4.
Каким бы тяжелым не было положение заключенных, но надежды на лучшее, на перемены все же поддерживали в нас дух. Да и диалектика нас учила тому же: "нет ничего вечного, постоянна только переменчивость". 1953-й год подтвердил это и вселил реальные надежды на скорую смену режима.
Лето 1953 года было ознаменовано массовыми организованными выступлениями заключенных во всех режимных лагерях Советского Союза. Все это наводило на мысль о существовании объединенного руководства, сумевшего поднять волну восстаний в лагерях.
Так случилось, что Красноярская внутренняя тюрьма стала приемным пунктом для многих заключенных, участвовавших в волнениях лета 1953 года.
Во внутренних тюрьмах тишина - обязательное условие содержания зэков. Нарушение тишины влечет за собой наказание. Первые полгода, проведенные мной в Красноярске, прошли под знаком этих правил. И вдруг в тюремный распорядок этих правил ворвался шум толпы, хор голосов, свист, смех, истошные команды перепуганных вертухаев, на которых вошедшие в кураж зэки не обращали никакого внимания.
Что это значит? Кого привели в тюрьму?
Оказалось, пришел этап из Норильска. Прибывшие в тюрьму, поправ все законы, устроили настоящий погром, проявляя полную свободу действий и неподчинение надзору. Да, это были они, норильчане! Уже в первый час, мы, сидевшие в тюрьме зэки, получили полную информацию о волнениях, прошедших этим летом в норильских лагерях. Перескажу ее со слов участников и очевидцев.
Созданные в пятидесятые годы особые лагеря усиленного режима "Берлаг", "Озерлаг", "Речлаг", "Карлаг", "Степлаг" настолько ужесточили жизнь и положение заключенных, что "тянуть" срок стало здесь намного труднее, чем в обычных лагерях.
И тут Норильск взорвала невероятная новость: министр внутренних дел СССР, измаравший себя кровью тысяч невинных жертв, сам признан злейшим врагом государства и агентом мирового империализма. Он изобличен в своих преступных действиях, арестован и предстал перед судом. Вина его оказалась такой тяжелой, что решение Суда было однозначным - высшая мера наказания.
Не трудно представить, как восприняли это известие люди, попавшие в бериевские застенки, рабы с пожизненным клеймом изменников Родины!!! Охранники и заключенные как будто поменялись местами - это со слов зэков, которые стали участниками этих перемен. Каким только оскорблениям не подвергали тогда бериевских опричников! Все позволено, все по адресу!
Надзор еще не успел разобраться, какому Богу молиться. Правда, и заключенные не разобрались в ситуации, не поняли главного - перемены будут недолгими.
Волнения, начавшиеся на "Медвежке" (так назывался один из лагпунктов), были спровоцированы военизированной охраной. Суть конфликта была в том, что вышедшие из жилого барака "западники" решили спеть украинскую песню. Они стояли неподалеку от зоны ограждения.
Какую песню пели "западники" и каково было содержание, я не знаю. Но она, явно, не понравилась офицеру за зоной. Он окрикнул поющих и приказал замолчать. Его будто не слышали. Это вывело вохровца из равновесия. Он стал материться и угрожать оружием.
Итак, песня продолжалась. Тогда он крикнул автоматчиков и приказал стрелять. Автоматная очередь сразила несколько человек.
Этого не ожидали… Выстрелы взбудоражили людей в зоне. Зэки стали выбегать из бараков и, увидев расстрелянных, стали кричать: "Бей мусоров!"
Было ли это спланированное выступление или произошло оно спонтанно? По логике, события были спровоцированы офицером. Но все остальное совершилось в ответ на произвол и оказалось последней каплей в чаше терпения заключенных.
Прихватив в руки, что попало, зэки бросились в малую зону, где обычно находился надзор, а также на проходную. Перепуганные охранники, не оказывая сопротивления, бежали за зону, опасаясь расправы. Сбежала охрана и с вышек - зэки повсюду устанавливали свою власть и порядок.
В знак траура по погибшим в зоне появились флаги. Заключенные действовали организованно и сплоченно. Произволу и насилию режима восставшие решили противопоставить организованность и порядок. Предложили изготовить рукописные листовки с изложением требовании к властям. С помощью высоко запущенных змеев, листовки летели в небо и далее в нужном направлении - в город.
Для разрешения конфликта стачком требовал приезда из Москвы Генерального прокурора и представителей советского правительства. До приезда правительственной комиссии и расследования работа на всех объектах, где работали заключенные особых лагерей, была прекращена.
Руководство особых лагерей заняло выжидательную позицию - не хотело удовлетворять требования заключенных. Да и правительство тоже не спешило в Норильск (разве можно уступать бунтовщикам, идти у них на поводу?)
В Норильск приехал заместитель Генерального прокурора СССР. Только тогда зэки возобновили работу и комиссия приступила к разбору требований.
Действуя испытанными методами, она решила выявить зачинщиков. Потом их нужно было изолировать и добавить новые сроки. Что и было сделано. Зачинщиков и активно поддерживающих их выступление отправили по Енисею в Красноярск, а мелкую "рыбешку" оставили в норильских лагерях.
Прибывшие в Красноярск зэки, с большими сроками, опытом лагерной жизни на Севере, были не робкого десятка и вели себя во внутренней тюрьме независимо, без оглядки на последствия. Надзор пока не проявлял карательных мер, ожидал своего часа. Когда взбунтовавшую массу распихали по разным гулаговским пунктам, началась расправа с организаторами. Тогда-то ВОХРа вернула на время себе потерянные позиции.
Но что меня особенно удивило, это то, что волнения лета 1953 года прошли почти одновременно во всех особых лагерях, расположенных в разных концах Союза. Зэки выступали против ужесточения режима и в Воркуте, и в Норильске, и на Колыме, и в Средней Азии.
5.
Я пробыл с норильчанами во внутренней тюрьме очень недолго - мои заявления в прокуратуру края, наконец, были услышаны.
Но перевели меня сначала в тюрьму № 1, а там положили в больницу. От длительного недоедания у меня начался процесс авитаминоза и малокровия. Условия в больнице были получше, я получал больничное питание. После лечения снова перевели в общую камеру и только в середине декабря 1953 года меня отправили на этап.
Все это время я много читал. Меня так увлекли пушкинские поэмы, что при всей слабости памяти я читал сокамерникам целые главы "Бахчисарайского фонтана", "Нулина", "Цыган", другие более поздние стихи поэта, выученные наизусть.
Аудитория слушала меня охотно, что было лучшей наградой за усердие и желание овладеть художественным чтением.
Как-то в камере появился необыкновенно худой маленького роста человек лет 45, это был иностранец, француз по происхождению. Он слабо говорил по-русски, я пытался разговорить его: когда он узнал, что я говорю по-немецки, он отказался от русского, и мы стали разговаривать по-немецки.
Я хотел использовать это общение для занятий французским языком. Еще будучи в Бутырке, я попробовал то же самое, используя "Войну и мир", где было много французского текста и русского перевода. Читать правильно я не умел, так как не знал правил. По русскому переводу я находил слова во французском и зрительно запоминал их. Так понемногу осваивал текст, не обращая внимания на произношение.
Когда я познакомился с французом, я решил научиться правильно писать и говорить. Француз охотно отозвался на это, и мы начали заниматься. Свой опыт в освоении немецкого я перенес на французский. Трудности были с бумагой и карандашом. Едва выпросили из передачи оберточную бумагу, где-то нашелся и маленький (с наперсток) огрызок карандаша. Прячась за спинами зэков от вертухая, мы стали заниматься.
Много лет спустя я с гордостью показывал пожелтевшие листки уроков своим родственникам и друзьям, чудом уцелевшими в тех условиях непредсказуемой жизни. На листках сохранились даты и номера уроков, слова с переводом, самая элементарная грамматика. Занятия продолжались полтора-два месяца и закончились с уходом француза на этап.
К сожалению, короткий срок занятий не закрепил в памяти приобретенные знания, и через несколько лет без практики французский был забыт, а мое желание выучить его так и осталось неудовлетворенным.
6.
Как-то ночью, незадолго до наступления нового года, я был вызван из камеры "с вещами". Я провел здесь более года. И куда теперь?
Этап освобождал меня из тюрьмы - сработал прокурорский вердикт, и предстоял новый прыжок в неизвестность. Опять тревоги о том, как сложится жизнь и не покинет ли надежда на адаптацию на новом месте. Все нужно начинать сначала.
Было морозно. В Красноярске давно выпал снег. Этап в такую пору явно нежелателен. Морозы в этих краях суровы; лагерная одежонка "аховая", добираться пешком к дальнему пункту - испытание не из приятных.
Часть заключенных высадили из "воронка" у знакомого, с решетками, вагона. Конвойный начальник сверил документы с теми, у кого он нас принимал, и отпустил машину.
Тюремный вагон, как правило, у паровоза. Отапливается на всю железку. Когда в обычном купе едут просто пассажиры или командированные, тепло в вагоне доставляет чувство комфорта, располагает ко сну или разговору. Если же в купе едут полтора-два десятка заключенных, жара и духота вызывают сильную жажду и желание раздеться донага. Тут уж не до комфорта.
В вагоне было жарко. После "воронка" стали согреваться ноги. Десятки глаз наблюдали за нами из-за решеток камер. Хотелось скорее попасть в купе. Но они были и так переполнены. Зэкам не хотелось уступать остатки пространства и воздуха. Нас затолкали в три камеры. Я оказался в предпоследней. Рядом ехали воры.
Вагон следовал с Урала на Восток, по дороге одних ссаживали, других принимали: можно было только изумляться тому, сколько же на пути следования было лагерей и тюрем усиленного режима ("закрытки", как их называли заключенные, сюда посылали за самые тяжелые преступления в лагерях).
Вспомнил о них не случайно, в вагоне с нами ехали воры, которых и везли в "закрытку". Их обычно не мешали с 58-й. Подсадить вора к "мужикам" конвой мог только на свой риск, чтобы "провернуть" какое-нибудь грязное "дельце".
Воры оказались за перегородкой, их разговоры нам хорошо были слышны. Иногда они обращались к "мужикам" и настойчиво просили "подогреть".
Жара в купе усиливалась. Мучила жажда, тянуло в туалет. Но конвоир невозмутимо ходит по коридору и не реагирует на просьбы начать оправку. Но, наконец, не выдержал. (Откликаются обычно редко - это те, у кого не до конца очерствела душа к арестованным.)
После оправки солдат совершает еще шаг милосердия:
- Последнее купе свободно. Желающие могут перейти туда.
Зэки молчат. Последнее купе воровское. Об этом знают все. Первый вопрос воров к соседям звучал нагло и бесцеремонно:
- Мужики, воры есть?
Желающих перейти к ним не оказалось.
Простые смертные не спешат в их компанию. Их наглые притязания, изощренный мат и рукоприкладство, открытый грабеж на глазах вызывают растерянность людей, сталкивающихся с ними впервые.
Уж лучше изнывать в переполненном купе с 58-й, чем перейти в прохладную камеру блатного окружения. Как и другие, я тоже не имел желания перебраться к ворам. Однако потом во мне появилась странная и необъяснимая мысль: "… а что, если?"
К уркам я всегда относился неприязненно - меня отталкивала их гнилая суть. Если же мне не удавалось избежать общения с ними, то наводил "тень на плетень". Я не подделывался под блатного, а, скрывая свою антипатию, старался проявить показную независимость и не походить на "фраера". На этот раз во мне сработало это авантюрное начало. Время, прожитое в заключении, помогло мне пойти на опасный контакт. Независимость ставила простого человека при общении с уголовниками в равное положение.
- Начальник, переведи меня в соседнюю… - обратился я к караульному.
Солдат удивленно посмотрел, отодвинул дверь и выпустил в коридор. Затем открыл соседнее купе. Я прошел в темное пространство. Внизу были пустые полки, а голова уперлась в раскрытую крышку нар второго этажа.
Дверь захлопнулась, и я остался внизу один. Кто-то стал спускаться сверху. Я увидел человека, темнота скрывала лицо.
- Здорово, мужик, откуда?
- Только из Красноярска.
- Срок "тянешь" давно?
- Уж восемь "оттянул".
Я подумал, что большой срок охладит вора от агрессивных намерений. Узнав срок, он должен был определить кто я. Восемь лет в лагере, что-то значили - за эти годы можно было познать многое.
- Где сидел, в каких лагерях?
- Арестовали в Москве, срок "тянул" в Воркуте. Был на цементном, известковом.
(Упоминание штрафных лагерей служило своеобразной "визиткой" - блатные и "суки" хорошо знали эти места; полуштрафной ОЛП цементного завода и известковый "штрафняк", он же "скала", были известны уголовникам далеко за пределами Воркуты).
Усевшись на корточки напротив меня, он "нащупал" глазами мешок и спросил:
- Закурить есть?
Я вытащил кисет с махоркой и газету. Блатной начал сворачивать цигарку. В проеме появилась еще чья-то рука и потянулась за кисетом. Через минуту кисет вернулся обратно. Мы разговаривали в купе, плохо видя друг друга. Мне показалось, что кроме нас троих здесь больше никого нет. Мой визави называл воровские клички, интересуясь, знал ли я названных воров в Воркуте.
После жаркого разгоряченного купе, здесь было легко дышать. Рядом находился туалет и тамбур - от них тянуло свежестью морозной ночи.
Получив нужные обо мне сведения, мой визави понял, что взять у меня нечего, но на всякий случай спросил:
- "Черняшки" у тебя нет?
- Хлеба нет, а махру возьми, оставь мне на пару цигарок. Могу оставить и пару белья.
Я развязал тощий сидорок, вытащил лагерное белье и протянул вору. Он тут же снял верхнее и начал натягивать поверх белья мою пару.
Не помню, чтобы в руках у воров я видел вещи. В воровской среде сидор или шмотки в руках - признак "дурного тона". Деньги, "гроши" - другое дело. При их наличии можно иметь остальное. Воры добывают жратву или шмотки, как звери добычу. Красть или забирать силой - таков их закон подонков. И все, что у вора есть, на нем.
Не принята у воров и обычная благодарность - в этом тоже выражен "закон джунглей". Чтобы избежать насилия, я опередил его, и, хотя не получил за это благодарности, но обошелся без неприятного и унизительного осмотра мешка и шмоток.
Мы едем в "закрытку", это не лагерь. Там все пойдет - отреагировал вор на мой жест "доброй" воли. Он опрокинул в свой карман содержимое кисета и почти пустой передал мне, а затем взобрался на раскрытые нары.
Я завязал мешок, положил в угол под голову и один растянулся на лавке. Сверху доносился воровской жаргон, скрип деревянных перегородок старого вагона и стук колес.
Меня свалил сон, и я не слышал, когда забрали блатных.
Ночь прошла спокойно - пустое купе стало наградой за риск общения.
Озерный особлаг в Тайшете
1.
Поездка на Восток могла и затянуться - ведь я еще не знал места своего назначения. Особые лагеря в этой части Советского Союза были. Один на Колыме, это Берлаг. Другой недалеко от Красноярска, на ветке, идущей к Иркутску. Целесообразнее было направить меня в самый ближний из особлагерей - в Озерлаг, находившийся в Тайшете. Так оно и произошло.
Несколько сот километров, отделявших Красноярск от этого пункта, мы проехали ночью. Подробности дороги за давностью, увы, забылись, осталась лишь небольшая станция, где меня высадили.
Это и был Тайшет. Небольшой населенный пункт, который лишь последние пятнадцать лет стал носить название города, после того как началось строительство Восточно-Сибирской дороги Тайшет - Советская Гавань.
Небольшие механические мастерские, металлургический комбинат, деревоперерабатывающие предприятия и многочисленные леспромхозы - вот и все достопримечательности большого лесного поселка. Обслуживали эти хозяйства зэки.
Новое место и радовало, и огорчало меня. Лесные массивы тайги и красоты этих мест были несравнимы с голым и суровым Заполярьем, где я начинал лагерную жизнь. Но в Воркуте были промышленные предприятия, шахты, строился большой город, нужна была рабочая сила, инженерно-технические работники, аппарат служащих для разных хозяйств. Человек со специальностью мог найти работу по силам и способностям, если только не имел предписания в формуляре: "Использовать на общих работах".
Еще задолго до приезда в Тайшет в сознание глубоко запало слово "лесоповал", и поэтому, когда я увидел название станции, мне стало ясно, куда меня занесло и чем здесь нужно будет заниматься - рубкой леса и заготовкой древесины. Специалистов другого профиля и не требовалось. Нужно было пилить и валить деревья, обрубать сучья, готовить лес для сплава и транспортировки и, находясь целый день в снегу, не замерзнуть.
Я понимал всю сложность своего положения. Без поддержки со стороны, на лагерных харчах да на такой работе долго не протянешь - чтобы стать нетрудоспособным дистрофиком мне будет достаточно двух-трех месяцев. Дистрофия не давала права бросить работу. Дистрофики выходили на работу в надежде на очередную комиссовку, чтобы попасть в ОП. Если же дождаться комиссовки не хватало сил, оставалось только одно - членовредительство. Поступали в таких случаях кто как мог. Рубили пальцы, руки, а на взрывных работах пользовали патроны для шпуров. Изуродованные конечности сохраняли людям жизнь, но с добавкой нового срока за саботаж.