Мы просто принадлежали к категории неблагонадежных граждан, людей "оттуда". Наше иранское прошлое определяло нас к людям с отравленным нутром и чуждой идеологией.
Мы ощущали на себе неприязненные взгляды окружающих, которые видели добротные вещи, береты, шляпы. Вслед неслись оскорбительные фразы: "посмотрите, дикие англичане приехали" - даже внешностью мы были чужие.
Хотя родился отец в казачьей станице, он не мог стать настоящим крестьянином, поскольку дед занимался врачеванием и земли для обработки не имел. Мог ли отец считать себя социально близким человеком в теперешней Советской России, где власть принадлежала новым хозяевам? Мог ли быть уверенным в том, что полученное в гимназии образование поставит его ближе к новому строю, сделает своим? Скорее наоборот, так как образование, его интеллигентность, сделали его социально чужим.
Ко всему этому нужно было добавить еще и нежелание деда воспользоваться возможностью выехать вместе с сыновьями в Советский Союз - он пожелал остаться в Иране.
Вот и получалось, что приехав на Родину, отец не почувствовал себя здесь дома, своим. Он понимал, что если кто-то вдруг напомнит ГПУ о его прошлой долгой жизни в Иране, то и к нему смогут заехать ночью непрошеные гости. И не дай Бог сделать какой-то неосмотрительный шаг…
Ситуация рождала постоянный страх и, вероятно, в немых молитвах отца в ту пору чаще всего произносились слова: "Господи, спаси и сохрани!"
6.
Страна между тем жила своей обычной жизнью. На полях сеяли и собирали хлеб, мартены выдавали сталь и чугун. На шахтах, выполняя и перевыполняя социалистические обязательства, трудились горняки, ставя рекорды высоких метров проходки и тонн добытого угля.
Шло освоение Северно-морского пути - там, на станциях "СП", дрейфовали полярники. Устанавливались рекорды перелетов бесстрашных летчиков с материка на материк.
Также по намеченным срокам собирались съезды и пленумы партии, сессии Верховного Совета - общественная жизнь шла своим чередом.
На общем фоне трудовой деятельности и будней громадной страны проходила и наша жизнь - школьников, студентов, учащихся техникумов и ФЗУ. Мы жили своими буднями, и у нас были свои знаменательные события и заботы.
В моей жизни 1937 год остался в памяти по другим причинам. Я с детства увлекался рисованием - любил графику. Копировал рисунки, фотографии, портреты; с большим удовольствием занимался миниатюрой. Мои школьные тетради по истории и географии, ботанике и зоологии, химии и физике нравились товарищам. Их восторженные отзывы меня еще больше вдохновляли. Желания и честолюбивые замыслы помогали работать и совершенствоваться. После шестого класса я стал постоянным членом редколлегии школьной газеты, участником выставок, праздничных оформлений.
В начале 1937 года у секретаря комсомольской организации школы Аркадия Завесы возникла идея организовать поездку на родину вождя в Гори. Я оказался среди 20 человек школьников-комсомольцев, которые своей учебой и активной общественной работой заслужили право на поездку.
Руководителем экскурсии назначили Завесу, человека незаурядных организаторских способностей. Азербайджанская студия кинохроники выделила для съемок двух операторов - вся экскурсия от первого до последнего шага должна была быть запечатлена на пленку. И действительно был снят пятнадцатиминутный документально-хроникальный фильм о деятельности И. В. Сталина.
Можно ли было в те годы знать все то, что происходило вокруг Сталина и его окружения?
Образ вождя был так глубоко и щедро распропагандирован в сознании народных масс, в таких превосходных степенях провозглашался прессой, что из простого человека он превратился в Божество, а имя его стало символом мудрости, справедливости и многих других достоинств.
Шепотом передавались известия о происходящих репрессиях; во весь голос говорили о том, что советское правосудие "просто так" не судит и не расстреливает, а уж если и "берут" кого-то, то "берут" за дело. Наказания "врагов" исходили от имени народа.
Представьте мое состояние, когда в четырнадцать лет я впервые имел возможность увидеть "святую обитель" Величайшего Человека и самому прикоснуться к реликвиям в доме, прочувствовать его атмосферу - какое же непередаваемое чувство благоговения я должен был испытывать в те минуты!
Когда перед глазами предстала величественная мраморная колоннада с прозрачным навесом, защищающим от непогоды крохотный одноэтажный домик с двумя комнатами и бедным домашним скарбом, я был потрясен этой бедностью и скромностью, родившими гений Вождя.
Так начинались они, истоки, складывающегося уже тогда культа.
Разве можно было видеть Вождя в другом свете? Никогда не забыть учебников по истории СССР, в которых вырезались или вычеркивались портреты советских маршалов, ставших на путь предательства и объявленных "врагами народа". И в этом угадывалась мудрая прозорливость "Великого кормчего".
Абсурд бдительности и безудержной подозрительности доходил до того, что на обложках школьных тетрадей, где были отпечатаны разные рисунки, блюстители государственной безопасности находили "умело замаскированные" в рисунках надписи, как то: "долой Сталина", фашистскую свастику и всякую другую антисоветскую ерунду.
На полном серьезе отдавались приказы об изъятии и уничтожении тиража подобных тетрадей в магазинах и на руках у школьников.
Машина культа планомерно, изо дня в день, делала свое дело, - радио и печать выражали многочисленные здравицы, писали о мудрости и гениальности, газеты и журналы в разных видах и размерах печатали фотографии. Под впечатлением этого всеобщего преклонения и угара я тоже рисовал портреты великого и неповторимого человека.
Нашей истории остались от тридцать седьмого загубленные жертвы массового террора и репрессий невинных граждан.
Для меня же этот год был знаменателен вступлением в Коммунистический Союз Молодежи и яркой, надолго запомнившейся поездкой в Гори - на родину Иосифа Виссарионовича Сталина.
7.
В детстве медленно идет время. Я помню, как долго ожидал своего совершеннолетия. Скорее вперед, скорее же - к самостоятельности!
В 1939 году в семье произошло несчастье - скончался от скарлатины трехлетний брат. Он был всеобщим любимцем, его смерть переживали очень тяжело.
Во время болезни мы с сестрой подверглись карантину и несколько месяцев не посещали школу. В связи с этим мне повторно пришлось идти в девятый класс, и я очень тяжело переживал расставание с прежними друзьями.
Потом была поездка в Москву - нас после тяжелого потрясения решила пригласить к себе младшая сестра матери - Людмила Семеновна Матвеева, наша любимая тетя Люся, которую мы знали еще в Иране. Она училась в Москве, и на каникулы, как правило, приезжала к родителям в Иран. Мы всегда с нетерпением ожидали ее приезда - тетя Люся никогда не приезжала с пустыми руками, привозила много игрушек и уделяла нам время и внимание.
Жила тетя Люся в Замоскворечье, на Пятницкой улице, в Климентовском переулке. По тем временам это была хорошая однокомнатная квартира, с общим коридором и кухней.
В центре переулка стоял великолепный храм, названия которого я не знал: он был закрыт и использовался не по назначению - там хранилось зерно. Так относились к памятникам христианской культуры в те годы, да и нам, молодым, были интересны памятники и достопримечательности нового времени.
Тетя жила в таком удобном месте Москвы, что многие достопримечательности можно было увидеть, не прибегая к транспорту. Климентовский при переходе через Большую Ордынку переходил в Лаврушенский переулок, где находилась Государственная Третьяковская галерея. Рукой было подать до Яузского моста и Большого замоскворецкого. Я часто бывал на площади у кинотеатра "Ударник" - громадного жилого Дома правительства, расположенного на набережной Москвы-реки.
Вечерами мы любили ходить к Кремлю, на Красную площадь, залитую ярким светом прожекторов, наблюдать за сменой караула у мавзолея, слушать бой курантов у Спасской.
Чувства восторга охватывали меня, когда впервые после книжных картинок и разного рода фотографий, узнавал знакомые контуры башен и зубчатых стен, Собор Василия Блаженного и Исторический музей, мраморную пирамиду с надписью "Ленин", ощущая твердь аккуратно уложенной брусчатки. Я хорошо помню свое нетерпение увидеть собственными глазами великое таинство Москвы - человека и Вождя, положившего начало новому Государству рабочих и крестьян. Как много всего было связано с этим городом, а теперь ко всему этому можно прикоснуться самому. Вот оно, это великое Чудо - чудо сопричастности происходящего.
Наконец, наступил и еще один долгожданный день - посещение мавзолея. Помню каменные фигуры часовых у входа, тишину просторного склепа, нарушаемую шорохом движущихся ног, стеклянный саркофаг в центре и двух застывших рядом красноармейцев. А за стеклом лежал человек в зеленоватом френче, совсем не похожий на живого, какого мы привыкли видеть с детства на фотографиях. Мне показалось, что лицо у Ленина не такое, как на снимках, что едва заметная борода отнимает привычное сходство, а сам он какой-то маленький и высохший…
Москва поражала размерами, многочисленными историческими памятниками. Подземные дворцы метрополитена, белоснежные павильоны сельскохозяйственной выставки, шлюзы и сооружения канала Москва-Волга, выставки и музеи знаменитых соотечественников и сам Великий город - оставили впечатление на всю жизнь.
Сопровождали нас по многочисленным и интересным экскурсиям добродетельная тетя Люся и ее супруг Леонид Наумович Галембо, - в прошлом участник гражданской войны, красный партизан, - заслуженный, отличившийся перед советской властью человек, о чем свидетельствовали многочисленные фотографии тех лет. Работал дядя Леня в аппарате Совнаркома СССР, в отделе материального снабжения и поэтому имел обширные связи в Москве и других районах Советского Союза.
Лето пронеслось, как яркое и неповторимое видение, и когда наступила пора возвращения домой, где в это время оставался соскучившийся по семье отец, возвращаться нам в Баку не хотелось.
8.
Мы вернулись к началу учебного года и приступили к занятиям. Потянулись школьные будни в привычной обстановке, но теперь уже в новом классе, среди новых товарищей, к которым нужно было привыкать.
За год учебы я стал "своим" - класс меня принял, а в десятом даже оказал "доверие", избрав комсоргом. Это не вскружило мне голову, хотя в шестнадцать лет и такое могло случиться. Я подсознательно ощущал ответственность и моральный груз новых обязанностей.
Год учебы в десятом классе совпал с моим совершеннолетием. Наступило время, когда вдруг все переменилось, стало иным, и сама жизнь приобрела какой-то иной смысл.
Весной 1940 года в бакинском кинотеатре "Художественный" шел новый американский фильм "Большой вальс". С рекламного щита смотрела улыбающаяся женщина в белой широкополой шляпе, удивительной красоты.
"Большой вальс" стал вехой в моей жизни.
В шестнадцать лет я почувствовал, что со мной что-то происходит, и я, подчиняясь восторженному порыву, стал ходить на фильм много раз, пока вся картина была выучена наизусть, до последней реплики.
Целый год я общался с классом, где все было обычным, где я никого не выделил особо. Но в десятом классе я обратил внимание на девушку, которая стала мне нравиться больше всех, и я почувствовал, что мысли мои постоянно обращаются к ней.
Настали дни трудных душевных испытаний.
Из-за скромности я не мог объясниться с нею и признаться в том, что происходит. О смятении моем знало только сердце. Я понимал, что без посторонней помощи не обойтись. Кто же поможет мне, кому я смогу доверить свою тайну - на это мне тоже трудно было решиться.
Утром я бежал в класс, чтобы увидеть ее, а при встрече уходил прочь, испытывая чувства стеснения и неловкости.
Долго еще продолжались эти муки нерешительности и, поняв наконец, что объясниться сам не смогу, поведал тайну одному из товарищей.
Добродушный и отзывчивый Фима Либерзон, бывший в хороших отношениях с Асей (так звали ее), отнесся с пониманием к просьбе и вызвался тут же передать записку.
Я просил ее вместе, втроем, пойти на "Лебединое озеро" - на иной вариант не хватило духу, так как не представлял, чем смогу занять ее целый вечер. Ася согласилась, и я был несказанно рад.
Имя ее - не редкое на Востоке, но фамилия Сидорина выдавала ее смешанное происхождение. Русская фамилия досталась ей от матери и носила она ее до шестнадцати лет. Когда Ася получала паспорт, фамилию свою она сменила на отцовскую, и после 24 апреля 1940 года стала Мамедбековой.
Для меня же она всегда была тургеневской Асей, или Асюней, как ласково называла ее мама, Мария Павловна. Мать Аси - женщина еще молодая и не забывавшая об этом.
Мария Павловна работала секретарем в республиканской прокуратуре. Жизнь начинала в районе Азербайджана, где познакомилась с молодым прокурором Аббасом Мамедбековым и вышла за него замуж. Но семейная жизнь не сложилась, супруги разошлись. Покинув район, оба приехали в Баку. Отец Аси создал новую семью, а Мария Павловна предпочла остаться с Асей вдвоем и позволяла ухаживать за собой соседу по дому, молодящемуся холостяку Алеше.
Мария Павловна была занята работой, уходила утром, возвращалась вечером. Хозяйство в доме лежало на Асе, и она очень хорошо справлялась со своими обязанностями.
Со всем этим я познакомился позже, когда стал ежедневно бывать у них в доме и получил там, как говорят, "постоянную прописку".
Мое поведение и порядочность снискали благосклонное отношение Марии Павловны - я почувствовал расположение к себе, сам еще долго уговаривал Асю познакомиться с моими родителями. Наконец, наступил и этот день, и Ася переступила порог нашего дома. Она очень понравилась родителям, и тогда у нас появились далеко идущие планы на будущее.
В ту счастливую пору я не представлял себе жизни без любимой девушки, не допускал и мысли о том, что Ася будет любить кого-то еще, станет женой другого: абсурд, нонсенс!
В моем сознании не укладывались мысли о том, что ее национальная принадлежность отрицательно скажется на нашей судьбе. Разве сегодня, в Советское время, можно ставить вопрос о национальном браке? Это же невежество, дикость!
Все, что я испытывал тогда, было для меня впервые - поэтому я так остро и категорично выражал свои переживания. Я не верил, что восточные традиции все еще существуют, что искренность ее чувств и ее поступков были не главным.
Я каждый день видел ее, ощущал ее тепло; ежедневно с утра и до поздней ночи пропадал у нее дома. Я испытывал восторг и радость от ее близости, просто от того, что она есть рядом.
Когда однажды, читая "Хождение по мукам", я добрался до письма Телегина к Даше, где он выражал ей свою признательность за любовь и верность, он закончил его словами "…твой до березки". Я понял, что в этих словах заключено и мое чувство, что в нем, кроме поэтики, была еще и верность сердца, передающая душевную близость и преданность. Мне казалось, что только смерть сможет развести наши дороги.
Однако не смерть, а война стала на нашем пути, а логической закономерностью, разведшей наши дороги, - неумолимое выполнение святого воинского долга и участие во внезапно вспыхнувшей войне.
В Красной армии
(Гудермес - Старый Салтов - Барвенковский выступ)
1.
22 июня 1941 года 10 "а" класс собрался в школе для получения аттестатов зрелости. Настроение у всех было приподнятое. Наступали минуты расставания с друзьями, педагогами, школой. Кончались отрочество и юность, наступала новая пора, не менее счастливая, чем школьная жизнь.
Именно в этот день нам суждено было услышать впервые это слово - "война" - и написать заявления с просьбой призвать в действующую армию. Совершая этот шаг, мы совершенно не думали о том, чем он обернется в нашей жизни.
Этот год обозначил наше совершеннолетие.
Школу закончили молодые юноши семнадцати-восемнадцати лет, за плечами которых не было особых трудностей и жизненных невзгод. Они не имели представлений о службе в армии (уже не говоря, о фронте, войне) и поэтому будущее рисовалось им не в мрачных тонах.
Война не могла продолжаться долго, и мы считали, что она закончится через несколько месяцев.
Однако многим из тех, кто писал заявление пришлось столкнуться с нею не по абстрактным представлениям, а увидеть и испытать очень скоро.
Фронтовые лишения, кровь, страдания и смерть изменили наивные представления бывших школьников.
Первые полгода я ожидал призыва в армию, но не дождался. Думал: "Почему не отправляют на фронт?" Ответ напрашивался сам собой: иранское "происхождение" задерживает меня в Баку. Я припоминал, что еще до оформления на работу или учебу, различные комиссии отсеивали тех, кто имел родственников за границей (а у меня они были, в Иране). Думаю, что по этим причинам я не увидел войну в ее самые тяжелые месяцы.
Первые военные месяцы обернулись для наших войск страшными и совершенно неожиданными потерями. С тяжелыми боями армии отступали на Восток. На местах сражений оставались трупы убитых, тяжело раненные. Попавшие в окружение старались выбраться к своим, но миллионы постигла трагичная доля - плен и невероятно тяжелые условия в лагерях.
Когда же оставленные территории стали фактом невосполнимой утраты, а человеческие потери обострили до крайности положение с людскими резервами, - тогда-то, видимо, и докатилась мобилизационная волна и до меня.
17 февраля 1942 года в пасмурное утро, с повесткой Джапаридзевского райвоенкомата я вместе с мамой, сестрой, Асей и Мадиной пришли в санпропускник для обработки личных вещей.
Вчера в парикмахерской, я снял под машинку волосы, - последнее, что связывало меня с "гражданкой". На мне были старые брюки и телогрейка, да еще ушанка на "рыбьем меху".
Через несколько часов предстояла отправка мобилизованных на сборный пункт в Баладжары.
Расставание щемило сердце.
После санобработки, пешком через весь город, добрались до Сабунчинского вокзала, потом через пути, к станционному перрону, где стоял, готовый к отправке, поезд.
Безрадостным было это прощание. На фронт уходили молодые и здоровые резервисты, чтобы остановить врага, оказать ему сопротивление. Это было непросто, - ведь немец добился больших успехов за полгода войны. В горле - тяжелый ком, с трудом сдерживаю слезы. Перед глазами в серой февральской мгле колышется шумящая толпа многолюдного перрона.
На меня устремлены глаза провожающих.
Рядом стоит Ася, и я чувствую ее трепетное волнение.
Теперь все же нужно забыть все и настроиться на другую жизнь. Хотя сделать это так непросто!
Наконец, послышалась команда: "По вагонам!"
Поезд медленно отходит от платформы, а затем все скорее оставляет перрон. Опоздавшие бегут и вскакивают на ходу. Вот уже железнодорожное депо. Через несколько мгновений и оно скрылось за поворотом.
Я продолжаю махать, пока не исчезли из глаз знакомые очертания провожающих.