Двухмесячное чтение философского труда о диалектическом и историческом материализме, в котором Ленин собрал все новейшие доказательства и научные обобщения, направив их против ревизионистов и критиков, пошло у меня, что называется, "кошке под хвост". Но если кто-то подумает, что чтение вообще не принесло пользы в моем образовании и развитии, тот ошибется.
Абстрактные, еще недавно, понятия о государстве, общественном строе, классах, идеологии, демократическом централизме, диктатуре пролетариата обретали полноту содержания - я стал задумываться над тем, как советское общество пользуется этими атрибутами власти, насколько справедливо они применяются в реальных условиях.
Мое положение человека, прошедшего тюрьму, лагерь, неприятное знакомство с аппаратом государственной безопасности сосредотачивало внимание на его деятельности. Многоголовое чудовище, именуемое "чрезвычайкой" или "ЧК", наводило страх не только на граждан СССР, но и на людей во многих других государствах. "ЧК" беспощадно подавляло любые проявления действий против молодого государства. Страну объял террор невиданных размеров. Мне хотелось объективнее понять правомочность нового режима в осуществлении жестоких мер.
Пролетарская диктатура руководствовалась антигуманными лозунгами: "если враг не сдается - его уничтожают", "кто не с нами - тот наш враг" или "революция только тогда что-либо стоит, когда она умеет защищаться".
На личном примере я хотел во всем разобраться и убедить себя в том, что чрезвычайщина эта необходима ради безопасности и сохранения новой власти. Такие доводы обезоруживали меня, не хватало аргументов, чтобы возразить. Что касается ссылок на права человека, я что-то не помню, чтобы в те годы они выдвигались и действовали. Инакомыслящие правозащитники появились позднее, а в сороковые-пятидесятые государство вершило суд над людьми, руководствуясь своим абсолютным правом.
Понятия "свобода", "право" идеологи Советов объясняли как осознанную необходимость. С этой же "колокольни" и я оценивал свой приговор и пришел к выводу, что наказан был справедливо, на основании закона, и нет веских причин для предъявления претензий государству.
Вспомнил в связи с этим Солженицына.
В "Архипелаге ГУЛАГ" есть отдельная глава - "Благонамеренные", образно рассказавшая об особой категории заключенных, партийных и беспартийных в прошлом, которые, оказавшись за проволокой, продолжали оставаться ортодоксами. Не теряя надежды на скорый возврат в общество и прекращение ошибок и недоразумений, приведших к аресту и изоляции, они верили в систему, в ее социальную справедливость. Солженицын возмущается этим, считая, что "там" они должны были разобраться в преступлениях системы и назвать все происходящее своим именем.
Принадлежал ли я к этой категории? Очень похоже было мое раскаяние на поведение "бывших". Судите сами, вот ход моих рассуждений.
Государственные законы издаются для граждан и все без исключения должны следовать их требованиям. Я нарушил закон и поэтому должен был понести наказание. Правда, я рассчитывал на его снисхождение и милость, поскольку действия мои не были умышленны. Но этого не произошло, я не был оправдан, хотя служители Фемиды вынесли мне более мягкий приговор. В те годы никто не пытался оценивать действия закона с позиции прав человека - тогда это было просто бессмысленно. Мир заговорил о них позже, когда в ГУЛАГе уже томились миллионы. И хотя 58-я статья квалифицировалась как политическая, я себя политзаключенным не считал, так как никогда не боролся с Советской властью, не участвовал в запрещенных политических организациях, как и в пропагандных выступлениях против существующего строя.
Я был благонамеренным по натуре, со дня рождения, и только ветер войны, забросив в необычные условия, сотворил со мной "злую шутку" - из человека заурядного, с обывательской психологией и поступками, превратил в отступника-ренегата.
В складывающейся обстановке второго следствия я должен был сознательно определить свое место в жизни. Мировоззрение должно было подсказать, на чьей стороне Правда, чьи позиции справедливее, кому отдать предпочтение. Я решил, что социальный порядок в Советском Союзе наиболее прогрессивен, и чаша весов поэтому склонилась в пользу коммунистических принципов и идеалов.
Главный абсурд заключался в том, что наказание я получил за измену Родине, за контрреволюционное преступление, а по своим взглядам и убеждениям принадлежал к коммунистам. Эта принадлежность пришла ко мне без тех официальных процедур, которые требовались каждому члену партии, ведь я не был связан ни дисциплиной, ни обязательствами, ни партийными взносами. Гордое чувство независимости руководило мною, тогда я находился под впечатлением бессмертных строк:
"…Никому
отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать. Для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи.
По прихоти своей скитаться тут и там,
Дивясь божественным природы красотам.
И пред созданьями искусств и вдохновенья,
Трепеща радостно в восторгах упоенья.
- Вот счастье, вот права!"
7.
Но всему начатому приходит конец. Подошли к окончанию мои рукописные показания, я с гордостью передал их в следственный отдел и стал ожидать решения. Ждать пришлось долго, и это удивляло. Почему с таким равнодушием отнеслись к моим показаниям? Позже я все же понял, что рукописью заинтересовались - она была прочитана и по решению следственного аппарата УКГБ Кировской области отправлена в Москву в центральное следственное управление КГБ СССР.
Система насилия руководствовалась правилом: за беззаконные действия свои не нести ответственности, не считая нужным приносить извинения пострадавшим. Когда заключенный находится под следственным прессом, многого не знает, он больше теряется и легко попадает в следственные силки, лишается уверенности в своей правоте. Находясь в Бутырской тюрьме, после подписания 206 статьи, в ожидании суда военного трибунала, я около года не знал, где блуждает мое следственное дело, писал заявления, требовал соблюдения закона и справедливости и об окончании расследования, и о результате узнал лишь после объявления постановления Особого совещания, куда обычно направляют сомнительные следственные дела.
Такой же процедуре подвергли меня в Кировской внутренней тюрьме. Одиннадцать месяцев прошло в ожидании решения, прежде чем меня направили в Москву. И за все это время я лишь пять раз был на допросах. Я называл это беззаконием, глумлением всесильного аппарата над слабостью человека. Каждый день встречал я с надеждой покинуть тюремную камеру, а следователи принимали все за должное, зная о поддержке ведомства, и мало задумывались о человеческом праве подследственных, о процессуальных нормах Кодекса. Но как только срок разрешенного содержания в тюрьме подходил к концу, его автоматически продлевали новым.
Лубянка и Лефортово
1.
В Москве рукопись прочитали и решили познакомиться с "автором". В начале лета 1949 года из Кирова меня отправили в Москву, во внутреннюю тюрьму на Лубянку.
Короткое знакомство с Лубянкой не дало возможности подробнее узнать это "заведение", представить его как единое целое. Поместили меня в общую камеру (на Лубянке были когда-то номера гостиницы), где уже было пятеро заключенных. Четверо отбывали свои сроки в разных лагерях ГУЛАГа и прибыли сюда по спецнаряду. Пятый оказался старожилом Лубянки - пошел восьмой год его пребывания в тюрьме. Сидел вначале в одиночке и сравнительно недавно был переведен в общую, под условием не открывать своей фамилии. Ему присвоен тюремный номер и отзывался он на него, когда вызывали в следственное управление.
Личность эта была наиболее загадочна - "Мистер "X" с Лубянки". Кровать его находилась в дальнем углу от входа. Там, в изголовье, стоял громадный вещевой мешок, под самую горловину набитый вещами. Хромовые сапоги его несколько потеряли былой вид и лоск. Одежда выдавала в нем человека военного, и хотя на ней ничего не осталось от знаков прошлого величия - он выглядел человеком высокого положения.
Был он немногословен и остался для меня загадкой, инкогнито - у него не было ни имени, ни отчества. Только одна незначительная деталь осталась от его откровения. Однажды он рассказал, как многолетнее пребывание в одиночке было нарушено появлением неизвестно откуда взявшейся мыши. Боясь испугать это живое существо, он попытался как-то приручить ее, скрасить свое одиночество. Ему это удалось, и мышь разделила утомительные часы его затворничества…
2.
Через несколько дней после приезда за мной пришли и предложили собраться на допрос. Сначала мы оказались на первом этаже просторного вестибюля, прошли мимо часовых у входа в главный корпус, потом стали подниматься вверх по широкой лестнице главного здания.
Через несколько минут я вошел в довольно просторный кабинет. Начиналось лето, и громадное с двумя створками окно было открыто во внутренний двор. Напротив многочисленные окна, где раскрытые настежь, а где полностью закрыты - это кабинеты высокого начальства могущественного ведомства. Об этом мне дали понять с первых минут пребывания в кабинете. Хозяин был в штатском платье. Новый, с "иголочки", светло-серый костюм облегал плотную, приземистую, чуть располневшую фигуру. На вид ему было лет 46–47, и по виду чувствовалось, что он не был обделен благами жизни. Он старался шагать вровень со временем, не отстать от "капризов" моды, свою цену и преимущество попытался продемонстрировать сразу же после знакомства.
Не знаю, кого ожидал увидеть на допросе этот высокопоставленный чиновник, но внешность моя - лагерная роба из черного х/б, стриженая голова и наивное выражение лица - явно не понравились.
На светлой, зеркально отполированной поверхности письменного стола, кроме массивного прибора с ручками и такого же с мраморной крышкой пресс-папье лежали стопки бумаги - это была моя рукопись и следственное дело.
- Садитесь… - предложил следователь.
Нужно было начинать разговор:
- Вы осуждены Особым совещанием и отбывали срок в Воркуте? Большая часть срока уже позади? Вас вызвали в Киров на доследование, так как не все из сказанного на первом следствии объясняло Ваши дальнейшие поступки и планы… Объясните, пожалуйста, каким образом Ваша группа смогла так легко и просто переехать из Вустрау на границу с Швейцарией и осуществить побег? Ведь Вы же собирались ехать на Восток, на оккупированную территорию, чтобы добраться к своим и вдруг оказались в Швейцарии… Нелогично. Может быть, Вы объясните истинные причины?!
"Да сколько же можно об одном и том же??! И в Подольске, и в Кирове, теперь, вот опять, здесь - этот вопрос уже набил оскомину. Неужели подробные ответы на прошлых допросах прошли мимо? Да и в рукописи я уделил им много внимания". Я возмущался и не мог смириться с фактом "переливания из пустого в порожнее". И отвечая на его вопрос, я сказал:
- Если Вы внимательно прочли рукопись, вопрос отпадает сам по себе, там все честно изложено…
Нужно было видеть, что произошло после этих слов!
Мой визави вскочил, как ужаленный, и мне показалось, что рука его потянулась за тяжелым прессом, мраморная крышка которого могла свободно "прибить" на месте.
- Мальчишка! Наглец! Откуда такая самоуверенность и этот апломб! Здесь не Воркута! Это Комитет государственной безопасности Союза ССР!!!
Он задыхался от пароксизма и готов был стереть меня в порошок.
На этом наш первый разговор был закончен.
Я смиренно наблюдал, как на бланке рождался документ допроса. Это была всего лишь страничка. Из нее стало известно, что со мною разговаривал какой-то большой начальник. Теперь я просто не хочу ошибаться, запомнил лишь звание - это был полковник - фамилию его унесло Время.
Около двух месяцев длилось мое пребывание на тюремных харчах Лубянки. Ожидал новых встреч и допросов, но никто более не интересовался мною и написанным. Я писал жалобы о нарушениях законности в прокуратуру по надзору, называл Госбезопасность инквизицией XX столетия и добился того, что в один из дней меня перевели в тюрьму усиленного режима в Лефортово.
Это был акт возмездия за строптивость.
3.
Моя осведомленность о творящемся произволе в "недрах" Госбезопасности была очень ограничена. Она исходила из личного опыта. Начался он со времени знакомства с работниками репатриационной миссии, где под формой общевойсковых офицеров "трудились" работники аппарата Госбезопасности. Затем знакомство с лагерным уполномоченным ПФЛ СМЕРШа, следователями контрразведки, начальством в Воркуте и в Кировском УКГБ и, наконец, полковником с Лубянки.
К наказанию я относился без особо острых проявлении - я не мог опровергать факт нарушения закона и соглашался с неотвратимостью расплаты за это.
Ограниченность кругозора лишала возможности анализировать происходящее. Вокруг были люди, сами перенесшие произвол и знавшие таких же "бедолаг". Но все это не учило, чтобы почувствовать боль, нужно было самому "обжечься". Первые такие "ожоги" я почувствовал в УКГБ нова, затем на Лубянке, а потом они посыпались один за другим.
Но и тогда я не задавался вопросом: "откуда исходят причины этого безумия и животной ненависти?"
Я продолжал возмущаться, не понимая того, что аппарат и социалистическое государство - одно единое целое, а узаконенная демократическая "вольность" писать и жаловаться в любые государственные учреждения всего лишь ширма, за которой спрятаны равнодушие исполнителей, их слепая вера в справедливость и необходимость наказания и дальнейшая изоляция врагов Советской власти.
Почему в этих ведомствах сложилась такая обстановка? Что породило их человеконенавистническое отношение к репрессированным?
Отвечая, я понимал, что положение это связано с образованием нового государства, в котором власть бывшей империи оказалась в руках новых хозяев. Класс эксплуататоров объявили злейшим врагом общества - его нужно было изолировать и уничтожить. Страной стали управлять малограмотные, не знающие механизма государственного управления люди. Граждан разделили на "плохих" и "хороших" по социальному происхождению. С этого началось, а затем положение усугубилось, согласно известному: "чем дальше в лес, тем больше дров". Политика классового антагонизма продолжалась не год и не два. Жернова жестокого террора перемалывали социально-враждебных граждан, интеллигенцию. Власть создала новые формы учетных документов, чтобы не допустить "чуждых" в государственный аппарат, на командные роли.
Когда потом в руки попадали биографии видных государственных деятелей, партийных работников, высших военных чинов, советской элиты, невольно бросалось в глаза их социальное происхождение. Этот классовый подход проник во все клетки нового общественного организма. Родился особый, "советский" человек, который по своим характеристикам намного превосходил других граждан мира. Часто можно было слышать это определение, как аргумент особой гражданской доблести. Если же ты принадлежал к иным социальным группам или же (что еще хуже) подвергался репрессиям и изоляции, место твое в этом обществе становилось абсолютно бесперспективным. Нужно было ловчить, приспосабливаться или скрывать свое происхождение.
Классовая принадлежность и борьба определяли безумие и произвол аппарата.
А я, по наивности, молодости, простоте душевной продолжал надеяться, что придет другое время, когда приоритет человеческих ценностей возьмет верх, восторжествуют права человека, личности, воцарится справедливый порядок.
Этого хотели я и мне подобные. Что же касается работников аппарата, то у них было иное мнение. Они должны были доказывать и утверждать свою принадлежность к высокой миссии. Власть развращала временщиков и они, чтобы сохранить привилегии, старались вовсю.
А классовая борьба не только не утихала, она, по определению Иосифа Виссарионовича, все более ужесточалась. Поэтому значение аппарата приобретало все большую роль в государстве, а положение "врагов" - более усугублялось.
"…Мальчишка!.. Здесь не Воркута!.. Это Комитет государственной безопасности Союза ССР!!!..", - продолжали звенеть в ушах слова оскорбленного сановника, но я никак не мог смириться с "тяжестью" нанесенного оскорбления. Во мне уже начинали пробуждаться ростки человеческого самолюбия и гордости, и никакие высокие авторитеты не могли остановить начавшийся процесс: проснувшееся самосознание не хотело уже мириться с фактами беззакония и оскорблений. Работники ведомства своими действиями сами раскрывали глаза обвиняемым и тем самым помогали увидеть то, что не поддавалось определению при первом знакомстве. По этим же действиям угадывалось и формировалось представление о всей системе насилия, а также о сути политики высших эшелонов государственной власти, хотя старая гвардия большевиков-революционеров, занимающая самые высокие кресла партийного и государственного аппарата, все еще находилась вне подозрения и пользовалась доверием изгоев.
Только десятки лет спустя, опубликование секретных документов, позволяло разглядеть истинные лица этих пресмыкающихся.
"Соратники по оружию" дожили до такого "единодушия", что поддерживали все желания и прихоти "мудрого вождя", а особо близкие - Молотов и Калинин - покорно позволили разорить семейные гнезда и отправить в "места отдаленные" собственных жен. А разве лучше были Клим, Лазарь, Лаврентий, Анастас?! Недаром мудрость народная выражалась словами: "каков поп - таковы и прихожане". Можно и дальше продолжить начатый список… Время их расставило по местам, которые они заслужили!