати-семнадцати. Пока я находился в карном блоке, туда перевели Колю Дергачева. Он мне рассказал, что блоковым у них немецкий коммунист Герман Кобольд, на редкость добрый и душевный человек. Я и сам помню его: высокий, широкий и сильный в плечах, с лысой головой, с хорошим теплым взглядом и очень приятной улыбкой. Герман Кобольд в 1933 году приезжал в Советский Союз в составе немецкой профсоюзной делегации. По возвращении в Германию его отправили в концлагерь. Более десяти лет он провел на положении политзаключенного. В Натцвиллере Герман Кобольд вел большую подпольную работу. Вместе со своим товарищем чехом Иозефом Ульцем из города [125] Колина, музыкантом по профессии, он взял под свою опеку подростков, организовал для них дополнительное питание, по возможности спасал от побоев и тяжелых работ. По вечерам он рассказывал ребятам о Тельмане, которого хорошо знал, о гамбургских коммунистах. Иозеф Ульц частенько играл им на скрипке, с которой не расставался в концлагере.
Этот человек тоже много пережил до того, как попал в Натцвиллер. Арестованный в 1939 году, он прошел допросы в разных тюрьмах Германии, побывал в нескольких самых ужасных гитлеровских концлагерях - Саксенгаузене, Освенциме, Дахау, Бухенвальде. Он пытался бежать, но был пойман, наказан розгами, сорок два дня просидел в карцере, едва не умер от голода.
Перенеся безмерные страдания, Герман Кобольд и Иозеф Ульц понимали, что значит слово участия для парнишки в пятнадцать лет, пришедшего после тяжелой работы, мокрого, озябшего, как ему нужны лишний кусочек хлеба и лишняя порция похлебки из тухлой капусты! Они умели как-то особенно тепло и просто подбодрить затосковавших ребят.
- Если бы не они, - частенько говаривал мне Коля Дергачев, - я бы, наверное, давно погиб.
…Жизнь наша каторжная, между тем, продолжалась. Вместе с Эмилем я работал в небольшой команде каменщиков. Мы устраивали дорогу и лестницу, ведущую к старому крематорию.
Однажды к нам подошли двое офицеров и пятерых из нашей команды повели во двор. В эту пятерку попал и я. По внешнему виду двора невозможно было определить, что здесь за хозяйство. Но вот нас подвели к двум крытым машинам, дверки которых были отворены, и заставили все убрать и вычистить внутри машин. С одним из товарищей я влез в машину, чтобы выкинуть какие-то лохмотья и бумагу, оставленные на дне кузова. Вот что мы увидели: тряпки и бумага были пропитаны кровью, среди лохмотьев валялись пластинки со вставными зубами, попадались разорванные женские кофточки и туфли, виднелись пряди длинных волос.
Передо мной раскрылось еще одно преступление фашистов. [126]
Рядом с карным блоком находился барак № 11, где тоже жили русские. Однажды через решетки окон мы увидели, что русских куда-то перегоняют. На другой день стало известно, что в лагерь прибывают женщины. Вскоре в одиннадцатый блок пригнали группу евреек. Их было больше двадцати. Мы узнали, что они согнаны из разных стран, находящихся под гитлеровской оккупацией. Их барак так же, как и карный блок, обнесли колючей проволокой и двери накрепко запирали. Сначала они чувствовали себя как будто неплохо, кормили их, по нашим сведениям, досыта, на работу не гоняли. Но недели через две группа женщин стала таять. Каждый день брали по три-пять человек и куда-то увозили. Обратно они не возвращались. Вот их осталось уже совсем немного, человек семь-восемь. Скоро исчезли и эти. До нас дошли слухи, что их возили в газовые камеры, испытывали на них действие газов.
Теперь я понял, что такое газовые камеры и куда увозили женщин-евреек…
Недели через две я попал в команду, которая работала возле лагеря. В горе, уже немного срытой, мы кирками отбивали породу и откидывали ее в сторону. Другие просевали землю через большие сетки. Получался мелкий щебень и песок, который на машинах увозили на стройки.
Товарищи, давно работавшие в этой команде, говорили, что сюда, к срытой горе, часто привозят заключенных и здесь расстреливают.