Судьба провела Петра Петровича Астахова поистине уникальным и удивительным маршрутом. Уроженец иранского города Энзели, он провел детство и юность в пестром и многонациональном Баку. Попав резервистом в армию, он испытал настоящий шок от зрелища расстрела своими своего - красноармейца-самострельщика. Уже в мае 1942 года под Харьковом он попал в плен и испытал не меньший шок от расстрела немцами евреев и комиссаров и от предшествовавших расстрелу издевательств над ними. В шталаге Первомайск он записался в "специалисты" и попал в лагеря Восточного министерства Германии Цитенгорст и Вустрау под Берлином, что, безусловно, спасло ему жизнь. В начале 1945 из Рейхенау, что на Боденском озере на юге Германии, он бежит в Швейцарию и становится интернированным лицом. После завершения войны - работал переводчиком в советской репатриационной миссии в Швейцарии и Лихтенштейне. В ноябре 1945 года он репатриировался и сам, а в декабре 1945 - был арестован и примерно через год, после прохождения фильтрации, осужден по статье 58.1б к 5 годам исправительно-трудовых лагерей, а потом, в 1948 году, еще раз - к 15 годам. В феврале 1955 года, после смерти Сталина и уменьшения срока, он был досрочно освобожден со спецпоселения. Вернулся в Баку, а после перестройки вынужден был перебраться в Центральную Россию - в Переславль-Залесский.
Воспоминания Петра Астахова представляют двоякую ценность. Они содержат массу уникальных фактографических сведений и одновременно выводят на ряд вопросов философско-морального плана. Его мемуаристское кредо - повествовать о себе искренне и честно.
Содержание:
-
Предисловие 1
-
Часть первая - ДО ПЛЕНА 2
-
Часть вторая - В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ 12
-
Часть третья - ГЕРМАНИЯ: ВУСТРАУ - ОСОБЫЙ ЛАГЕРЬ ВОСТОЧНОГО МИНИСТЕРСТВА 20
-
Часть четвертая - В НЕЙТРАЛЬНЫХ СТРАНАХ 35
-
Часть пятая - В ОРГАНАХ ФИЛЬТРАЦИИ 45
-
Часть шестая - В АРХИПЕЛАГЕ ГУЛАГ 56
-
Эпилог - ДОРОГА ДОМОЙ 92
-
Послесловие - АСТАХОВ ПРОТИВ АСТАХОВА - ЗАПИСКИ ИСКРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА 93
-
Примечания 96
Петр Петрович Астахов
Зигзаги судьбы
Из жизни советского военнопленного и советского зэка
От коих не одна кружится голова…
(А. Пушкин. Из Пиндемонти. 1836 г.)
…Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким "Русь".
(С. Есенин)
Предисловие
Впервые желание описать пережитое появилось у меня давно, когда мне было двадцать пять лет. В этом возрасте я уже успел многое увидеть и осмыслить. Прошел фронт, через плен, через СМЕРШ, через особые лагеря - и решил: у меня есть, что сказать людям.
Правда, в условиях изоляции письменное творчество было исключено, и я оставил свои воспоминания до лучших времен. Шли годы, в памяти копились и стирались факты и подробности.
В тридцать два года я возвратился в Баку и вновь вспомнил о "Записках". Но, будучи на свободе, я понимал, что они и теперь останутся невостребованными.
Так прошло много лет. Когда наступили горбачевские гласность и перестройка, я познакомился с книгами А. И. Солженицына, Д. Панина и других, с различными публикациями в "Огоньке" или "Новом мире". Друзья просили и меня не тянуть больше, не откладывать с воспоминаниями.
К "Запискам" я приступил во второй половине 1989 года, не имея, впрочем, ни малейшего представления о том, как их писать. Я просто следовал своему желанию рассказать о своей непростой судьбе, первая и главная цель отводилась искренности повествования.
С первых же страниц по тому, как нелегко они мне давались, я понял, что описывать пережитое не так уж просто, что для этого нужен не только жизненный, но и литературный опыт. Меня обуревали сомнения: а смогу ли выполнить задуманное? Ведь я не писатель, не историк, не публицист и не политик.
Я бросал писать - и снова начинал. Но удовлетворение написанным, право слово, редко посещало меня. И все же, шаг за шагом, я шел к своей цели, с невероятным трудом втягиваясь в работу, потребовавшую от меня, на круг, около десяти лет.
Я писал эти записки попавшего в беду человека скрупулезно и объективно, честно и бескорыстно, без попыток самооправдания. Я рассказывал не только о моих поступках и моем поведении, я попытался раскрыть внутренний мир моих мыслей и чувств.
Моя абсолютная искренность и открытость вызывала у друзей двоякое отношение. Они советовали мне писать иначе, оглядываясь на конкретное время. Мне приходилось возражать им и отстаивать свои позиции. Я говорил, что это - исповедь, что я не вправе тут что-нибудь изменить или приукрасить, отнять или добавить.
Если отвлечься от формы и от языка, всегда казавшихся мне неудовлетворительными, содержание "Записок" было принято с немалым интересом. Сужу об этом по читательским откликам на отрывки из первой части, напечатанные в газете "Вышка".
С СССР, с советским строем мы почти ровесники, и "конфликт", возникший между нами, произошел отнюдь не по моей воле!
Да, я испытывал смятение чувств, я обвинял себя в малодушии и склонности к компромиссам при выборе важнейших решений. Но условия военного времени определили мое место не на скамье подсудимых, мною заслуженной, а на скамье осужденных. Пройдя через предварительный этап следственного процесса, я дошел до его заключительного шага - до судебного разбирательства. Но оно так и не состоялось. Сам я тогда не считал себя виноватым, а вот государство держалось совершенно другого мнения, моим мнением не интересовалось и сочло нужным меня изолировать. Мне было просто зачитано государственное решение и объявлено государственное наказание.
А все, что мне хотелось тогда произнести, - так и осталось во мне, невысказанным и неуслышанным. Но я не уходил от ответственности и, в конечном счете, после долгой и трудной внутренней борьбы, счел наложенное на меня наказание актом правосудия. Первое постановление Особого совещания я принял не только как должное, но и как справедливое.
А вот второе его постановление изменило все мои представления о правоохранительной системе государства, о его законах, о правах человека и о справедливости наказаний. Следственные инсинуации и ложь были для этого слишком очевидны. Найти в себе аргументы и силы для принятия этого беззакония я уже не сумел.
Когда Солженицын готовил материалы для "Архипелага ГУЛАГ", он ясно представлял себе цель. Он хотел написать книгу-исследование - книгу о множестве людей, подвергшихся репрессиям в Советском Союзе.
Мои же воспоминания - сугубо личные. В их центре - не история тех лет, бурная и трагичная, а моя собственная - столь же необычная, сколь и трудная - судьба. Все остальное отодвинуто на второй план, хотя в них, конечно, упоминаются и другие люди, с которыми я сталкивался на дорогах жизни.
Мои склонность к компромиссу, отсутствие твердых убеждений на раннем этапе жизни столкнулись со временем с грубыми нарушениями закона и прав человека, направленными в том числе и против меня. Годы заключения и тюремно-лагерное "образование" широко раздвинули горизонты моих представлений о сути жизни. Изменились интересы и стремления, появился собственный, более трезвый взгляд на вещи, переосмыслились многие мои жизненные оценки и взгляды.
Но никогда, ни разу я не испытывал ни малейшего желания покинуть страну, которая стала мне Родиной.
Мой отец, долгое время проживший в Иране, где я, собственно, и родился, в свое время вернулся на Родину, в Россию. Меня закончившаяся война застала в Швейцарии. Я мог остаться на Западе, я мог выбрать место для проживания в любом уголке мира. Сказать, что я не представлял себе, что меня ожидает после возвращения в Союз, было бы неверно. Но я был молод, и у меня была надежда, что все обернется хорошо - правильным и благоприятным решением проверяющих. Я вернулся в Россию сразу же после войны, в 1945 году. Мои надежды не оправдались, но и о решении своем я не сожалею.
Но все прошедшие годы - тяжелые годы - не изменили моего отношения к стране и народу. Вера и надежда не покидают меня и теперь. И как ни трудны дороги России сегодня, я верю, что она еще встанет на ноги и займет достойное место в мире.
Время, описанное мною, охватило несколько десятилетий - тут и детство, и отрочество, и юность, и зрелость. Мои "Записки" довольно подробно рассказали о том, как именно они прошли.
Мой взгляд на свое прошлое складывался целую жизнь, и я подчеркиваю, что это мой сугубо личный, индивидуальный и неизбежно субъективный опыт. Я всегда старался быть вне политики и ко всему подходил с человеческими, гуманистическими мерками. Не будучи верующим, я отдавал предпочтение другой идее - идее, с которой прошел по трудным дорогам жизни. Верующие называют ее христианскими заповедями, а я назвал ее для себя "Законом Добра и Зла". Он помогал мне, казалось, в самых трудных условиях.
1989–1998 гг.
Баку - Переславль-Залесский
Часть первая
ДО ПЛЕНА
Молодость на Каспии
(Энзели - Баку)
1.
Годы отрочества, когда память наиболее остро реагирует на происходящее, в моей жизни пришлись на середину тридцатых годов.
После приезда из Ирана семья наша около года проживала на одном из крупных в Азербайджане рыбных промыслов (на рыбокомбинате им. Кирова), а летом 1933 года отца перевели в Управление "Азрыба" и мы переехали в город Баку.
На фоне маленького портового городка Энзели, на юге Каспия, где я родился и провел свое детство, Баку в моих глазах выглядел городом-великаном. В те годы бакинский трамвай был для меня верхом технического совершенства. Кроме большого порта сухогрузных, нефтеналивных, пассажирских судов, здесь была железная дорога, соединявшая город с Закавказьем и Москвой. А в начале тридцатых на Апшероне, впервые в Советском Союзе, построили электрическую железную дорогу - "электричку", как ее называли.
Все это будоражило мое детское воображение.
В те годы в Баку остро ощущался квартирный голод. Наша семья несколько месяцев проживала у дальних родственников матери. Наконец квартирный маклер с "парапета" предложил родителям маленькую комнатку на первом этаже трехэтажного каменного дома на Сураханской улице - одной из самых протяженных улиц Баку.
Этот дом до революции принадлежал богатому домовладельцу, потом его передали в жилой городской фонд, а хозяину предоставили в нем одну единственную комнату и часть общей галереи (коридора). В его семье было девять человек, и жить в одной комнате многодетной семье было трудно и тесно.
В типичном восточном дворике, напоминавшем колодец, с утра и до позднего вечера играли дети. Шум их голосов смолкал лишь тогда, когда ребятишек загоняли домой.
Комната, которую предложил маклер, была темная с низеньким потолком и единственным окном, выходящим во двор-колодец. На противоположной от входа стене две вместительные ниши, в каких жители этих мест хранят постельную принадлежность. Глубокий, на все три этажа воздуховод, выходящий на крышу дома, создавал естественные условия для вентиляции. Вот и все приметы жилища, к которым я хотел добавить "главную" деталь - в помещении этом хозяин когда-то держал свой фаэтон для выезда.
Комната стоила родителям золотых часов матери, серег, колец и других, проданных на "кубинке", вещей.
С этого времени мы стали обладателями "своей", на самом же деле государственной, комнатушки. Чуть позже к каретнику была пристроена крохотная галерейка и условия жизни нашей стали заметно лучше.
Через год в Баку из Ирана приехали родители матери. Мы были рады приезду дедушки и бабушки и совершенно не чувствовали тесноты и неудобств в маленьком каретнике.
Жизнь начала принимать свои обычные формы - быстро знакомились и сближались дети, а затем родители. Жители нескольких квартир первого этажа очень скоро стали единой семьей.
Уж так повелось на Востоке, что беду и радость разделяют соседи вместе. Уважение к чужой вере, народным традициям, культуре были в каждой семье, и никто не чувствовал национального превосходства или ущемления.
Пять семей проживало на первом этаже. Среди них две азербайджанские, одна аварцев, семья казанских татар и наша - русская. Но жили мы все единой семьей.
Мы с сестрой посещали среднюю школу № 18 на "Шемахинке". Сестра была старше меня и училась на класс выше. В доме часто собирались друзья. Я как-то не задумывался над тем, что влекло их в наш дом. Я был неприметным мальчиком невысокого роста и младше многих по годам, так как после окончания первого класса был определен в третий и, таким образом, стал младше своих сверстников. Дети же всегда хотят быть взрослыми и самостоятельными, прибавляя себе годы. Среди учеников своего класса я постоянно ощущал свою возрастную "неполноценность", которая ко всему подчеркивалась еще моей детской внешностью.
Моя строгая матушка относилась доброжелательно к друзьям, потому что я был всегда у нее на глазах, и она без особых усилий следила за моим поведением, храня от дурного влияния.
Завсегдатаем в доме был Борис Алонзов, высокий, крепко сложенный блондин, родом из республики немцев Поволжья, с необыкновенной для Азербайджана испанской фамилией, к которой в школе мы добавляли дворянское "дон". Добродушный Нерсес Мартиросов, живший неподалеку на Пролетарской улице, старше меня года на три-четыре - к нему прилипла кличка "голубцы". Позже к этой компании примкнули еще товарищи: неглупый, хитроватый враль Виталий Белецкий, смуглый с красивой темной шевелюрой Рашид Курбанбеков, родом из Ашхабада, толстяк Додик Шапиро, хулиганистый, но верный братскому союзу Шурик Казахов.
В нашем обществе девочек не было - дружить с девочками начинали в старших классах.
2.
У сестры тоже были подруги, но они редко приходили к нам в дом. Более теплые и близкие отношения сестра поддерживала с соседкой Мадиной.
С ее семьей связаны мои первые воспоминая о тридцать седьмом годе.
В квартире напротив, в углу двора, в двух маленьких комнатах проживала семья аварцев из Дагестана. Семья эта жила ранее в Махачкале, потом разделилась на две половины, из которых большая (старший сын Магомед и старшая сестра Патимат с семьями) остались в Махачкале, а другая - отец, Осман Османович Османов, мать, Марджанат и младшая дочь Мадина переехали на постоянное жительство в Баку. Жизнь многодетного семейства горцев проходила у нас на глазах. Иногда из Махачкалы в гости к родителям приезжали с детьми Магомед и Патимат.
Это были добрые и уважаемые люди, особенно Осман, глава семьи. Он был красивым человеком и выделялся среди окружающих необыкновенной статью и легкостью движений. Чуть выше среднего роста, с большой копной каштановых волос и ухоженными усами, какие носили в прошлом важные старики, он обращал на себя внимание.
Одевался по-городскому, но некоторые особенности туалета выдавали его происхождение. Черные рубахи на выпуск с косым воротником перепоясывал обычно тонким кожаным ремешком с латунными украшениями, мягкие, начищенные до блеска, сапоги придавали его походке мягкость и грациозность, производили на окружающих особое впечатление - все в нем было ладно и красиво. Работал он экономистом на Бакинском мясокомбинате. Было похоже, что он почитаемый человек и на работе.
Нравилась мне их приветливая, веселая Мадина - высокая, стройная, похожая на отца. Чуть крупный нос этой горянки выдавал ее происхождение, однако она могла составить конкуренцию не одной красавице. Мать Мадины по всем данным не имела образования, но в семье пользовалась властью и должным уважением. Отец был любимым человеком и непререкаемым авторитетом.
Однажды в доме этом случилась беда (мы о ней узнали не сразу). Ночью на квартиру Османовых нагрянули ночные "гости". В народе машины НКВД для проведения акций по доставке арестованных в тюрьму окрестили метко - "черный ворон".
Вспоминая сейчас то время и жертвы тридцать седьмого, я невольно представляю состояние своих родителей, прислушивающихся в ночи к шуму машин, а потом, приходящих в себя - "нет, не к нам…"
Мне тогда было четырнадцать, и хотя осознать целиком состояние родителей мы не могли, но общая тревога и чувство страха передавалось и нам тоже.
Исчезновение Османа Османовича держалось некоторое время в тайне. Может быть, в семье оставалась надежда на его возвращение, может быть, не хотелось связывать доброе имя человека с фактом ареста. Ведь в сознании людей во все времена бытовала мысль - "ни за что не сажают". Еще вчера он был среди нас, а сегодня исчез, растворился вместе с "воронком" в темной ночи. В доме остались близкие, пережившие ночную драму - вторжение незнакомых людей, бесцеремонный обыск квартиры, сборы вещичек в дорогу и оставшуюся в сердце надежду на то, что все это недоразумение и близкий человек обязательно вернется. Перед соседями и знакомыми выдумывались разные версии. Когда же скрывать арест становилось бессмысленным - правда открывала глаза людям на случившееся.
Осман Османович оказался во внутренней тюрьме НКВД города Баку. Это стало известно Мадинат в отделе справок, куда она обратилась на следующий день. Сколько длилось следствие, каковы были мотивы обвинения никто толком не знал; были слухи о причинах ареста, связанные якобы с тем, что принадлежал он к богатому и знатному роду и утаил от государства имевшееся состояние. Нежелание отдать его в казну стоило ему жизни…
Зимой 1942 года я уезжал из Баку в действующую армию. О судьбе Османа Османовича никто ничего не знал. Он, как и многие ему подобные, бесследно исчез в безвестных лагерях ГУЛАГа.
Лет через двадцать после этого я встретился с Мадиной в Баку (они вместе с матерью вновь переехали в Махачкалу). Я спросил ее: "Где папа?" В ее ответе прозвучало тихое, со слезами: "Не вернулся… Попытки разыскать его ни к чему не привели".
Но на этом не закончились аресты в нашем доме. Карающий меч добрался еще до двух семей.
Был арестован латыш Грюн. Он оставил дома жену, Марию Тимофеевну, и дочь Веру, нашу ровесницу. О причине ареста и до сих пор ничего не могу сказать. Единственно что стало известно - постигшая его судьба: он разделил участь исчезнувшего навсегда горца.
Другой семьей, где случилась беда, была семья хозяина дома - Меликова. Он исчез тогда же, по предположениям соседей, за нежелание поделиться с Советской властью спрятанным добром. В разных местах города Меликов имел собственные дома, которые власть "прибрала к рукам". Но отдать все он не пожелал (в семье было семь человек детей), и его постигла та же участь.