А. Головин пишет: "Имя Коровину создали не столько пейзажи, сколько работы для Мамонтовского театра". Это одна сторона дела. Другая заключалась в том, что театр развил специфические черты таланта Коровина, его склонность к широкой живописной манере, к обобщению, яркости, смелому мазку. Кроме того, живопись Коровина еще мало кто понимал тогда. Едва ли он смог бы просуществовать, продавая свои картины. Декорационные работы обеспечивали ему возможность безбедно существовать и заниматься станковой живописью.
Летом 1885 года, после того как зима и весна были отданы декорациям, Коровин приехал в Меньшово, где Поленовы впервые проводили лето.
Поленовы были недовольны им, считали, что декорационные работы усилили те тенденции коровинской живописи, которые были ему свойственны, и что его широкая живописная манера привела его, благодаря работе над декорациями, к тому, что он стал писать "с недописками и недохватками". Поленов пошел с Коровиным в соседнюю с Меньшовым деревню Тургенево, выбрал интересный мотив, и они начали работу. Поленов нарочно сделал сначала тонкий, с прорисовкой всех деталей рисунок этого лиричного пейзажа с тихой речкой, ручьями, впадающими в нее и образующими вместе с речкой что - то вроде маленького озерца, сараями, избами, старой мельницей и деревьями. Потом в несколько измененном виде рисунок был перенесен на холст и написан так, что работа эта стала одним из лучших пейзажей Поленова.
Коровин писал рядом. Мотив у него и тот, и не тот. Та же речка, те же дома и деревья, но манера - своя.
Поленов понял: Коровин нашел свой путь в живописи, и едва ли следует его искусственно менять. У Коровина, во всяком случае, свои, интересные поиски, да и не поиски даже, а уже и находки.
В следующем, 1886 году Коровин оставил училище. Ему, так же как и остальным ученикам Поленова - пейзажистам, было присвоено звание "неклассного художника". Но к семье Поленовых Коровин словно бы "прилип" на долгие годы.
Головин вспоминает, что Коровин, который был "беспечен и способен к самым курьезным поступкам, однажды, например, придя к Поленовым в день Нового года… неожиданно остался жить у них целую неделю, не снимая фрака".
Второе лето в Меньшове было для Поленовых, как мы уже знаем, трагичным. Тело маленького Феди было перевезено в Москву и похоронено на Ваганьковском кладбище рядом с могилой Веры.
Поленовы перебрались в Абрамцево. Василий Дмитриевич работать не мог. Наталья Васильевна, начавшая недавно заниматься живописью, превозмогая себя, работала. Работала и Елена Дмитриевна, но как-то неестественно, не так, по ее словам, как прежде: "Чувствуется что-то добровольно - принудительное".
Осенью переехали в Москву, там была организована акварельная выставка, где брат и сестра Поленовы выставили несколько своих работ.
Наталья Васильевна стала посещать Училище живописи, чтобы учиться систематически… Стал посещать училище Остроухов. Переехал в Москву, оставивши академию, Серов и тоже стал посещать училище.
Всю осень и зиму Поленов писал "Христа и грешницу", потом были хлопоты с ее экспонированием. И после всего этого страшного нервного напряжения у него возобновились и стали нестерпимыми головные боли. Что это была за болезнь, теперь определить трудно. Поленов в письме Васнецову писал: "Доктора называют мою болезнь неврастенией с истерической подкладкой и ипохондрическим верхом (шуба хорошая) и даже лечат меня. Один Петр Антонович сказал правду, что лечить тут нечего, а надо терпеть, может быть, со временем и само пройдет… И такие жестокие гадкие боли, что, не испытав их, нельзя себе представить, и находит на меня такое уныние, что волочишь изо дня в день свое существование без радости, без отдыха. Что особенно тяжело, что состояние это доводит меня до какого-то озлобления, с которым подчас совладать не можешь. Работать трудно, хочется отдохнуть, а отдыха нет, и ждешь, ждешь, придет же когда-нибудь настоящий отдых".
Летом 1887 года Поленовы поехали в Жуковку, красивый дачный поселок на Клязьме. К ним приезжала младшая сестра Натальи Васильевны Маша Якунчикова, милая семнадцатилетняя девушка, умная, не по годам развитая интеллектуально и духовно и в то же время детски наивная. Приехали Остроухов с Серовым. Серов начал портрет Маши, но не закончил его.
Маша Якунчикова с двенадцати лет серьезно занялась искусством под руководством члена поленовского кружка С. С. Голоушева. Еще прошедшею зимою она сблизилась в Москве с поленовским кружком, подружилась с Еленой Дмитриевной, участвовала в походах "археологического общества". Она особенно увлеклась эпохой царя Алексея Михайловича и даже сделала два эскиза из этой эпохи: "Царь посещает заключенных" и "Царь в молельне". Этот последний ее эскиз был отмечен как лучший на вечерних занятиях Училища живописи, которые она посещала одновременно с Натальей Васильевной, Серовым и Остроуховым. За него она получила 1-й номер. Лето 1887 года она почти все время проводила в Жуковке, лишь ненадолго отлучаясь в имение родителей - Морево.
В июне в Жуковку приехал Коровин, привез, кроме красок, палитры и холста, еще и удочки. Он был таким же страстным рыболовом, как Левитан - охотником. Но в Жуковке не оказалось лодки. Коровин с Поленовым поехали в Москву, купили лодку, привезли ее в Жуковку.
Здоровье Поленова не улучшилось в Жуковке. Врачи рекомендовали ему уехать в Крым. Он уехал туда в конце августа удрученный, подавленный; мысль о том, что жизнь окончена, что жить не для чего, не покидала его.
1 сентября Поленов приехал в Ялту, которая напомнила ему не то средиземноморские города, не то Бейрут или Смирну. Ялта в те времена действительно была двунациональным городом: остатки многовекового владычества крымских ханов и проникающая из России европейская цивилизация.
В Ялту приехала и Маша Якунчикова, она, как пишет Поленов, "в упоении от природы и купания и одета таким же матросом, как у нас в Жуковке". Да и сам Поленов в восторге от купания: "…чудесное купание, море тихое, прозрачное, не вышел бы из него, так оно ласково тебя гладит".
За год до Поленова в Крыму побывал Левитан и привез много крымских этюдов. И сейчас, наблюдая крымскую природу, Поленов сравнивает работы своего ученика с работами прославленного "царя моря" - Айвазовского и считает, что работы Левитана несравненно лучше передают Крым, чем чьи бы то ни было: и Айвазовского, и Лагорио, и Шишкина, и Мясоедова. "Сегодня только одно время были облака вроде Айвазовского - пухлые, бело - серые и приторно стушеванные, как это умеет Айвазовский один, но у него это доведено до большей слащавости. Молодец, Левитан…"
Отдал Поленов дань и местной экзотике: на базаре обнаружил татарскую лавочку медной посуды, выбрал несколько предметов, но они были еще не закончены, их нужно было лудить, а в мастерской один мальчик, и он один не может это сделать: кто - то должен раздувать огонь в горне. Поленов предложил, что это будет делать он, работая как бы подмастерьем. И работа была исполнена, и Поленов узнал, как лудят медную посуду. В другой раз в маленькой лавочке увидел чашечку родосского фаянса.
- Это персидская вещь, - сказал хозяин, - стоит три рубля пятьдесят копеек, но я отдам вам за три.
Поленов купил. Потом обнаружил в той же лавочке другую такую же, но немного разбитую. Ее хозяин лавки отдал за шестьдесят копеек.
Постепенно настроение у Поленова улучшалось, головные боли мучили реже, он начал понемногу работать. Перечитывал Тургенева, Толстого, увлекся биографией Грановского. "Ты знаешь, - пишет он жене, - как я люблю эту эпоху, т. е. людей этой эпохи, и именно людей так называемого западного направления. В них что меня привлекает, это человеческая сторона, которая преобладает над национальной. В этом главная их сила и превосходство над славянофилами".
В середине октября Поленов был уже в Москве. После отдыха в Крыму, после морских купаний он был весел и бодр.
Но зима 1887/88 года прошла плохо. Головные боли, утихшие было в Ялте, опять возобновились. А в училище и у Поленовых все шло, как шло раньше. Приходила все та же молодежь на рисовальные вечера, а Маша Якунчикова стала рисовать все больше и успешнее.
Лето опять провели в Жуковке и, как всегда, в окружении молодежи. Василий Дмитриевич, если голова не болела, работал, писал этюды. Работали - и очень много - Коровин, Елена Дмитриевна, Остроухов, Маша Якунчикова. Приезжали Серов, Левитан, Нестеров. Нестеров написал пейзажный этюд и портрет Елены Дмитриевны и оставил их в подарок "гостеприимным хозяевам".
Елена Дмитриевна очень увлеклась фольклором, слушала и записывала сказки и песни, делала к ним иллюстрации. Однажды, как пишет она Е. Г. Мамонтовой, "попала на старика, который упросил… написать его портрет… Во время сеансов он сидит, как манекен, так старается, а во время отдыха я заставляю его сказывать сказки, а сама записываю. Это очень увлекательно. Старик в таком восторге от своего портрета, что после первого сеанса вдруг - бух мне в ноги".
Этим летом в Жуковке Коровин написал чудесную вещь, которую можно причислить к лучшим созданиям его кисти: "За чайным столом". Это очень светлая, очень жизнелюбивая вещь. Стол со сверкающим медью самоваром стоит на террасе, окна которой широко распахнуты, и за террасой - чистая, чудесно светящаяся на солнце зелень; за столом - четверо: у самовара - хозяйка дома Наталья Васильевна, по левую руку - Маша, напротив Маши гость Поленовых офицер Зиборов, четвертая - со спины - Елена Дмитриевна. От картины веет утром, гостеприимством и таким миром и покоем, какой царил тогда не столько, пожалуй, в Жуковке, сколько в душе добродушного оптимиста Костеньки Коровина.
Нестерова Елена Дмитриевна называет художником - страдальцем и сравнивает с героем известного романа Золя Клодом Лантье. И хотя, по ее же словам, Нестеров "более собой доволен и окреп, и поправился физически, но нравственно все такой же нервно - ненормальный".
А Коровин между тем продолжал работать много и радостно. Женская часть семьи Поленовых относилась все же к нему с недоверием, искренне считая его шалопаем, - не только Наталья Васильевна, но и Елена Дмитриевна. В сентябре она уехала в Кострому к Антиповой и оттуда писала: "Ужасно радуюсь, что у Коровина продолжают ладиться его работы. В его лодочную картину я, правду сказать, не очень - то верю. Мне кажется, мало у него для нее материала. Хоть бы чайный стол - то он кончил".
Как мы знаем, "Чайный стол" был все-таки окончен. Но этим летом он написал в Жуковке и "лодочную картину", в осуществление которой так мало верила Елена Дмитриевна. И эта картина - "В лодке" - одна из самых пленительных коровинских картин: он сам - сидит на скамье и читает, а на корме Маша Якунчикова внимательно слушает его. Лодка у берега, у густых зарослей кустарника. Вокруг прелестная тишина, и только голос читающего Коровина. Вещь эта - удивительная, кажется, лучшая из написанных Коровиным до нее. В ней передана и неподвижность лодки, и неподвижность теплого воздуха и кустов, и сосредоточенная неподвижность этой чудесной юной девушки, с жадностью воспринимающей то, что ей читают.
Эта вещь удивительно напоминает один из лучших рассказов Чехова - "Дом с мезонином". Так и кажется, что здесь изображены герои этого рассказа: художник и нежная, кроткая Женя Волчанинова - Мисюсь.
Написал Коровин портрет еще одной сестры Натальи Васильевны - Веры.
Четвертая значительная вещь этого лета называлась "Настурция". На ней - та же терраса, на которой стоит чайный стол, но показана она снаружи. Внизу у террасы цветут настурции. На перила террасы опирается какой-то мужчина, у лестницы, положив руку на перила, - женщина. И здесь, в этой картине, такая же обстановка мира и покоя, как на всех Жуковских вещах Коровина, написанных тем летом.
Поленов мог быть совершенно доволен результатами работы своего ученика - для Коровина лето 1888 года в Жуковке было очень плодотворным.
Но оно было плодотворным не для одного Коровина.
Левитан провел почти все это лето в Плёсе на Волге. Теперь Плёс считается самым, употребляя выражение Чехова, "левитанским местом" в России. Он привез оттуда множество чудесных пейзажей.
А Серов провел все это лето в имении своих родственников - Домотканове и также привез две значительные вещи: "Пруд" и "Девушка, освещенная солнцем" - портрет его кузины Маши Симонович.
Это был совершенно необычайный год для молодежи, окружавшей Поленова.
В конце года в Москве была устроена очередная Периодическая выставка, на которой, по словам И. Грабаря, "ясно определились Левитан, К. Коровин и Серов".
Коровин выставил "У чайного стола", несколько вещей выставил Левитан, Серов выставил "Пруд", "Девушку, освещенную солнцем" и прошлогодний портрет Верушки Мамонтовой, который Поленов предыдущим летом видел на фотографии. Оригинал же был просто шедевром - откровением в русской живописи.
Все три художника получили премии Общества любителей художеств, в котором состояли и Мамонтов, и Поленов. "Вечер на Волге" Левитана и "Девушку, освещенную солнцем" Серова купил Третьяков. "У чайного стола" купил у Костеньки Поленов.
Поленов, как пишет Наталья Васильевна, "принимал участие в juzy (жюри)" и по случаю получения премий тремя его любимцами "ужасно счастлив и радуется их радостью". Радовались и сама Наталья Васильевна, и Елена Дмитриевна: "Друзья мои процветают, из нашего кружка трое на днях получили премию в Обществе любителей: Коровин, Серов и Левитан".
На очередной Передвижной выставке, открывшейся в Петербурге 26 февраля, Поленов выставил первую свою картину из задуманной серии "Из жизни Христа" - "На Генисаретском озере". На этой же выставке были три волжских пейзажа Левитана, "Пустынник" Нестерова, две вещи Архипова: "На Волге" и "Пересуды", была картина Сергея Иванова "Переселенец", два пейзажа Остроухова, который, надо сказать, сумел уже в третий раз выставиться на Передвижной выставке. Пастернак выставил интересную работу "Письмо с родины". Елена Дмитриевна - "Шарманщиков".
До выставки еще Третьяков купил две из выставлявшихся картин: Пастернака и Нестерова, "и этим, - по словам Елены Дмитриевны, - сделал двух вполне счастливых людей".
Но случилось досадное недоразумение с Коровиным. В конце 1888 года он ездил с Мамонтовым в Италию, оттуда в Париж, из Парижа поехал в Испанию. Из Испании в начале 1889 года он привез один из своих ранних шедевров: "У балкона. Испанки Ленора и Ампара". Этот год Коровин был вообще на взлете…
Поленов перед открытием выставки поехал в Петербург и сообщил оттуда о результатах голосования. Но в телеграмме, присланной им, не было ни Коровина, ни Н. Третьякова.
Поленовы, оставшиеся в Москве, были опечалены за Костеньку. "Это не делает чести художественному пониманию передвижников", - резюмирует Елена Дмитриевна в письме Е. Г. Мамонтовой. А в письме брату: "Уж и досталось же передвижникам".
Пришел Коровин и, узнав, впал в уныние. Поленову в Петербург была послана телеграмма. Тотчас же пришел ответ: произошла ошибка, Коровин принят. Бросились его искать и в декорационную мастерскую, и в другие места, но его нигде не было. Наконец он сам пришел и, как сообщила Поленову жена, "прыгает и кувыркается" по случаю удачи.
Потом пришло письмо от Поленова: "Какая досада, что я наделал столько неприятных часов Костеньке, виноват не телеграфист, а я; я теперь даже припоминаю, как я в черновой вычеркнул одного Коровина и, переписывая, забыл вставить другого. Прошу у Костеньки прощения за такую большую неприятность".
Итак, Передвижная выставка, семнадцатая по счету, окрылила молодежь, вселила уверенность в свои силы. Но на следующий год, 1890-й, передвижники заняли к молодым своим товарищам совершенно иную позицию.
Собственно, кризис назревал уже несколько лет. В 1888 году умер Крамской. Но и не в Крамском было уже дело. Крамской сам - возможно, из-за прогрессировавшей болезни - изменился. Он оставил мысль об окончании своей главной картины "Хохот" или "Радуйся, царю Иудейский", писал парадные портреты, за которые брал огромные деньги, построил на эти деньги дачу. И на даче, и в петербургской квартире полным-полно было родственников и всяческих знакомых приживалов. "Дом его был полная чаша, - вспоминает Репин. - Но самого его теперь бы не узнали".
Ему не было и пятидесяти, но на вид это был глубокий старик, приземистый, обрюзгший, поседевший. Он все больше усваивал взгляды тех, чьи портреты писал, он уже стыдился своего былого радикализма. Во время работы над портретами он был одет в серый редингот с шелковыми створами, модные туфли и алые атласные чулки, и сам о себе говорил, что стал теперь "в некотором роде особой". Он сблизился с Сувориным, который тоже был когда - то либералом, но чем дальше, забирал все более и более вправо. Забирал вправо и Крамской. "На общих собраниях Товарищества, - пишет Репин, - он открыто ратовал за значение имени в искусстве, за авторитет мастера, показывал, что все это дается художнику не даром и должно же быть когда-нибудь оценено".
Сами собрания он предлагал сделать публичными и приглашать на них репортеров, ибо знал, что каждое его слово будет подхвачено и станет достоянием широкой гласности. У него появились привычки вельможи: на собрания он приходил теперь последним. "Он становился тяжел желанием импонировать". Он даже начал склоняться в пользу академии, доказывая, что ее выставки "перетягивают", а что касается до передвижения, то теперь уже и академические выставки возят по провинциальным городам.
Но при всем том он, как пишет Репин, "был неподкупно честен и справедлив в приговорах… пристрастия его в оценке чужого труда никогда не было".
Но изменения, происходившие с Крамским, роковым образом сказались на судьбах Товарищества. После смерти Крамского наибольшее влияние приобрели такие "патриархи", как Мясоедов, Владимир Маковский, Карл Лемох.
По поводу выставок устраивались традиционные обеды передвижников, на которые приглашались наиболее влиятельные меценаты. И вот на обеде 1889 года Маковский горько упрекнул Третьякова за то, что тот приобрел такую вещь, как "Девушка, освещенная солнцем" Серова. Но упрек Маковского никак на Третьякова не повлиял. Он покупал для своей галереи то, что считал талантливым, не внимая ничьим сетованиям.
На выставку 1890 года была принята картина Серова (впервые) - портрет его отца композитора Александра Николаевича Серова, но было отказано Пастернаку. Чуть ли не баталия произошла из-за "Видения отроку Варфоломею" Нестерова, купленного уже - прежде выставки - Третьяковым. Потом и Мясоедов, и Маковский, и Суворин, ставший как бы душеприказчиком Крамского (он сразу же после смерти художника издал сборник его писем и статей), уговаривали Третьякова отказаться от покупки.
Репин вышел из состава членов выставок, но картины свои выставил как экспонент. "Это… крайне неприятно, - комментирует его поступок Елена Дмитриевна, - что за комедия, в самом деле? Не сочувствуешь? Выходи откровенно и бросай их, а то из Товарищества вышел, а сам у них же ставит - чепуха!"