Обернулся - почувствовал что-то. Глядит тупо, без удивления, вообще без выражения. Потом снова принимается жевать.
Вот уж не одну минуту идет эпизод, и никто слова не сказал, но мы все подробно читаем, всю партитуру чувств. Новое состояние героини, новое лицо: что же делать, неужели тогда, на вокзале, был мираж? Ведь чужой совсем человек. Она рвалась к нему, ехала за тридевять земель, она точно знала - зачем. А теперь непонятно - что делать. Что сказать - непонятно.
И тогда, все так же молча, Вера принимается делать то, что должна делать женщина, когда мужчина голоден. Он очень изголодался, его надо сначала накормить, а там будет видно. Срывается с места, начинает хлопотать, наливает борщ, достает из-под перины кастрюлю с котлетами, проверяет озабоченно, теплые ли. И пока достает их и пробует - он уж съел свой борщ и молча сидит, держит перед грудью тарелку, просит добавки.
Это кажется ей уже совершенно чудовищным. Ни одного, ну ни одного живого движения - истукан какой-то.
В прекрасной, чуткой и умной рецензии, что напечатал в журнале "Искусство кино" Ст. Рассадин, только в одном он, по-моему, ошибается - принимает все это за еще одну забавную игру, которую герои затеяли для разгона. По-моему, ни Платону, ни Вере сейчас не до игры. А нам в зале не до комизма ситуации. Мы его ощущаем, бесспорно, но он и улыбки тут не высечет у зрителя, внимательного не только к фабуле, скорее, оттенит и умножит драматизм момента, самого важного, самого решающего: оттого, как все пойдет дальше, вся их судьба тут зависит.
Это качество сцену выводит к чаплиновским традициям. И хохотали бы, да слезы мешают.
А разгон им нужен. Только они для разгона не играют, а - время тянут. Еще не знают, что сказать, что вообще в таких случаях говорят, еще не уверены друг в друге и вот делают то, что подсказывает ситуация: дают - ест. Даже придираться начинает: котлетка подгорела.
И тут она взрывается. Она ведь уж этими пирогами и котлетками все ему сказала, что ж у него-то слов для нее нет? Свирепо накладывает ему полную тарелку котлет и сверху утрамбовывает пирогами. Все!
Он отваживается стряхнуть оцепенение. "Ну, хватит". Привлекает ее к себе. "Зачем ты приехала?" - "Ты наелся?" - "Наелся". - (Облегченно). "Вот за этим я и приехала…" Главное сказано. Им обоим опоры не хватало. Теперь она готова быть ему опорой. Она будет кормить его и вдохновлять. Пока они вместе, им ничто не страшно.
Они бегут по снежной целине под низким рассветным северным солнцем. Он опаздывает к поверке - проспали. Опоздать нельзя - засчитают как побег. Бегут, задыхаясь, скользя, увязая в сугробах, уж и сил нет: не бегут, а качаются на месте, как в страшном сне, падают и ползут. И тут она ему по-прежнему опора. Подталкивает, воодушевляет: ты хорошо идешь, ты прекрасно идешь, ну еще немного, посмотри, ведь уж совсем близко! И обнесенные колючей проволокой стены, и казенная сторожевая вышка смотрятся на белой целине снега как романтические стены древнего замка, дух рыцарства торжествует в фильме свою победу. К его возрождению в нас зовет яростная песня, что рвется из-за кадра:
"Живем мы что-то без азарта,
Однообразно, как в раю.
Не бойтесь бросить все на карту
И жизнь переломить свою…"
Этот текст "от автора" поет голос Людмилы Гурченко. Кому же еще петь? - она полноправный автор этого фильма, один из тех, кто по ходу комедийного по краскам действа выстрадал ясную и цельную жизненную концепцию, фильмом утверждаемую.
И мы в зрительном зале ее выстрадали, пока смотрели, пока смеялись, - тоже.
Вера внесла в историю "женщины, которая ждет", новую и важную ноту. Она теперь не просто "ждет". Она за свое счастье теперь отчаянно бьется. Хочет взять судьбу в собственные руки. Тоже - не страшится "жизнь переломить свою".
Актриса очень многое привносила во все эти роли от себя. Считала, что никто на съемочной площадке так этих женщин не знает, как она. И была в этом права. Режиссеры, как правило, ее приоритет тут признавали и с ее постоянным стремлением что-то менять в драматургии роли, импровизировать, уточнять и дополнять - считались.
И опять-таки Гурченко не была бы сама собою, если бы не попыталась все это, ее так волнующее, выразить через музыку. Так в плеяду "женщин, которые ждут", вошла лирическая героиня ее телевизионного обозрения "Любимые песни".
На первый взгляд это было просто песенное шоу, проникнутое ностальгией по старым мелодиям 50-60-х годов - песням, с которыми у людей среднего поколения связана юность. Ностальгическому настроению вторило и оформление художника В. Шиманского: старый городской сад, совсем настоящий, с решеткой, увитой плющом, с рукописной афишей только что вышедшего фильма "Девушка без адреса", с объявлением о бальных танцах, с каруселью и цветными лошадками, с раковинкой для концертов, с цветными фонариками и даже тележкой сатуратора. Здесь Гурченко и пела: "Московские окна", "Тишина за Рогожской заставою", "В городском саду играет духовой оркестр…", "Одинокая гармонь", "Сядь со мною рядом, рассказать мне надо…", "Мне бесконечно жаль", "Дай мне руку, моя недотрога…", "На карнавале под сенью ночи вы мне шептали: люблю вас очень…". Разные песни, и те, что живут поныне, и те, что забылись, - Гурченко и на этот раз, как в "Песнях войны", их отбирала без излишнего пуризма - сердцем и памятью. Ее не художественный уровень песен тут заботил, а то, что за песнями вставало, - время.
Объясняла свои намерения: хочется спеть то, чего спеть в свое время не успела.
Но еще, несомненно, хотела магией музыки и воспоминаний вернуться в те годы. С удовольствием обдумывала костюмы - точно такие, какие носили тогда. Плечики по моде 50-х, прически. Даже пластика. Наблюдая за нею на съемках, я сделал для себя поразительное открытие: ведь тогда не только одевались, но и ходили иначе. Женщины спину иначе держали - неуловимо больший, чем теперь, излом, кокетства чуть больше. Мы живем и не замечаем, что - ушло. Актриса помнит. Чтобы возродить время, ей достаточно только чуть изменить походку.
Гурченко входила в телевизионный павильон, как в пятидесятые, в свою юность. Была другой, совсем другой. Нежной, воздушной, невероятно молодой. Она боялась в себе это расплескать и в перерыве между съемками все равно говорила тихо и нежно, и было это так поразительно, что хотелось спросить: как вы себя чувствуете? Такую хрупкость она несла в себе.
Ретро-стиль поддерживали и режиссер с оператором. Снимали лунный профиль на контражуре - как в романтическом кино тех лет. Евгений Гинзбург в этом фильме полностью доверился актрисе - да и нельзя было иначе, она тут была автор, это ее фильм.
Но "воскресить время" - еще не вся его задача. Гурченко хотела в песнях сыграть судьбу. Путь от надежды к разочарованиям, первым ударам, новым надеждам, к отчаянию, к ожесточению, к мужанию, к мудрости. Вначале мы встречали лирическую героиню картины беззаботно порхающей вдоль садовых скамеек "в этом белом платьице…". Потом каскад песен сменялся длинными музыкальными интерлюдиями-размышлениями. Героиня взрослела. Старела. Сурово разглядывала себя в зеркальце. Потом сбрасывала с себя эту липкую хандру, как наваждение: "когда проходит молодость, еще сильнее любится…".
Это не только о любви был рассказ, но и о том, как трудно человеку одному, как тянутся люди друг к другу, как они друг другу нужны.
Видеофильму, на мой взгляд, не хватило строгости - критического режиссерского глаза, который чуть обуздал бы эту бесконтрольную стихию, ввел бы ее в ясные берега. Был найден ход, найден единый стиль - но не возникло единых правил игры. Передача, напоминающая театрализованный концерт, слишком круто обрывалась в передачу, напоминающую драматический спектакль: переживания героини игрались с чуть большим нажимом и подробностью, чем позволял жанр, становились чересчур самостоятельным сюжетом и от песен чуть больше, чем нужно, отрывались.
Это "чуть" обусловило и успех передачи - чуть менее заметный и шумный, чем был у "Песен войны". Хотя принцип был тот же - воспоминание через музыку. И песни были так же любимы.
"Чем больше работаю в кино, тем яснее понимаю, как мне всегда нужен режиссер - такой, чтобы точно знал, чего он хочет добиться, и твердо шел к намеченной цели…"
Группа крови
Сейчас труднее, чем было в молодости. Тогда я могла легкомысленно прикидывать: это я сыграю и это я сыграю… А сейчас я вхожу в роль мучительно, как будто играю впервые в жизни. Полное отсутствие перспективы, огромное чувство неловкости перед режиссером, пригласившим меня в уверенности, что уж я-то его не подведу… смотришь на него, опускаешь глаза и думаешь, как ты пуста и беспомощна…
Из беседы в журнале "Литературное обозрение", 1983 г.
Пьеса И. Гуркина "Любовь и голуби" уже была хорошо известна театралам по спектаклю московского "Современника", когда режиссер Владимир Меньшов задумал ее экранизировать. Он понимал, разумеется, какая рискованная пришла ему на ум затея. Пьеса из тех, что требуют режиссуры особой точности и вкуса: чуть в сторону - и комедия-лубок превратится в довольно пошлое комикование. Если же найти верный тон, то - не игра, а наслаждение: роли выписаны сочно, фактурно, история незатейлива, но смешна и трогательна, характеры по-лубочному ясные - и улыбку вызывают и сочувствие. Действие происходит в глубинке, где-то в сибирском селе - можно такой простор показать, по какому современный городской люд ой как стосковался. И через этот простор, через чистоту и красоту эту выразить нравственные корни героев. И пусть через гротеск, через ерничество балаганное пробьемся мы к тем настоящим ценностям, которые люди в себе носят.
История же - самая простая и внятная сердцам. Про любовь и измену. Любовь, конечно, берет верх, люди еще больше ее начинают ценить. Счастье свое чувствуют острее.
И метафора тут естественно вырастает из самого что ни на есть бытового ряда: голуби. Их разводит Василий, здоровый такой лоб, уж и сын взрослый, скоро в армию, а он, Василий, никак не может остепениться, все возится со своими голубями. Свистит, как мальчишка, в небо из-под руки смотрит, счастлив. Его в фильме будет играть артист Александр Михайлов.
Но тот, кто хранит в себе детство, - тот душою чист. И полет голубей будет самым поэтичным местом фильма.
Василий говорит, окая по-сибирски. И весь он должен быть, как пацан-переросток из глубинки, - нескладный. Бежит - руки-ноги выбрасывает, как лось. Как пацан, наивный: такого облапошить - враз можно. Поэтому так боится отпускать его жена в дальнее путешествие к морю, в отпуск, на курорт этот самый, где только глаз да глаз.
Самые худшие ее подозрения сбудутся: облапошит Василия на юге какая-то дама из отдела кадров, Раиска - своего мужа нет, так на чужих кидается.
Это единственный в пьесе персонаж - Раиса-разлучница, - который вызывает не совсем добрые чувства. Но и у нее ведь своя судьба, свое горе, свое одиночество, ее тоже понять нужно. Это очень важно для фильма: понять каждого. Тогда будем не просто осуждать, а - сочувствовать. Даже и суд должен быть на добре замешен.
Раису сыграет Гурченко.
Это ее первая встреча с Меньшовым, и в работе, и вообще в жизни. Он, как и она, тоже в кино сам себя сделал: был хорошим актером, потом попробовал силы в режиссуре - получилось. А уже второй его фильм, "Москва слезам не верит", стал и у зрителей фаворитом, и в Америке получил "Оскара" за режиссуру - приз авторитетный, признание высокого профессионализма.
У Гурченко, как мы помним, к высоким профессионалам всегда было особое чувство: знают, чего хотят, знают, как этого добиваться. У режиссера должна быть мужская рука.
Пока - приглядываются друг к другу. На этой первой встрече она и впрямь робеет, как студентка первого курса, она - само внимание, готова слушать, ты только говори что-нибудь дельное. Приглядываются, прикидывают варианты, какой должна быть Раиса. Она ждет его предложений, он - ее. Он ждет, ждет, а потом спрашивает напрямик:
- Ну, что придумали?
- Не знаю… Может быть, вот тут зуб как-нибудь притемнить…
Интересное начало разговора. Ни тебе "зерна", ни "сверхзадачи" - зуб притемнить.
Помните? Через шелуху зритель будет пробиваться к сути. Но шелуха должна быть, этот кокон человеческий, который каждый себе плетет, как может, чтобы душу прикрыть. Тут все взаимосвязано, и если есть в душе боль, то и в коконе какой-то изъян будет. Про зуб - это едва ли не первое, что они вообще сказали друг другу о Раисе. Печка, от которой пойдет весь танец.
- Нужно, чтобы была в ней какая-то червоточинка… Притемнить зуб - знаете, бывают такие темные. Чуть-чуть.
- А может, золотой?
- Нет, золотой был в "Родне" у Мордюковой.
- А если усы?
- Усы?! У меня?!
- А что? - Меньшов приглядывается. - Усы - это ничего. Маленькие такие усики. Пушок такой.
Думают. Нужна какая-то червоточинка. От нее потянется нить к сути персонажа, к его проблемам, его драме.
- Вы поставили передо мной задачу невозможную: она должна быть мягкой и вкрадчивой, как Доронина. Это я не могу. Я буду мягкой, но через какую-то хитрость…
Вся задача сейчас - придумать эту хитрость. Они оба движутся пока почти ощупью, пробуя одну деталь, другую. Сейчас все идет в дело, время отбора еще не пришло - придумывать надо, пусть и "в порядке бреда". Зрители иногда в письмах удивляются: зачем придумывать, раз у автора уже все написано. Так, наверное, пьесы и корежутся-искажаются, и даже классические. Все написано - так и играй.
Мне интересно следить за Гурченко с Меньшовым именно на этом, предварительном, разведочном этапе. Как "разминается" роль, как авторский текст срастается постепенно с вполне конкретной фигурой, как постепенно эта смутная фигура обретает сваи привычки, манеру ходить и говорить, свои вкусы и маленькие слабости.
Текст действительно уже написан. Фигуру надо еще придумать. Причем не просто придумать, а - с определенным тактическим замыслом. Предусмотреть не только жизнь героини в кадре, но и ход зрительских чувств в зале. Актриса должна знать заранее, когда зрителям нужно засмеяться, а когда затихнуть и вслушаться, когда сжаться от внезапного острого сочувствия. Они с режиссером тут как дирижеры в оркестре наших эмоций.
Меньшов этому процессу "дирижирования" придавал большое значение еще в предыдущей картине - фильм "Москва слезам не верит" выстроен по точному плану, где зрительская реакция была запрограммирована во всех тонкостях от начала и до конца. И план и его осуществление оказались блестящими. Фильм побил все рекорды по сборам, его смотрели снова и снова, и опыт этот подтвердил важность одной из первых заповедей профессии художника: думай не только о том, чтобы сказать, но и о том, чтобы тебя услышали. В этом настоящее мастерство.
Теперь, в новой картине, они с Гурченко явно не хотят эмоций однозначных и плоских, как рисунок. Фигура должна быть достаточно сложной, хоть это и лубок, сочувствие будет рождаться из смеха, из юмора почти балаганного, подчас грубоватого. Игра актеров тут должна быть именно - игрой. Никто из зрителей не забудет ни на минуту, что перед ним Гурченко, которая играет Раису. Что перед ним не фотография жизни - а условность притчи, хитроватость лубка. Поэтому и краски ищут броские, детали поведения и костюма - неуловимо смешные и "говорящие".
Как просил Меньшов, Гурченко старается быть "мягкой". Читает текст в интонациях, приближенных к бытовому разговору. Меньшов задумчиво подает за Василия его реплики, а потом решительно останавливается:
- Нет, это вяловато. Я хотел бы, чтобы все сцены на юге шли как ее сплошной монолог. Она говорит-говорит-говорит не переставая, и только фон за спиной меняется. Тут нужен напор.
Напор так напор. Гурченко молчит секунду, а потом вдруг поет омерзительным голосом: "Вот и все, что бы-ло… вот и все, что было-а-а" - заводится. Песенка не из фильма, разумеется, но пришла на ум не случайно: Раиса это не просто говорит-горит-говорит, она последнюю свою, может быть, надежду уговаривает. И краска горечи тут тоже должна присутствовать.
- Ты очень красивый человек, Василий. Ты не можешь быть одиноким, ты мне лапшу на уши не вешай. Поцелуй меня.
Теперь - перебор, перелет. Пристрелка продолжается. Ближе, ближе к цели.
- Нет, такой она тоже быть не может. Все-таки это должна быть "вторая степень" женской опьяненности, но не первая. Она же никогда не забывает, что работает в кадрах, что есть моральный облик. Мораль для нее закон, тут она железный человек.
Здесь, кажется, и заложена та "хитрость". Дама-кадровичка. С одной стороны, моральный облик, с другой - на отдыхе люди обычно позволяют себе расслабиться. Тем более если жизнь входит в крутой вираж последних надежд.
Гурченко:
- Моя одежда должна противоречить поведению. Повадки педагога-общественника, а платья зазывные, умоляющие, с грудью, которая дышит…
- А меня как раз это смущает - рюшечки, оборочки. Тоньше нужно.
- А мы сдержим это, смягчим. В этом и будет высший пилотаж.
- Нет, нужны какие-то детали, чтобы было видно, что она начальник отдела кадров. Что-то она должна делать такое… трудовую книжку листать?
- А может, газеты почитать? Шли по берегу моря, видят - стенд, дай-ка газетку почитаю. Подошла, прочла передовую: ага, ясно, линия прежняя. И пошли дальше.
- А может быть, Василию какие-нибудь вопросы задаст?
- Как у вас с планом в этом году? - тут же импровизирует Гурченко. Очень светский тон, такая легкая идет южная беседа.
- Вот этот мотив нужно обязательно добавить в текст. Чтобы говорили не только об экстрасенсах. Поговорить о плане - потом об экстрасенсах. О плане - и о гуманоидах.
В пьесе текст роли построен на этих умных разговорах. Раиса - современная женщина и увлекается исключительно новейшими научными слухами.
- Коллектив у вас здоровый, - продолжает импровизировать Гурченко. Тон у Раисы теперь покровительственный, властный, и уже видно, что Василию тут несдобровать - Коллектив здоровый, и текучки нет…
- Правильно. Обе линии нужно все время тянуть. Надо, чтобы зрителю все время было ясно, кто она, чтобы вся повадка о ней рассказывала. Пусть спросит Василия: жена, дети есть?
- Вот-вот. У нее профессиональный интерес: год рождения, пол… Дети, жена есть - угу, это хорошо. Все устроены - это хорошо!
- Такой разговорчик - да где-нибудь в поэтическом уголке: море, звезды, инопланетяне. Это будет смешно.
- Ну, она летала на тарелке, это потрясающе! - подтверждает уже не Гурченко, а сама Раиса, экзальтированная особа.
Режиссер все больше утверждается в идее:
- Верно! Этот мотив мы вводим. Надо все время с производства начинать. Пусть читает в газете передовицу. Это может быть лихо: идет в вечернем уборе, видит стенд: "одну минуточку, я тут передовицу посмотрю". Она просто стойку делает, завидев передовицу.
- Ну, любит газеты, понимаете. Увидела на пляже газетку, нагнулась, подняла: а, это старая!
- Да, каждый разговор должен начинаться с производства. Заодно выяснит и семейное положение: "Если будут какие проблемы - заходите".
Потом, когда нашкодивший Василий вернется к себе в деревню, ему очень достанется от жены. Предстоит и встреча жены с самой разлучницей - суровая сцена, кончается побоями. А начинается тоже очень по-светски. Раиса преисполнена снисходительности потомственной горожанки к "людям от земли":