Это очень подбодрило Поленова, он с новым жаром набросился на работу и очень скоро закончил картину. Разумеется, она не была исторической картиной в полном смысле этого слова, никак не трактовала историческое событие, только лишний раз подчеркнула симпатии Поленова к "слабому полу", к женщине, которую может обидеть, унизить, оскорбить всякий, имеющий силу, власть, опирающийся на право, каким бы бесправием ни казалось оно сейчас…
Впрочем, об этом еще будет речь. Пока что обратим внимание на то, что героями (вернее, героинями) картин художника все годы были женщины, даже в конкурсной картине "Воскрешение дочери Иаира", хотя основной герой ее - Христос. Первой картиной будущего большого цикла "Из жизни Христа" стала картина "Кто из вас без греха?". Опять же формально главный герой Христос, но фактически - "женщина, стоящая посреди", как сказано в Евангелии от Иоанна и как произошло в окончательном варианте картины Поленова. Потом - "Право первой ночи", и опять жертвы - женщины. Даже в рисунке "Больная" героиня - девушка, "слабый пол", более подверженный болезням и смерти, вот как полунищая Лиза Богуславская и весьма состоятельная Маруся Оболенская; перед лицом смерти все равны. Наконец, нынешняя картина: "Арест гугенотки".
За время пенсионерства (а его оставалось еще два года) Василий Поленов много начал и ничего толком не окончил. Дело в том, что Мария Алексеевна настаивала, чтобы все было по традиции. Художники, уехавшие за границу, привозили оттуда большие исторические полотна: Брюллов - "Последний день Помпеи", Иванов - "Явление Христа народу", Бруни - "Медный змий". Она писала сыну: "Пиши, благословясь, большую картину. Не разменивай себя на мелочь, а главное, крупная, большая вещь - это будет хорошая школа, чтобы двигаться вперед…"
И он - в который раз - пытается внять совету матери. За оставшиеся два года пенсионерства он задумывает несколько "больших картин": "Восстание Нидерландов" (или "Заговор Гёзов"), "Пир блудного сына", "Демон и Тамара", "Александрийская школа неоплатоников". Все они остались незавершенными. Тема сама должна "благословить" художника.
Он начинал все с энтузиазмом, Лиля шила ему костюмы определенных эпох. Но и для "Блудного сына", и для "Восстания Нидерландов" он написал только антураж, главным образом архитектуру, к которой был пристрастен. Лица, фигуры - до всего этого дело не дошло.
О намечавшейся картине "Пир блудного сына" Поленов писал Чижову: "Что касается до моей картины, то я теперь нахожусь накануне ее начинания, материалы собраны, главные этюды написаны, холст натянут, остается строго привести в перспективу архитектуру и фигуры…" Кажется, здесь - некоторая ирония над самим собой, ничего решительно за год не сделавшим для "большой картины", а только все пишущим архитектуру, перспективу, эскизы, разве что натянувшим холст на подрамник. Это ведь уже август следующего, 1875 года!..
А пока что, приехавши из Вёля, Поленов неожиданно увлекся техникой офорта. Об этом увлечении он не извещает родителей и сестер. Лишь в 1925 году, через пятьдесят лет, он рассказал об этом одному из первых своих биографов Всеволоду Воинову. Да Репин пишет об этом в письмах Стасову в ноябре 1874 года. Офортом занимались у Боголюбова по вторникам. В письме В. Воинову Поленов пишет: "Тогда думали, что он (офорт. - М. К.) может быть применен как иллюстрация литературных произведений и даже журналов, но дело оказалось слишком дорогим и сложным, а литография, которая с давних пор была во Франции очень развита, очень популярна, чрезвычайно дешева и давала прекрасные результаты, помешала офорту сделаться доступным для широкого употребления".
Тем дело и окончилось. Офорт действительно недешев, дороже литографии, но когда вспоминаешь офорты Рембрандта или Гойи, то начинаешь жалеть, что эта техника не нашла должного места в творчестве Репина, Поленова и других художников, посещавших кружок Боголюбова. Получилось просто приятное времяпрепровождение: художники рисовали, потом резали доски, а в это время кто-нибудь читал стихи или прозу. Вот Репин пишет Стасову, что в один из таких вторников "один француз читал свои переводы Лермонтова на французский язык".
А между тем тот же В. Воинов, видевший все офорты, сделанные Поленовым в ту зиму, находит их очень талантливыми и считает, что Поленов, не оставь он это занятие, мог бы занять видное место в ряду русских офортистов; он очень тонко почувствовал своеобразие и выразительные средства этого вида графики.
Так закончился 1874 год, еще один год пенсионерства. Встречали Новый, 1875 год у Боголюбова. Был Тургенев, был Алексей Константинович Толстой, лечившийся во Франции. Художники превратили новогодний вечер в банкет в честь Боголюбова. Во - первых, каждый из приходящих оставлял у консьержа этюд, а потом уж консьерж приходил к хозяину, передавал ему подарок, неизменно говоря одну и ту же фразу: "Это для вас, но податель не пожелал назвать своего имени". На этюдах Боголюбов тотчас же ставил заветный знак: "Р. М.", что значило: "Радищевский музей". Кроме того, было устроено - неожиданно для хозяина и таких редких гостей, как Тургенев и Толстой, - несколько сюрпризов. Сначала маскарад: у Дмитриева-Оренбургского оказалось множество национальных костюмов: русские, украинские, мордовские… Потом вошел одетый мужичком Беггров и просит разрешения привести медведя с козой. В медвежью шкуру был наряжен Поленов… Танцевали, пели, плясали - кто что мог. Поленов особо отмечает трех девушек, племянниц художника Ге: "Одна из них учится петь, другая обучается живописи, третья - не знаю чему. Но дело в том, что одна красивее другой, а другая - красивее одной".
Вот так - так. А как же память о Марусе? А никак. Прошло уже полтора года. Портрет Маруси почти написан, да Поленов его все никак не может довести. Уже не любовь, а воспоминание о ней живет в его сердце. Только через год портрет будет окончен и отослан матери Маруси.
Антокольский в Риме продолжает трудиться над памятником. А Поленов в Париже заглядывается на "трех молоденьких хохлушек Ге". Дай ему Бог! Он еще будет увлекаться и любить… Но первая любовь - это такая загадочная штука… Он до конца дней своих все-таки окончательно не забудет о Марусе Оболенской.
Но мы отвлеклись. А между тем окончился маскарад, окончилась и "самодеятельность" (употребляя современное выражение), и началась "живая картина". Сейчас уже и не знают, что это такое: очень уж все это дорого и громоздко, а в результате - эфемерно. А в те времена живыми картинами увлекались очень. Картина, предоставленная на новогоднем вечере у Боголюбова, называлась "Апофеоз искусств". Все, какие ни есть, искусства были размещены в живописном порядке: скульптура (жена Дмитриева-Оренбургского), музыка (Валентина Семеновна Серова), живопись и поэзия (сестры Ге). Ниже располагались представители искусств: Гомер, Микеланджело (Поленов), Рафаэль (жена Репина), Шекспир, Бетховен. Венчал картину вензель Боголюбова, под которым стоял маленький Серов, одетый и загримированный гением (огромные белые крылья и лавровый венок в руках). За сценой кто-то исполнял "Полонез" Шопена.
Хозяин был, разумеется, растроган и со слезами на глазах благодарил устроителей всего этого торжества. "Тургенев сидел в первом ряду, прямо передо мною, - пишет Поленов родителям. - Я смотрел на его лицо - оно все просияло. Вообще Тургенев радовался, как ребенок".
Этот вечер еще более расположил Тургенева к Поленову. И уже очень скоро Поленов стал для Тургенева совсем своим человеком. К началу февраля Поленов окончил "Арест гугенотки" и, что называется, завертелся в вихре светской жизни.
Письмо его матери, написанное в середине февраля, носит характер несколько даже "хлестаковский": "Последнее время немножко завертелся насчет плясу, ну и выходит неладно для дела, встаешь в одиннадцать, а работа и стоит. Третьего дня был прекрасный вечер у m-me Виардо, bel costume; что за костюмы, какой вкус, какая историческая верность, как характерны народные костюмы и веселье какое, несмотря, что как сельди в бочонке, почти на одном месте толкутся. Впрочем, первый приз, как костюм, взял Харламов…"
Харламов вообще пользовался в салоне Виардо репутацией талантливейшего из русских художников, живших в ту пору в Париже. Так провозгласил мсье Луи Виардо, искусствовед. Вслед за ним и мадам Виардо, и Тургенев провозгласили, что Харламов - едва ли не крупнейший из русских художников вообще. Надо сказать, что это воспринималось русской колонией художников несколько болезненно, и такая реакция была, конечно, оправданна. Харламов ни в какой мере не может сравниться ни с Репиным, ни с Поленовым, ни даже с Савицким или Боголюбовым. Но престиж Харламова у Виардо был незыблем…
"Надо опять за работу приниматься, - продолжает Поленов письмо, - а завтра опять вечер у Бертье, а там у Боголюбова, у m-me Ге, потом опять у m-me Виардо и т. д.".
Поленов покорен мадам Виардо. Прежде она казалась ему "немного кривлякой", теперь же она - "прекрасная дама" и "просто обворожительна". Ну а о самом Тургеневе и говорить не приходится, до того уж он "хороший господин - серьезный, теплый и такой простой, что даже забываешь, что это Иван Сергеевич Тургенев". "На интимных вечерах он повесничает с молодежью, будто самому только третий десяток пошел".
Нравятся Поленову и отношения внутри этого исторического "треугольника", супругов Виардо и Тургенева, который любит знаменитую певицу, разумеется, "платонической любовью", она "с ним обращается как со старшим братом - холостяком, который на старости лет нашел пристанище у домовитой сестры. А Виардята к нему относятся как к любимому дяде".
И в том же письме (10 (22) февраля 1875 года): "Сегодня у меня был Иван Сергеевич, ему картина понравилась. Он даже сказал, что у меня есть талант, и крупный, и движение вперед большое! Я этому очень рад!"
Еще бы!
И всю вторую половину зимы 1875 года, и следующую зиму Тургенев проявляет необычайное внимание к Поленову, бывает в его мастерской, хвалит его работы. Все это очень, очень приятно. Но ко всему привыкаешь. Привык и Поленов к тому, что Тургенев такой же человек, как и все, он спорит с ним, а "вчера (это уже в апреле 1876 года. - М. К.) на вечере у m-me Виардо я его так из терпения вывел, что он меня обозвал пятнадцатилетним мальчиком".
Сейчас, правда, Поленов не пишет матери, почему и Тургенев вслед за Татищевым и самой Марией Алексеевной назвал его "пятнадцатилетним мальчиком", но, надо думать, причина все же была иной. Тургенев это ведь не Татищев, не генерал в отставке, балующийся живописью после подавления Польского восстания. Тургенев был долгие годы связан с Герценом, через Тургенева Герцен получал в свое время многие материалы для "Полярной звезды" и "Колокола". Через Тургенева Герцен знакомился с попадавшими за границу декабристами… Именно в 1863 году, вскоре после подавления восстания в Польше, Тургенев был привлечен к ответственности по делу "о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами".
Поэтому, хотя Тургенев почему-то и называет Поленова "пятнадцатилетним мальчиком" (что даже нравится Поленову), но сообщает ему, что скоро едет в Петербург, и предлагает ехать вместе. Поленов сокрушается: ему еще рано. Но об отъезде в Россию он в то время уже начал хлопотать и действительно вскоре уехал.
В салоне Виардо Поленов и Репин (писавший портрет Тургенева по заказу Третьякова) познакомился с Золя, с Ренаном. Здесь, по-видимому, начинается сознательное постижение принципов и приемов импрессионизма, апологетом которого был Золя.
Ренан Поленова интересовал совсем по-иному. Ренан еще в 1860-е годы опубликовал первую книгу грандиозного труда "История происхождения христианства". Первой этой книгой была знаменитая "Жизнь Иисуса", в которой Ренан очищал евангельские книги от всего сверхъестественного, показывая Христа не Сыном Божьим, а "Сыном Человеческим", как сам назвал себя этот проповедник, Иисус из Назарета. Образ Христа все больше увлекал Поленова. После того как он, мальчиком еще, восхитился картиной Иванова, его не оставляла мысль написать картину о жизненных деяниях Христа. И тема была ему уже ясна: эпизод, описанный в Евангелии от Иоанна о женщине, взятой в "прелюбодеянии". Его интересовала, разумеется, не столько сама история, сколько мудрость этого человека, изрекшего не для одного случая пригодную истину: "Кто из вас без греха, первый брось в нее камень".
Если бы те люди, которые искренне считают себя христианами, последователями учения этого самого назаретянина, всегда помнили это и действовали бы соответственно его проповеди!..
Но такая картина слишком грандиозна, чтобы сейчас думать о ее исполнении. Сейчас ему не терпится домой. И пока суд да дело, он пытается работать, перескакивая от одного исторического сюжета к другому. А вечера приятно проводит то у Татищева, то у m-me Ге и ее очаровательных дочерей, то у Виардо, которая обещает, что у нее "есть такой голосок, венгерка, что просто прелесть, и, кроме того, очень красивая женщина". До конца жизни с удовольствием вспоминал Поленов эти музыкальные вечера, вспоминал, как, стоя в углу, плакал Тургенев, слушая пение Полины Виардо.
И вдруг во все это непринужденное парижское вольное житье Поленова, такое приятное, опять ворвалась российская казенщина.
Через несколько дней после посещения Тургеневым его мастерской Поленов получил письмо от Исеева, конференц-секретаря Императорской Академии художеств, пенсионером которой жил он в Париже. Разумеется, письмо это было выговором.
Как раз за год до получения Поленовым письма, в апреле 1874 года, был утвержден "циркуляр", согласно коему: "1) пенсионеры Академии обязываются все свои работы представлять в Императорскую Академию художеств, от которой будет зависеть поместить таковые на тех или других выставках; 2) пенсионерам Академии безусловно воспрещается участвовать в иностранных выставках". Это был выговор за участие в Салоне. Кроме того, Поленову напоминалось, что к концу второго года пенсионерства он обязан был прислать в Петербург картину, которая явилась бы отчетом о том, что сделано им за эти два года. А картиной-то, которой Поленов ознаменовал этот срок, и была "Право господина".
Инициатива письма исходила от его императорского высочества, который еще за три месяца до того столь благосклонно отнесся к пенсионеру Поленову, что даже купил неоконченную его работу. Видимо, великий князь Александр Александрович не пожелал, чтобы купленная им картина также попала вначале в Салон Елисейских Полей, а уж потом в его коллекцию.
В пространном письме Исееву Поленов оправдывается тем, что картина его "Le droit le Seigment", фотографию с которой он своевременно послал в академию, не была еще в то время доведена до совершенства, а если он и выставил ее в Салоне (кстати сказать, добавим от себя, до того, как мог он узнать о новом "циркуляре"), то исключительно с той целью, чтобы, сравнив ее с другими картинами, яснее увидеть ее достоинства и недостатки, каковая цель и была достигнута, и вот теперь недостатки эти устраняются. "За что же отнимать у нас это могучее средство усовершенствоваться, запретив выставлять наши работы на заграничных выставках?" - недоумевает он. И далее ссылается на предшественников, также в недалеком прошлом пенсионеров академии: Боголюбова, Гуна, В. П. Верещагина; их "не связывало такое суровое правило, которое совершенно парализует цель нашего заграничного пребывания". Ссылается Поленов и на авторитет "его высочества", которому он "имел счастье показать" свои картины, и "удостоился заслужить милостивое одобрение его высочества". Пишет он и о том, что знакомство публики с произведениями молодых пенсионеров дает возможность продавать кое-какие работы, "ибо одного пенсионерского содержания хватает лишь на половину расходов годовой серьезной работы". И далее: "Никто более меня не желает вернуться на родину, чтобы моим трудом доказать на деле мою горячую любовь к ней и искреннее желание быть, насколько могу, ей полезным". Что касается отчета за проведенные за границей годы, то Поленов обещает прислать купленную цесаревичем картину и действительно посылает ее - вместе с "Правом господина".
Он подробно рассказывает обо всем этом в письме отцу и прибавляет: "Что касается до Академии, то пущай они нас вызывают назад, если им заграничное пребывание наше так солоно далось. Мы только этого и желаем".
"Мы" - это, разумеется, Поленов и Репин.
Вместе с тем Поленов все же выставил в Салоне еще одну работу - "Голова еврея" (вторую: этюд работника в лесу жюри Салона отвергло как неоконченную). Репин тоже решил последовать примеру Поленова и выставил в Салоне 1875 года "Парижское кафе". А Поленов послал просьбу владельцу "Ареста гугенотки" великому князю разрешить выставить принадлежащую ему картину на Передвижной выставке. Одновременно было направлено письмо Крамскому с извещением об этом намерении и просьбой позаботиться о принятии картины на выставку.
Этим демаршем, выглядевшим особенно дерзким после выговора академии, Поленов хотел, видимо, окончательно сломать ту стену недоверия, которая возникла из - за его происхождения и его окружения между ним и художниками, группировавшимися вокруг Крамского, и в первую очередь, конечно, самим Крамским.
Несмотря на то что при более коротком знакомстве Поленов произвел на Крамского уже достаточно благоприятное впечатление, идейный глава передвижников все же сомневался в последовательности молодого аристократа.
Да и не он один…
Поленов был искренне огорчен таким недоверием. "Здесь почему-то считают меня аристократом, - пишет он в одном из писем родным. - Это какое-то недоразумение. Я никаких дворянских качеств в себе не чувствую. Постоянно работаю, да и выше всего люблю работу. Всякую работу; конечно, больше всего живопись. Хотя подчас эта работа очень тяжелая или, скорее, трудная. Близкие мне люди все работники".
Видимо, он поделился своим огорчением с Савицким, с которым сблизился в Вёле. А Савицкий, находившийся в переписке с Крамским, написал ему после приезда из Вёля об успехах, сделанных Поленовым. Однако Крамской не очень-то верит в это: "Вы пишете, что Поленов хорош, т. е. сделал успехи… сомнительно, можете себе представить? Сомнительно! Не поверю, пока не увижу". Но Савицкий все же старается убедить Крамского: "Ваша ироническая фраза о Поленове заставила меня призадуматься. Вы можете, добрейший Иван Николаевич, сомневаться насчет его успехов в живописи, - а я, со своей стороны, наблюдаю его близко и долго, все больше и больше убеждаюсь в том, что если он еще не мастер, то по крайней мере стоит на этом пути - достаточно того, что он крепнет в сознании трудности и серьезности задач художника, надо отдать справедливость, подтверждает это делом: работает очень усидчиво и много… Подумайте об этом обстоятельстве и не найдете ли уместным и возможным сделать ему некоторые авансы, хотя упомянув в письмах своих Репину, Боголюбову или ко мне - я вижу ясно, что он на волоске от того, чтобы быть участником передвижных выставок и по примеру всех прочих, а больше всего из присущей ему осторожности и щекотливости не делает прямого шага. Примите это так, как я говорю, и не придавайте особенного значения - тут не протекторство или личная приязнь моя к нему, а просто пишу Вам то, что мне кажется хорошим в интересах нашего дела".