Бой начинался с артиллерийского налета. Снаряды рвались у наших окопов, разнося в щепы блиндажи, сея смерть и увечья. Затем появлялись танки, за которыми шла пехота. Они вели огонь по нашим окопам, пытаясь прорвать нашу оборону. Наша артиллерия открывала ответный огонь – старалась расстроить немецкие боевые порядки. Грохот рвущихся снарядов, треск автоматных очередей заглушали стоны раненых. Воздух наполнялся дымом, пылью, запахом пороха. Наши солдаты ружейно-пулеметным огнем отсекали от танков пехоту, другие метали в танки гранаты, бутылки с горючей смесью. Рвались и лязгали железом танковые гусеницы. Пылали танки, из них выбрасывались объятые огнем танкисты. Тошнотворный, острый запах горящего человеческого мяса сводил с ума. Гул боя смешивался со стонами раненых. Изрытая воронками, вспаханная гусеницами земля покрывалась трупами.
И опять немцы откатывались от наших окопов, чтобы привести свои войска в порядок и снова повторить атаку. И так каждый день по нескольку раз. Были случаи, когда нам пришлось отбивать по шесть-семь атак в день. Так проходили недели, сливаясь в сплошной кошмар.
Листовки
Немцы были обескуражены. Мы знали это от пленных, у которых заметно поубавилось чувство превосходства. Они по-прежнему были уверены в нашем неминуемом крахе, но уже признавали, что такого упорного сопротивления они еще не встречали. Однажды они бросили листовки. Пехоте запрещалось читать вражескую пропаганду, а в наших частях на это смотрели спокойно. Подобрав такую листовку, я прочитал:
"Солдаты 33-й дивизии! Вы деретесь, как львы. Вам удавалось сдерживать натиск наших войск потому, что против вас действовали наполовину не ненемецкие дивизии. Сейчас на ваш фронт пришла немецкая дивизия "Волчья пасть". Вы будете уничтожены. Сопротивление бессмысленно. Ваше бездарное командование предало вас. Война проиграна. Еще не поздно сдаться в плен. Пароль – "Штык в землю"!"
А внизу листовки приписка: "Не забудьте захватить с собой котелок и ложку" – намек на то, что нас будут сытно кормить.
Я до сих пор помню текст этой листовки. И горжусь тем, что немцы вынуждены были признать – мы деремся, "как львы".
Самая сильная в мире армия
За два года второй мировой войны (1939–1941) немцы захватили 11 европейских государств. Восемь недель понадобилось им, чтобы покорить Францию – сильное европейское государство. А здесь, в пустынных придонских степях, вот уже два месяца они безуспешно пытаются прорвать нашу оборону и открыть путь на Сталинград. Все напрасно. Сегодня у молодежи такое представление, что нас на войну гнали чуть ли не плетками, а мы, как они сейчас, искали предлога избежать армии. В то время чувство необходимости защитить народ от смертельной опасности было настолько сильно, что мы не только не бегали от армии, но даже те, кто был освобожден по болезни или другим причинам (детям "врагов народа" не доверяли оружия, и они вынуждены были скрывать свое происхождение), стремились попасть на фронт. Если бы не было этого чувства, то с какого лешего надо было людям идти на смерть?
Наши ряды заметно редели, но немецкие танки по-прежнему пылали у фронта нашей дивизии. Мы стали часто переходить в контратаки.
Героизм и журналистика
В одной контратаке старшине Исмаилову оторвало руку. Он в шоке остановился, поднял с земли свою руку и оторопело смотрел на нее. И только потом потерял сознание.
На следующий день мы прочли в дивизионной малотиражке вдохновенные строки журналиста: "Старшине Измайлову оторвало руку. Он поднял ее над головой, как знамя, и повел бойцов в атаку".
Мы были возмущены и, поймав журналиста, пришедшего в часть собирать материал, крепко проучили его, чтобы не сочинял "героических сказок" такого рода.
– Я хотел поднять боевой дух солдат этим героическим примером, – оправдывался он.
У нас были особые счеты к таким журналистам. Сказку о Павлике Морозове сочинили такие же борзописцы, как этот. Для нас Павлик Морозов никогда не был примером для подражания. Также никому не приходило в голову подражать "подвигу" Александра Матросова. Мы понимали, что это журналистская липа. Я уважаю Александра Матросова как всякого солдата Отечественной, но знаю, что такое бой. Грудь человека дана ему не для того, чтобы закрывать ею амбразуры. Даже в состоянии фронтовой истерики подвиг такого рода – глупость. Если бы мне попался сочинитель этого "подвига", я бы с помощью кулаков кое-что ему бы объяснил. Такие журналисты нравились только начальникам, да и то самым глупым из них. Мы же на фронте не уставали повторять воевать надо, а не устраивать истерики. Героизм, жертвенность – материал совершенно другой природы. Он совершается человеком не для показа, а под действием обстоятельств. Героизм – поступок личный. Я своим офицерам говорил "Не требуй от других героизма. Если можешь, будь сам героем". И не только поучал других, но и сам поступал подобным образом.
"Этот солдат уничтожил вражеский танк, – думал я – Честь ему и хвала. Он герой. Но ведь не меньший герой тот, кто полз к танку, чтобы его уничтожить, но был убит. Сколько было таких героев! Все они остались безвестными. "Не повезло. Не попался на глаза журналисту", – говорили охотники за орденами. Да ведь не стремился он к известности и славе. Он делал то, что считал своим долгом. Когда человек, кем бы он ни был, в бою или в мирное время совершает, казалось бы, невозможное с риском для жизни, а мог бы и не делать этого, – он герой". Так думал я о героизме.
В Сталинграде есть дом Павлова. Дом действительно героический. В этом доме были не только солдаты, но и мирное население. Одна женщина там родила, и солдаты ползали через занятую немцами территорию, чтобы достать для девочки молочко. Немцы долго пытались взять этот дом штурмом. Но дом не сдавался. Таких домов было много, но им не повезло – не было журналиста, который бы их увидел и прославил.
В нашей дивизии на всю страну прославились бронебойщики во главе с Болото. Его расчет героически сражался и уничтожил в одном бою 16 танков. Болото и его товарищи были награждены звездами Героев Советского Союза. Уже после войны ветераны 33-й дивизии собрались в станице Чернышевской.
Теперь ее называют Советской. Любят у нас менять названия. Теперь и Сталинград, город, вошедший в историю мира, называют Волгоградом в отместку Сталину за его преступления. Но ведь Сталинград – не Сталин, а город, за который погибли полтора миллиона хороших людей, город нашей славы. Одно слово "Сталинград" заставляет наших врагов содрогнуться. Я далеко не поклонник Сталина, но мне обидно, что на нашей земле нет города с названием Сталинград. Я думаю, что горе-политики были уверены: они совершили важный политический поступок. А свершили они преступную глупость. Чего-чего, а дураков среди наших политиков и раньше, и теперь почему-то так много, хоть отбавляй!
В станице Чернышевская я встретился с Самойловым, бывшим бронебойщиком из группы Болото.
– Что, братец, у тебя такой бледный вид? – спросил я его.
– Только что вышел из тюрьмы.
– За что же тебя?
– Избил парторга. Он назвал меня самозванцем. На собрании я сказал, что был вместе с Болото, а он закричал: "Ты самозванец!" Ну я и набил ему рожу.
– Но ты ведь Герой Советского Союза.
– Не дали…
– Я читал в газете, что тебе дали Звезду.
– Да, писали, но потом не дали. Да мне она и не нужна. Я как был рядовым шахтером, так и остался.
Группа ветеранов взялась выяснить, что произошло. Оказалось, что героя получил другой Самойлов, который никогда не был в Сталинграде.
– Журналисты запутали. Сказали: фамилия, имя и отчество совпадают. Не зевай!
Много лет самозванец носил чужую звезду героя, а скромный шахтер Самойлов сидел в это время в тюрьме.
На встрече ветеранов в Волгограде я видел сталинградского героя Павлова, он произвел на меня удручающее впечатление. Самое отвратительное послевоенное явление – это профессиональные герои.
Народ говорил про героев: прошел огонь, воду и медные трубы. Самое большое испытание для человека – медные трубы. Это трубы славы. Далеко не каждый, кто успешно прошел огонь и воду, успешно преодолевает трубы славы.
Я знаю многих героев Советского Союза, которые достойно перенесли бремя славы и не стали профессиональными героями. Павлов в Волгограде "не просыхал", его лицо во все время встречи ветеранов было до безобразия опухшим, глазки заплыли от водки, и вел он себя, как животное. Споили почитатели! Было обидно, противно и жалко на него смотреть.
Знал я и других "профессиональных героев" такого рода. Один из них утверждал, что трижды повторил подвиг Матросова, не понимая, что этим только себя компрометировал. А ведь в Сталинграде – я это знаю – он был настоящим героем! Только он тогда не понимал этого и был хорошим скромным парнем.
Но вернемся к боям в Большой излучине Дона.
Немцы дважды пополняли свои части свежими силами. Мы тоже ждали подкрепления.
Краснодарцы
Немцы свежими силами обрушили на дивизию огонь из орудий и минометов. Сверху на нас посыпались бомбы; одна за другой следовали танковые атаки. Силами танковой дивизии немцы атаковали наш 84-й полк. Атаки повторялись одна за другой. К вечеру линия обороны полка была прорвана, и бронированные танковые колонны образовали своеобразный коридор. В образовавшуюся брешь немцы пытались ввести свою свежую 113-ю пехотную дивизию. Она должна была захватить переправы через Дон. Связь между штабом дивизии и 84-м полком была прервана: погибли все радисты. Командир дивизии приказал любыми путями восстановить радиосвязь с отрезанным от дивизии полком. Мы с Павлом Кирмасом через танковый коридор пробрались в отрезанный полк и были свидетелями, когда на помощь полку пришло Краснодарское военное училище. Командир бригады (кажется, это был Корида) воспрянул духом. Он посадил у топографической карты начальника училища и стал объяснять задачу.
– А как насчет вооружения? – спросил начальник училища.
– Какого вооружения? – не понял Корида.
– У нас совсем нет патронов, да и винтовки далеко не у всех…
Я видел, как Корида побледнел и заиграл желваками. Бросил на карту карандаш и сказал жестко:
– Патроны дам. Оружие достанете в бою!
Утром курсанты пошли в атаку. У многих не было винтовок. И тем не менее немцев погнали. Да так, что заняли населенные пункты, не указанные в плане.
– Выдохся немец! – говорили бойцы. – Нет в нем прежней стойкости!
Саперы
Пришел адъютант командира дивизии.
– Надо срочно оборудовать наблюдательный пункт. В 5. 00 сюда придет Утвенко, будет руководить боем.
– Не успеем, – сказал я, – у меня только два человека свободны, я третий. Остальные на дежурстве.
– Хорошо. Пришлем вам в помощь четырех саперов, – пообещал адъютант и быстро ушел.
Я вызвал двух свободных бойцов и вместе с ними стал рыть место для наблюдательного пункта. Время шло, а саперы не появлялись. Я беспокойно поглядывал на часы, вглядывался в темноту – не идут ли обещанные саперы. Участок фронта был пуст. Смотрю – вдалеке идут четыре человека, но почему-то мимо наших окопов. "Может быть, не нашли нас?" Я бросил свою лопату и побежал им наперерез. Подбежал, спрашиваю, задыхаясь от бега:
– Ребята, вы саперы?
– Нет. Мы узбеки, – серьезно ответили мне.
А командир дивизии так к нам и не явился. Очевидно, отпала необходимость.
Отступление
Несколько дней дивизия находилась в неведении: немцев погнали на запад, но велено было отступить, и дивизия отступила. Других приказаний не поступало, и солдаты, привыкшие к непрекращающимся боям, томились неизвестностью. Между тем попытки установить связь со штабом армии оканчивались неудачами. В эфире творился какой-то бедлам. Порой удавалось услышать армейскую рацию, но сразу вслед за этим появлялась глушилка, и связь прерывалась. Наши штабисты нервничали, ругали связистов за бездарность, требовали от меня, чтобы я сам сел за ключ. Они были уверены, что я могу больше, чем мои опытные связисты. Наконец была исправлена радиостанция "Белка" – более мощная и имеющая автономное питание; она работала, если оператор вращал педали, похожие на велосипедные, и таким образом вырабатывал ток для питания станции. На станции работал Георгий Кондрашов. Ему удалось, несмотря на бедлам глушилок, расслышать и записать несколько столбцов шифрограммы. Прибежал офицер СМЕРШа.
– Вы доверяете вашему радисту?
– Доверяю.
– А вы знаете, что он записал?
– Содержание радиограммы зашифровано. Спросите у шифровальщика.
– Запросите еще раз!
Запрашиваем еще раз. Сквозь вой глушилок принимаем часть шифрограммы: подтверждается приказ отступать и сосредоточиться в станице Яблочная.
– Это не может быть провокацией? – проверяет бдительный офицер СМЕРШа.
– Шифры наши…
Мы не знали того, что знало наше командование: не сумев прорвать оборону, которую держали девять воздушно-десантных дивизий, немцы нанесли удар по флангам фронта и вышли к Дону. Мы оказались в мешке.
Командир дивизии Утвенко дал приказ отступать к станице Яблочная. Трудно описать, что переживает при отступлении солдат. Сколько кровавых боев, скольких товарищей мы потеряли – все напрасно!
Мы снова уходим на восток, оставляем землю, людей, которые надеялись, что мы их защитим. В строю невеселые разговоры.
– Отступаем, отступаем… когда это кончится?
– Могли бы гнать немцев до самой границы, а приказывают отступать… Предатели!
– Брось, парень. До границы он мог бы их гнать, дурило!
– Ну, не до границы, а наступать было можно. В последние дни они выдохлись. Это же факт.
– "Выдохлись"! Нам еще воевать и воевать.
– А я говорю – выдохлись! Разве такими они были месяц назад?!
– И то правда. Сколько мы их перемололи, сколько пожгли…
– А сколько наших полегло! Зачем? И какие были ребята!
– Ох, не скули. Без тебя тошно…
Мы не знали, что пока удерживали натиск немцев, пока в задонских степях пылали танки, грохотали пушки, сыпались с неба на землю бомбы и гибли, гибли, гибли люди, – все это время в сторону Сталинграда и Кавказа двигались сотни эшелонов с солдатами, техникой, боеприпасами, организовывались узлы обороны, рылись окопы и противотанковые рвы, строились долговременные укрепления, эвакуировалось за Волгу мирное население Кубани, вывозилось зерно, уводился скот. Наше командование готовилось к генеральным боям.
Потеря кавказской нефти означала бы для нашей страны неминуемое поражение. Голыми руками в такой войне много не навоюешь. Потеря Сталинграда парализовала бы доставку нефти по Волге, лишила бы нашу армию железнодорожных и других сухопутных коммуникаций, а следовательно, маневра. На это и рассчитывай Гитлер, разрабатывая операцию "Кремль". Перед страной и ее народом возникла реальная угроза гибели. Это понимало и наше командование.
Мы устало брели по дороге. Над нами высоко маячила "рама", вызывавшая в нас беспокойство. Потом она исчезла и больше не появлялась. Небо было синее и спокойное. Уже много часов мы брели так по ровной безлюдной степи, пахнувшей полынью и пылью. Солнце палило нещадно. Солдаты выбились из сил.
На пути попадались брошенные вещи и целые склады – первые признаки настоящего отступления. Вещи были выброшены из грузовиков прямо на дорогу, и солдаты равнодушно шагали по новеньким гимнастеркам, кучам сахара и крупы.
Сначала брошенные вещи вызывали во мне благородный гнев. "Трусы, паникеры. Судить их надо!" Но такое стало попадаться все чаще. Среди брошенных на пути вещей я нашел винтовку с оптическим прицелом и подобрал ее. "Не пропадать же добру!" Винтовка была тяжелая, значительно тяжелее моего карабина, и все-таки я не мог не подобрать ее. Солдаты хмуро шагали, изнемогая от жары и усталости. Колонна двигалась неравномерно, то замедляя, то убыстряя шаг, то почему-то останавливаясь. То же происходило с другой колонной, идущей параллельно с нами. Чужая колонна не вызывала в нас никакого интереса. Но вот рядом с нами оказались девушки. Одетые в солдатскую форму, они едва передвигали ноги. Наши мальчишки оживились, стали балагурить.
– Девчонки, давайте познакомимся!
Девушкам было не до знакомства. Но мальчишки не унимались:
– Девчата, идемте с нами! С нами не пропадешь!
– Но и домой не вернешься, – мрачно пошутил кто-то. Девушкам было приятно внимание парней. Кое-кто из них улыбался. Наша колонна прибавила шаг и обогнала девушек. Входили в станицу Савенскую. На окраине станицы стояла саманная хата, около нее – колодец. Измученные жаждой и долгим переходом бойцы бросились к воде. Подставляя свои котелки под ведро, поднятое из колодца, пили, блаженно улыбаясь и крякая от удовольствия. Кто-то, сбросив гимнастерку, пил на голову воду. Кто-то уже расположился в тени от хаты и размачивал сухари, собираясь подкрепиться. А у колодца еще толпились солдаты.
В эту минуту в самой гуще толпы разорвался снаряд. За ним еще и еще. Все мигом смешалось. Кто-то бросился в сторону, кто-то вытаскивал раненых. Кто-то уже лежал на земле бездыханный. Я видел, как Ваня Таран покачнулся, пробежал несколько шагов, упал и подняться уже не мог. Я возвратился к нему, поднял на руки и понес. Куда – сам не знаю. Взрывы прекратились так же внезапно, как начались. Устав, я положил раненого на землю. Он был весь в крови. Притащили еще трех раненых. Звали санитаров, но санитаров не оказалось. Прибежал наш боец Сеня Кросанов, задыхаясь от бега, сказал, указывая куда-то в сторону:
– Там подводы… Две… с имуществом…
Подняли раненых, понесли к подводам, сбросили имущество, раненых положили на подводы.
– В Яблочную. Там медсанбат!
Подводы тронулись. Мы побежали рядом. Я видел, что нас стало значительно больше, человек сорок – сорок пять. По моим расчетам Яблочная была километрах в шести. Наконец мы стали уставать и дальше бежать не могли.
– Не ждите нас. Гоните скорее в станицу. Ищите медсанбат, – сказал я.
Подводы поехали. В это время из-за бугра показались два всадника. Они скакали навстречу нам и что-то кричали. Подводы остановились и повернули назад. Всадники подскакали к нам. Их лошади были без седел.
– Вертайте все назад! – кричали они. – В Яблочной немцы!
– Много?
– Туча!.. В Савенской свои?
– Свои.
Они хлестнули лошадей и поскакали к Савенской. Мы остались в степи. Как могли, перевязали раненых. Один молоденький солдат уже скончался. Он был нам не знаком. Вынули из нагрудного кармана красноармейскую книжку, прочитали: "Жильцов Николай Иванович". Вырыли неглубокую могилу и присыпали Жильцова землей.