Все дни до воскресенья я думаю, как объяснить Ирине то, что со мной приключилось. И чем больше думаю, тем больше отчаиваюсь: уж очень все неправдоподобно. Поверит ли она мне?
В воскресенье, мучимый сомнениями (придет или не придет?), иду в клуб. Ирина здесь. Подхожу к ней, приглашаю на танец. Она как ни в чем не бывало соглашается. Танцуем. А я все думаю, как начать трудный для меня разговор. Наконец решаюсь, начинаю лепетать какие-то слова.
– Не будем об этом! – прерывает меня Ирина.
Я смотрю на нее. Почему она так сказала? Обижена? Нет! Она улыбается мне. Она действительно не хочет говорить об этой ерунде. "Боже! Какая девушка! Как с ней хорошо и просто!" – радуюсь я. У меня как гора с плеч свалилась. Я провожаю ее и снова осмеливаюсь спросить, когда мы встретимся. Договариваемся через неделю в городской библиотеке. До воскресенья целая неделя. Я огорчен.
На площадке напротив нашего особняка я проводил занятия по рукопашному бою. Обычно посмотреть на занятия собиралась толпа любопытных.
Вдруг в этой толпе замечаю Ирину и Любу. Тут уж я решил распустить свой "павлиний хвост", показать, на что я способен. Я эффектно отнимал у воображаемого противника нож, обезоруживал "вражеского часового", бросал через себя здоровенных парней. И так увлекся, что не заметил, как девушки ушли.
Мы питались в столовой истребительной роты. В столовую мы по утрам шли мимо вокзала, через пустырь. Невструев поручил вести строй мне. Ирина в это время спешила на электричку (она училась в Пятигорском педагогическом институте). Обычно мы встречали ее на пустыре, и я обменивался с ней взглядом или несколькими словами. Эти минуты делали меня счастливым на весь день. Приближаясь к нашему строю, она слышала только "ч-ч-ч" и понимала, что речь идет обо мне и о ней.
У меня в этой роте были три друга: Павлуша Кирмас, Жора Кондрашов и Лешка Моцак. Я познакомил их с Ириной, и однажды мы все вместе ходили в Зеленый театр на концерт. Ирина моим друзьям понравилась. В маленьком городе, где все о всех знают, разнеслась молва, что Ирина "гуляет с простыми солдатами". "Общественное мнение" считало, что Ирина, при ее внешности, должна была подцепить себе как минимум офицера. Ирина знала об этом, но не обращала внимания. Мои друзья были ей интереснее многих офицеров.
Однажды – это было уже ранней весной – в Пятигорске на вокзале она встретила Лешку Моцака.
Он спросил ее, почему она здесь. Она рассказала, что ждала отца, с которым должна была встретиться на вокзале, что, долго ожидая его, вся продрогла в своем легком пальтишке и что сегодня он вряд ли придет.
Подошла электричка.
– А вдруг появится твой отец? – спросил Лешка.
– Скажешь ему, что я не могла больше ждать, замерзла и уехала домой.
– А как я его узнаю?
– Он будет не по сезону в валенках.
Ирина уехала. Вскоре на вокзале появился человек в валенках. Лешка подошел к нему.
– Вы не отец Ирины?
Да, Это был отец Ирины. Он назначил ей свидание, но его задержали в военкомате. Завтра он уезжает на фронт. Он хочет проститься с дочерью. Он будет ждать ее здесь еще два часа.
Лешка первой же электричкой поспешил в Ессентуки. Но он не знал, где живет Ирина. Это знали Павлуша Кирмас и Жора Кондрашов (мы как-то вместе провожали Ирину домой). Времени терять было нельзя. Они побежали через весь город к дому Ирины. Прибежали – а ее нет и дом заперт на замок. Надо было оставить записку. Они рассудили, что раз отец встречается с дочерью на вокзале в другом городе, значит, он с матерью в разводе. Чтобы не создавать ненужных проблем, Павел написал ей записку на немецком языке.
Ирина с мамой вернулась домой утром – были у тетки в гостях – прочитала записку, но было уже поздно: отец уехал на фронт. А через несколько месяцев пришло известие, что Павел Константинович Пеньков погиб смертью храбрых под Смоленском.
Я с волнением ожидал свидания (тогда еще никто не знал о гибели отца). Но за час до свидания Невструеву приказали направить Кирмаса и меня с новой рацией РБ в штаб корпуса. Время свидания совпадало со временем вызова. И все-таки я нашел 10 минут, чтобы забежать в библиотеку. Ирина ждала меня у столика, на котором горела электрическая лампа под абажуром. В ее свете Ирина была очень красивой, и я любовался ею.
Ответственное задание
Когда я прибежал в штаб корпуса, Кирмас был уже на месте и ждал меня. Адъютант пошел докладывать о нашем прибытии и скоро пригласил нас к генералу. В кабинете сидел еще один майор и человек в штатском.
– Решили поручить вам ответственное задание, – сказал генерал. – С энским партизанским отрядом утеряна связь. Вам надлежит прыгнуть в расположение отряда с рацией РБ и восстановить связь. Позывные получите на месте. А вам, сержант, – обратился генерал к Кирмасу, – надо постараться наладить партизанскую рацию. Говорят, вы в этом деле мастак. Сумеете?
– Постараюсь, товарищ генерал.
– С вами полетит товарищ…
– Николай Николаевич, – подсказал гражданский.
– Он старший. Выполнять все его требования.
Расхлябанный "фордик" доставил нас на аэродром.
Николай Николаевич все время молчал. Нас поместили в какой-то пакгауз и попросили подождать.
– А теперь давайте знакомиться, – предложил он, улыбаясь.
Мы представились. Внимательно выслушав нас, он рассказал о себе.
До войны он преподавал русский язык и литературу в калмыкской средней школе. Он любит Калмыкию, знает ее историю. Его жена – калмычка. В армию его не взяли по болезни. У него туберкулез. Пишет очерки в местную газету. Иногда печатается в "Красной Звезде". У партизан, куда мы летим, бывал дважды. Там его знают. Его ученики-калмыки сейчас в армии. Часто пишут ему письма. В Калмыкии у него сын и дочь. Учатся в русской школе.
– А почему, – спросил я, – калмыки не учатся на своем языке?
Он улыбнулся.
– Это же понятно. Если юноша окончит калмыцкую школу, он может работать только в Калмыкии. А если русскую – на всей территории Советского Союза. Кроме того, через русский язык я, например, приобщаю калмыков к великой русской литературе, а это большое богатство! У нас говорят. "Один язык – одна жизнь, два языка – две жизни".
У калмыков есть своя поэзия. Он ее любит за своеобразный колорит и мудрость, но кто знает и русскую литературу, тот вдвое богаче.
В пакгауз вошел человек в летном комбинезоне и прервал нашу беседу.
– Самолет прилетел. Выходите на поле.
Оказалось, что в самолете У-2 (двухместный учебный самолет) уже есть груз и все трое мы в нем не поместимся.
– Разделимся на два рейса. Со мной полетите вы с рацией, а сержант Кирмас прилетит вторым рейсом Главное сейчас – как можно скорее установить связь, а ремонт может подождать, – сказал Николай Николаевич.
Павел и я были огорчены, но подчинились решению старшего. Человек в комбинезоне помог раскрутить пропеллер. Самолет разбежался по полю и набрал высоту.
Неудачное приземление
Под крылом самолета показались сигнальные костры в виде равностороннего треугольника. Николай Николаевич вылез на крыло, оттолкнулся и полетел вниз. Я прыгнул за ним. Уже в воздухе я видел, как раскрылся его парашют, как его подхватил ветер и понес куда-то в сторону. Достигнув земли, Николай Николаевич ударился о лед, проломил его и скрылся под водой. Приземлившись, я быстро отстегнул парашют, снял с себя рацию и бросился на выручку старшего. Но, пробежав метров десять, тоже провалился под лед. Нас вытащили из воды партизаны. Мы понимали: чтобы не замерзнуть, надо двигаться. Но на ветру наша одежда обледенела и двигаться мы не могли.
Нас положили на полотнища парашюта и волоком потащили в лес. Там в жарко натопленной лесной сторожке нас раздели, закутали в тулупы, а одежду развесили над печкой сушиться. К утру наша одежда была сухой. Мы оделись, закутались в тулупы и на санях отправились в лес, в отряд. Там я развернул рацию и восстановил утерянную связь. Николай Николаевич и командир отряда немедленно воспользовались ею. Партизанские радисты оказались смышлеными парнями и быстро освоили новую рацию. Я занялся починкой партизанской рации. Работа не ладилась. Все валилось из рук. Болела голова, лоб был горячий. Я понял, что заболеваю, и отправился в медицинскую землянку. Там медсестра измерила мне температуру. Температура оказалась высокой, и меня оставили в землянке. Скоро в землянку принесли Николая Николаевича и положили на соседний топчан. Он жадно хватал воздух, раздувая ноздри, скоро забылся и заснул. Утром прилетел самолет с Кирмасом. Нас решили отправить на Большую землю, но Николай Николаевич отказался.
– Сержант выполнил свое задание, – сказал он про меня, – а я еще нет.
– Но у вас тяжелое состояние. Вам надо лечиться, – сказала сестра.
– Не беспокойтесь, сестричка. Меня еще и палкой не добьешь. Мой отец в проруби купался до старости.
– Так он же голый, а вы в одежде… – возразила сестра.
– Не уговаривайте, не полечу…
К вечеру Кирмас починил местную рацию, и мы вместе вылетели в Ессентуки. Там меня положили в госпиталь.
Николай Николаевич, к несчастью, переоценил свои силы. Через месяц он умер.
У меня нашли воспаление легких. Мои друзья часто навещали меня. Но последнее время шли учения, и меня навещал только наш сын полка, Сашка. Он был из Белоруссии. Мать и отца немцы расстреляли на его глазах. Когда он рассказывал об этом, то заикался. Мы старались отвлечь его от тяжелых воспоминаний, просили спеть нам какую-нибудь песню. Он хорошо пел. Мне в госпиталь он приносил ротные новости и смешные истории. Рассказывая их, он сам захлебывался от смеха. В этот раз он рассказал, что лейтенанта Семенушкина перевели в пехоту, потому что он трус.
– Как увидит самолет, говорит: "Мой гроб летит!" Его и перевели. А Боков, он пожрать любит, увидел у старшины иностранную коробку, подумал, что это конфеты и сожрал все сразу, а это слабительное. Он и наложил в штаны! – И Сашка хохотал так заразительно, что вся палата умирала от смеха.
Рассказав все новости, Сашка наклонялся к моему уху и шепотом сообщал:
– Сегодня придет твоя…
Меня навещает Ирина.
И верно – Ирина пришла.
Пожилая доктор сначала ее не пустила.
– Мы посторонних не пускаем. Кто вы ему?
– Никто, – призналась Ирина и густо покраснела.
Доктор умилилась ее смущением.
– Хорошо. Идите, раз никто.
Это мне потом рассказала нянечка.
Ирина, стесняясь, посидела у моей койки, расспросила меня о здоровье и ушла. Больные еще долго комментировали ее приход. А я был счастлив.
Любовь делает чудеса. Я быстро поправлялся, и меня выписали из госпиталя. Вечером капитан Невструев собрал нас и сообщил:
– Ребята, завтра отправляемся на фронт. Только в городе не должны знать об этом. Военная тайна!
В этот вечер я встретился с Ириной.
– Завтра вас отправляют на фронт? – тревожно спросила она.
Я чтил военную тайну.
– Что ты? Какой фронт?
– Весь город уже знает.
"Хороша военная тайна", – подумал я, но по-прежнему отрицал слухи.
Утром весь город провожал нас. Ирина тоже нас провожала.
Раздумья
Весна 1942 года
Остатки наших разбитых армий уходили на восток. Из прифронтовых районов в тыл страны перемещались сотни предприятий, имущество колхозов и совхозов, гражданское население. Ситуация напоминала разгром нашей армии в начале войны. Страна теряла обширные территории, миллионы людей, огромные материальные ценности. Весна была отмечена генеральным отступлением.
Дело в том, что поражение германской армии под Москвой сорвало планы на молниеносную войну. А для длительной войны у немцев не хватало ресурсов, в частности бензина. Разгневанный Гитлер отстранил от командования своих видных генералов и сам возглавил вооруженные силы Германии. С помощью дезинформации ему удалось убедить наше командование, что весной 1942 года он нанесет удар на Центральном фронте, обойдет Москву с юга и, повернув на север, отрежет ее от Урала – нашего военно-промышленного комплекса. Такой план, если бы он осуществился, поставил бы нас в тяжелое положение. Но фактический замысел Гитлера был куда более коварен. Для того чтобы победить в этой войне, не обязательно было уничтожить живую силу противника, достаточно лишить армию нефти, бензина. Лишенные горючего самолеты не поднимутся в воздух, станут тягачи, везущие артиллерию, остановятся танки и автомашины, подвозящие боеприпасы, и страна, лишенная горючего, будет побеждена.
Желая перехватить военную инициативу, мы первые нанесли удар на Центральном фронте. Но были разбиты в районе Харькова и потеряли большое количество живой силы, оружия и боеприпасов. А Гитлер огромными силами устремился на юг за кавказской нефтью и на Сталинград – узел коммуникаций, через который шла кавказская нефть. На пути немцев не было наших войск. Главные наши силы и резервы были сосредоточены южнее Москвы. По всем канонам военной науки Советский Союз должен был пасть. Япония, готовясь к войне против нашей страны, увеличила численность Квантунской армии в Маньчжурии. У советских границ Турция сосредоточила 28 дивизий.
В это время наш корпус оказался на Тамани. Из Крыма через Керченский пролив уходили войска 47-й армии. Мы прикрывали их отход.
Переправа отступающих войск проходила под непрерывным огнем противника. Над проливом роем кружились вражеские самолеты, бросали бомбы. Взрывались и шли на дно утлые суденышки и большие корабли. С вражеского берега по отступающим била дальнобойная артиллерия. Немцы бросали воздушные десанты. Они надеялись захватить плацдарм на таманском берегу, запереть и уничтожить отступающую армию. Раньше это им удавалось. Так в первые месяцы войны они завершали разгром наших армий.
Но теперь мы умели воевать и, как ни велики были наши потери, успешно уничтожали десанты немцев. Бои были жестокие и кровавые.
В одном из таких боев, в районе Темрюка я был ранен. Рана была обширная, но не опасная: осколок распорол только мягкие ткани левой ноги. Уходить в госпиталь из части, где тебя знают, терять товарищей, которым обязан жизнью и которые тебе обязаны тем же, не хотелось. Мы знали, что наш корпус выводят из боя и перебрасывают на другой фронт. Я и еще два легко раненых добились, чтобы нас не отправляли в госпиталь, а оставили лечиться при дивизионном медсанбате…
Командировка
В первых числах июля 1942 года мы были срочно переброшены из Тамани в город Калач-на-Дону в состав 7-ой резервной армии, вскоре преобразованной в 62-ю армию Сталинградского фронта. Наш воздушно-десантный корпус был переименован в 33-ю стрелковую дивизию. Но мы продолжали называть себя десантниками. Я уже мог передвигаться, опираясь на палку. Василий Иванович Невструев решил отправить меня в командировку в город Ессентуки. Я должен был привезти оставленные там на складе запчасти к вышедшим из строя радиостанциям. Получив необходимые документы и посылочку для семьи Невструева (она осталась в Ессентуках), я на попутных машинах отправился к месту назначения.
В Ессентуках мы стояли несколько месяцев. Там у многих завязалась дружба с местными девушками. Там в конце сорок первого я познакомился с Ириной, моей теперешней женой.
Потом Ессентуки будут захвачены немцами. Я потеряю ее из виду. Когда освободят Ессентуки, снова найду ее, а в сорок четвертом году, после одной операции в тылу врага, я получу двухнедельный отпуск, приеду в Ессентуки, женюсь и снова уеду на фронт. Все это будет потом. Сейчас же представился случай ее повидать, и я был счастлив. Кое-кто из бойцов дал мне письма для передачи, кое-кто просил рассказать о гибели своих товарищей. Я и сам был свидетелем гибели многих и мог о них рассказать.
Встреча с Любой. Розыгрыш
От станции Минводы к городам-курортам ходили пригородные электрички.
На станции Пятигорск я встретил Любу, младшую сестру Ирины. Она возвращалась в Ессентуки. Мы были рады неожиданной встрече. От Пятигорска до Ессентуков около получаса езды. Стоя в тамбуре вагона, мы оживленно расспрашивали друг друга: я об Ирине, о жизни в тылу, она о знакомых ребятах. Здесь, очевидно от раненых, было известно о больших потерях нашей дивизии. Все передавали из уст в уста чьи-то слова: "Пролив был красный от крови". Обычно молва преувеличивает события, но это было близко к правде.
Я не помню, о чем мы еще говорили, но помню, что решили разыграть Ирину. Когда мы приехали в Ессентуки, был уже вечер. Город был затемнен. У дверей в дом Люба надела мою пилотку, взяла за спину мой вещмешок и, перекинув через руку шинель, вошла в дом. Там она объявила, что ее призвали в армию и она сейчас уезжает на фронт. Мать и Ирина переполошились: "Как же так! Ты еще молодая! Чем ты можешь быть полезной на фронте?"
– Оказывать первую помощь раненым! – бодро ответила Люба.
Мать расплакалась. И тогда Люба призналась, что это не ее вещи и что я ожидаю Ирину во дворе. Ирина выбежала, на радостях обняла и доверчиво прижалась ко мне. Я был взволнован.
Я видел, что и мама Ирины, Елена Тихоновна, была мне рада. На столе появились угощения: кукурузный хлеб и чай. Я извлек из своего вещмешка деликатесы военной поры: настоящий черный хлеб, банку тушенки и несколько кусочков сахара. Ужин получился царский! За ужином начались расспросы: что с моей ногой? (я, естественно, храбрился) как на фронте? известно ли что-либо о моих родителях? Меня принимали здесь не как чужого, и это мне было дорого. Спать меня уложили на полу единственной небольшой комнатки. Дочери легли с матерью.
Раздумья
Я долго не мог заснуть. "Если останусь жив, – думал я, – приеду в Ессентуки и женюсь на Ирине". Впервые в жизни у меня появилась конкретная мысль о женитьбе. Я представил себе, как хорошо это будет. В том, что и она, и Елена Тихоновна согласятся на мое предложение, я не сомневался – не потому, что был самонадеянным юношей, а потому, что во всем чувствовал их отношение к себе. Но тут же на смену радужным мечтам пришла реальность. Слова "если останусь жив" обрели вполне ощутимый смысл. Раньше я понимал, что могу умереть, но это понимание было каким-то абстрактным. Теперь я всем своим существом почувствовал, что и я, как другие, смертен. Это не испугало меня, я только подумал: "Зачем портить девушке жизнь, да и мне воевать будет нелегко. Женюсь, если останусь жив… ""А если буду калекой, без ноги или руки?" – пришла мне в голову мысль. – Что тогда?" Я живо представил себя калекой и решил, что тогда постараюсь исчезнуть из жизни Ирины. Пусть лучше считает, что меня нет на свете… Люди женятся для счастья, а какое счастье жить с калекой?
Так думал я, лежа на полу в комнате будущей своей жены, и в мыслях моих не было ни тени жалости к себе. Быть убитым или остаться калекой было большей реальностью, чем остаться живым… Я любил Ирину, любил жизнь, но, как многие мои сверстники, считал, что есть вещи, за которые можно и умереть.
Но усталость и рана сморили меня, и я уснул.