Тургенев без глянца - Павел Фокин

Тургенев почти сразу занял свое, исключительное, место в истории русской литературы. Однако натура великого писателя вызывала либо ожесточенное неприятие, либо восторг. Пытавшийся подняться над противоречиями общественных мнений, суждений и пристрастий, Тургенев остался в одиночестве. У него оказалось немало друзей и много врагов, поскольку в его век беспристрастность считалась дурным знаком. Трагические и комические минуты жизни этого великана записали многочисленные мемуаристы. Часть фрагментов их воспоминаний приводится в книге впервые за последние сто лет.

Содержание:

• Ad Marginem 1

• Личность 2

• Два гнезда 23

• Странствия и страсти лишнего человека 30

• Краткая летопись жизни и творчества И. С. Тургенева 75

• Библиографическая справка 76

• Сноски 76

Тургенев без глянца
Сост. Павел Фокин

© Фокин П., составление, вступительная статья, 2009

© Оформление. ЗАО ТИД "Амфора", 2009

Ad Marginem

Сколько раз в жизни мне случается припоминать слова, сказанные мне одним старым мужиком: "Коли человек сам себя не истреблял – кто его истребить может?"

И. С. Тургенев.

Из письма Я. П. Полонскому

Достоевский как-то раз посетовал не без раздражительности: мол, мне бы такие условия работы, как у Тургенева! "Пролетарий умственного труда", мыкавшийся по съемным квартирам даже в лучшие свои годы, увидав однажды в "Истории русской литературы" фотографию дома Тургенева в Баден-Бадене, возмутился до отчаяния: "Какое отношение имеет дом Тургенева в Баден-Бадене к русской литературе!" И не только географическое положение тургеневской виллы было причиной негодующего возгласа. Для русской литературы, бьющейся над "проклятыми вопросами" бытия, он был действительно слишком покоен и роскошен, а царившая в нём жизнь – слишком легкомысленна и беззаботна.

Достоевский, ездивший в Баден-Баден для того, чтобы вырвать у фортуны куш и, расплатившись с долгами, зажить – всего лишь! – по-человечески, обдумывая и компонуя роящиеся в голове идеи и образы, не мог спокойно принять безразличного к материальным заботам, по сути своей курортного существования собрата по перу, сочинявшего для развлечения учениц Виардо оперетки на французском языке.

Впрочем, вид Спасского-Лутовинова, помести его П. Н. Полевой в своей "Истории русской литературы" вместо баденского замка Тургенева, едва ли был бы принят Достоевским любезнее. Да только ли Достоевским! Видимое благополучие Тургенева смущало и прельщало многих.

Плюс ко всему был он и внешне хорош собой! В буквальном смысле слова на голову выше всех! Брюнет с голубыми глазами! (И даже ранняя седина не испортила облика, лишь придала благородства и достоинства.) С аристократическими манерами, ухоженный и избалованный, не знающий прохода от поклонниц и поклонников – и в молодости, и в преклонных летах, он, как писал К. Н. Леонтьев, был "гораздо героичнее своих героев". Выразительнее, эффектнее, ярче. И пусть в нём не было особого "задора", по слову Д. В. Григоровича, зато обаяния – в избытке.

Прибавить к этому тот энтузиазм, с которым читатели нескольких поколений принимали каждое сочинение Тургенева (будь то восторг или осуждение, но никогда – безразличие и равнодушие), и, действительно, судьба писателя покажется чуть ли не идеальной.

И всё бы так, кабы не мучительный, страдальческий финал этой, по всем признакам, небывало счастливой жизни.

При богатырском телосложении Тургенев не обладал порядочным здоровьем. Особенно изводила его подагра. Да и сердце поигрывало. Временами обострялись боли внутренних органов. Давала о себе знать "неврома". Но худо-бедно он с ними справлялся – лечением на водах, консультациями и рекомендациями лучших европейских врачей. Однако и врачи, и их методы оказались бессильны, когда весной 1883 года у Тургенева стал стремительно развиваться онкологический процесс, за несколько месяцев изъевший некогда величественное, красивое тело, превратив его в бессильный скелет, обтянутый рыхлыми мышцами и дряблой кожей… Метастазы, поразившие позвоночник, вызывали невероятные боли, исторгали из обессиленной груди страдальца страшные крики, которые разносились по окрестности и заставляли вздрагивать обитателей соседних домов… Ему впрыскивали морфий… Он молил, чтобы ему дали пистолет или покончили с ним как-нибудь ещё… Когда пришёл смертный час, оплакивавшие его близкие и друзья в душе радовались об избавлении несчастного от мук…

Для медицины того времени рак был ещё малоизученным заболеванием. Да и сто лет спустя оно остаётся одним из самых трудных для лечения. В конечном итоге всё по-прежнему решает чудо. Причины заболевания тоже не до конца выявлены, хотя всё более и более склоняются врачи к тому, что источником злокачественных образований является внутреннее напряжение, стресс, не находящий решения внутренний конфликт личности с собой. И в этом свете жизнь Тургенева предстаёт совсем в иной окраске.

Да, он с детства был любимцем маменьки. Её Вениамином, как она сама выражалась.

Да, был красив и богат. Унаследовал царственное имение… Построил себе дом в Баден-Бадене… Купил дачу под Парижем… Собирал коллекцию картин… Раздавал деньги направо и налево, никому не отказывая в помощи… Был донатором Литературного фонда и Общества русских художников в Париже… Учредил библиотеку для русских эмигрантов… Открыл и содержал школу в Спасском…

Да, природа наделила его умом и талантом… Получив европейское образование, свободно владел языками и чувствовал себя уверенно не только в салонах Москвы и Петербурга, но с тою же лёгкостью – в Берлине, Париже, Лондоне, Риме, Вене… Он объехал всю Европу. Знал лучших людей своего времени… Он видел Пушкина! Встречался с Гоголем и Лермонтовым. Ему покровительствовал Белинский… Некрасов, Герцен, Лев Толстой, Гончаров, Достоевский, Островский, Фет, Тютчев, семейство Аксаковых, Шевченко, Григорович, Полонский были ему приятели… Мериме, Флобер, Жорж Санд, Гюго, Жюль и Эдмон Гонкуры, Золя, Мопассан, Доде, Ренан, Тэн принимали за честь его дружбу… Его приветствовали Теккерей и Диккенс… Он слушал лучшую музыку в исполнении лучших музыкантов своего времени… Выдающиеся художники, среди которых Антокольский, Репин, Поленов, Верещагин, Боголюбов, прислушивались к его советам…

Да, его литературная карьера сложилась исключительно успешно. Его книги имели небывалый общественный резонанс. Император Александр II однажды признался, что именно "Записки охотника" стали последним аргументом в его решении упразднить в России крепостное право… А какую бурю откликов вызвал Базаров!.. С лёгкой руки Тургенева в культурный оборот вошли и навсегда закрепились в нём такие понятия, как "лишний человек", "дворянское гнездо", "нигилист", "тургеневская девушка"… Он при жизни получил мировую известность: его произведения издавались в Германии и Франции, Англии и Испании, нашлись горячие почитатели даже в невообразимой Бразилии… В Соединённых Штатах колонисты в честь героя "Отцов и детей" назвали своё поселение! Вместе с Виктором Гюго он был избран сопредседателем Всемирного конгресса писателей в Париже… Оксфорд назвал его своим почётным доктором… Лавровые венки подносили ему тут и там…

Даже без глянца во всех этих именах, событиях и фактах столько блеска и настоящего, невыдуманного успеха, что невольно замираешь в восхищении. Но, всматриваясь внимательнее в жизнь Тургенева, с удивлением обнаруживаешь какую-то постоянную, тщательно скрываемую за фейерверками словесных фестивалей тоску и неудовлетворённость. Чуткий Василий Розанов, младший современник Тургенева, подытоживая его судьбу, писал: "Тургеневу первому из наших писателей привелось снискать европейскую известность; и когда он достиг её и уже не было времени стремиться ещё к чему-нибудь, он вдруг увидел, что достиг чего-то самого малого: всё же значительное и ценное от него ускользнуло".

Это ускользание главного Тургенев остро сознавал всю жизнь. И не верил своим победам… Не видел в них радости и утешения… Чувствовал, что вихри судьбы всё время выталкивают его на обочину – и он не может противостоять им. Не хватает воли. А жизнь – большая, истинная, значимая – идёт стороной… Он всё время ощущал себя в партере, а не на сцене… А хотелось на сцену! И страшно было покинуть благополучный полумрак зала.

И он бегал по улицам революционного Парижа, но лишь в толпе зевак, и страшно перепугался, когда попал вдруг за решётку… Он демонстративно нацепил траурную ленту по смерти Гоголя, но когда его взяли под арест за несанкционированную публикацию некролога, стал оправдываться перед Государем и униженно просить о снисхождении… С охотой согласился войти в состав постоянных авторов некрасовского "Современника", но как только почувствовал, что позиция журнала становится всё более радикальной и революционной, отошёл от него… Он горячо, но тайно сотрудничал с герценовским "Колоколом"… Оглядываясь по сторонам, финансировал эмигрантские издания… Блистая в узком кругу друзей эпиграммами и острыми наблюдениями, в публичных речах терялся, забывал простейшие слова… Покинул родовое гнездо, но своего не создал, примостившись на краешке чужого…

Дружелюбный и незлобивый Тургенев перессорился почти со всеми, с кем начинал свой жизненный путь. С Некрасовым, с Достоевским, с Толстым, с Гончаровым, с Герценом, с Фетом… Замечательно, что под старость он всё-таки со всеми примирился, чему был душевно рад, ибо сам же больше других страдал от этих разладов – почти всегда нелепых и бессмысленных… Во всех этих размолвках видится всё та же неуклюжая попытка выйти на сцену, вырваться к живой жизни, заявить свою личность. И – стушеваться…

Всякий раз, оказываясь на виду, он терялся, робел, порой попросту трусил, спешил за кулису, чтобы оттуда вернуться в покойные кресла зрительного зала и вновь томиться в необъяснимой тоске… Гигант, он хотел быть незаметным, но так, чтобы все это видели… Удивительно, но даже в смерти его проявилась эта противоречивая театральность: он умер в уединении, на даче в Буживале, в присутствии лишь узкого круга близких, а потом в течение почти недели вся Европа – от Парижа до Петербурга – шла поклониться его закрытому гробу, в котором он совершал своё последнее путешествие…

Натура Тургенева парадоксальна и противоречива, начиная с физиологии – его фальцет вызывал изумление у всех, кто впервые сталкивался с этим крупным и дородным мужчиной, – и заканчивая убеждениями… А. В. Дружинин в шутку говорил: "Странно, мы пьём, а подагра у Тургенева!"… Двойственность составляла основу личности Тургенева, определила его судьбу и жизненный путь. Она подтачивала его силы, заставляла оступаться, делать промахи, отравляла праздники и парализовывала будни.

Но та же двойственность, отсутствие твёрдости позиций и чёткости границ позволила Тургеневу развить в себе замечательную широту интересов, с живым участием относиться к самым различным, порой чуждым друг другу лицам и явлениям, выработать предельную объективность взгляда и диалектичность подходов к многообразию и богатству жизненных впечатлений. "Странное дело! – писал Тургенев Герцену, прочитав первые части его мемуарной книги "Былое и думы" и настаивая на том, чтобы он не оставлял работу. – В России я уговаривал старика Аксакова продолжать свои мемуары, а здесь – тебя. И это не так противуположно, как кажется с первого взгляда. И его и твои мемуары – правдивая картина русской жизни, только на двух её концах – и с двух разных точек зрения. Но земля наша не только велика и обильна – она и широка – и обнимает многое, что кажется чуждым друг другу".

Сам он написал необыкновенные "Записки охотника", книгу, вместившую в себя и простодушных идеалистов, и циничных прагматиков, степенных мудрецов и безалаберных пустословов, хитрых пройдох и легковерных простаков, покорных рабов и отчаянных правдолюбцев… Крестьян, помещиков, чиновников, мещан – разного достатка и промысла, порядка и произвола… Мужиков и баб, стариков и малых деток… Поля, овраги, леса, перелески, болота и реки… Небо – палящее зноем и в звёздном убранстве ночи… Весь непонятный, вопреки всем законам, а иногда и здравому смыслу живущий, любящий, верящий и надеющийся мир коренной России – православной, языческой, косной и просвещённой Руси…

Острым глазом охотника подмечал Тургенев самые разные черты русской жизни и мастерским своим пером запечатлевал их в очерках, повестях, романах. И в созданных правдивой кистью образах обретал свободу, силу и отвагу быть на виду… Жить полной жизнью… Под крики "Автора!" с улыбкой смущения смело выходить на сцену.

По счастливому выражению Станислава Лесневского, Тургенев – наше "окно в Россию". Он, проживший полжизни за границей, всегда оставался русским и "обнимал многое, что кажется чуждым друг другу". В этом смысле он был фигурой не менее пророческой, чем Достоевский. От рождения большой и видный, наделённый недюжинным дарованием, откликающийся на всё с живым участием, добродушный, щедрый, влюблённый, с внешним радушием принятый европейскими друзьями и – одновременно – сомневающийся и нерешительный, непрактичный, исполненный душевных противоречий, подтачиваемый изнутри многими болезнями, безвольный и покорный судьбе, всегда на краю событий, лишний, мешающий и досаждающий своей индивидуальностью "Гамлет Щигровского уезда", "баден-баденский Калиныч", Тургенев являет собой законченное воплощение не только русского человека, но шире – русского мира, каким он был накануне великих потрясений. Его мучительный финал – прообраз катастроф, постигших Россию в ХХ веке, предвестие "ракового корпуса" русской истории.

Павел Фокин

Личность

Облик

Мемуаристка Е. М., дальняя родственница И. С. Тургенева:

На одном из балов у губернского предводителя дворянства, Н. А. Небольсина, вижу, что Николай Тургенев пробирается через толпу ко мне, [ведя] с собою высокого, широкоплечего юношу: лицо его полное, красноватое, волосы черные, курчавые (вероятно, завитые по тогдашней моде), глаза смотрят несколько презрительно.

– Позвольте представить вам моего брата, – сказал Николай Тургенев, подходя ко мне.

Афанасий Афанасьевич Фет (1820–1892), поэт:

В комнату вошел высокого роста молодой человек, темнорусый, в модной тогда "листовской" прическе и в черном, доверху застегнутом, сюртуке.

Иван Иванович Панаев (1812–1862), писатель, журналист, мемуарист, соредактор журнала "Современник" (1847–1862):

Я встречал, еще до моего знакомства с ним, довольно часто на Невском проспекте очень красивого и видного молодого человека с лорнетом в глазу, с джентльменскими манерами, слегка отзывавшимися фатовством. Я думал, что это какой-нибудь богатый и светский юноша, и был очень удивлен, когда узнал, что это – Тургенев.

Людвиг Пич (1824–1911), немецкий литератор, критик, художник-рисовальщик, друг И. С. Тургенева:

В первый раз встретился с ним в незабвенный для меня ноябрьский вечер 1846 года, в Берлине, на лестнице старой газетной читальни Юлиуса, на углу улиц Обервальштрассе и Егерштрассе. Спускаясь по лестнице, я остановился, как бы очарованный видом могучей фигуры и лица молодого иностранца, закутанного в шубу и подымавшегося мне навстречу. Никогда я не испытывал подобного впечатления от одной наружности человека; никогда мое чувство не подсказывало мне так непосредственно и инстинктивно: "Это необыкновенный человек!" <…> Тогда его волосы, поседевшие после 1868 года, были еще темно-русыми и, вместо бороды, только короткие русые усы затеняли его верхнюю губу. Головой и ростом он напоминал нам Петра Великого в молодости, хотя он и не имел ничего общего с полудикой и необузданной натурой великого преобразователя России. Эти массивные голова и тело вмещали в себе утонченный ум, добрую и мягкую, гуманную душу.

Валериан Александрович Панаев (1824–1899), инженер-путеец, двоюродный брат писателя И. И. Панаева, мемуарист:

По внешности Тургенев был очень представительный молодой человек большого роста, весьма приятной наружности, с особенно мягкими глазами, характеризовавшими его лицо. Он принадлежал к родовитой, богатой семье, получил блестящее образование, побывал уже за границей и посещал высший круг. Помню как теперь, что я увидал Тургенева у Ивана Ивановича первый раз приехавшим после светских визитов и одетым в синий фрак с золотыми пуговицами, изображающими львиные головы, в светлых клетчатых панталонах, в белом жилете и в цветном галстухе. Такого рода была в то время мода.

Иван Александрович Гончаров (1812–1891), писатель, автор романов "Обыкновенная история", "Обломов", "Обрыв":

(1847). Вглядываясь в черты его лица, я нашел их некрасивыми; и именно аляповатый нос, большой рот, с несколько расплывшимися губами, и особенно подбородок придавал ему какое-то довольно скаредное выражение. Меня более всего поразил его неровный, иногда пискливый, раздражительно-женский, иногда старческий, больной голос, с шепелявым выговором. Зато глаза были очень выразительны, голова большая, но красивая, пропорциональная корпусу, и вообще все вместе представляло крупную, рослую и эффективную фигуру. Волосы до плеч. После, поседевший весь, он стал носить бороду, которая и скрыла его некрасивый рот и подбородок.

Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891), писатель, литературный критик, публицист, религиозный мыслитель:

(1851). Росту он был почти огромного, широкоплечий; глаза глубокие, задумчивые, темно-серые; волосы были у него тогда темные, густые, как помнится, несколько курчавые, с небольшой проседью; улыбка обворожительная, профиль немного груб и резок, но резок барски и прекрасно. Руки как следует красивые, "des mains soignees", большие, мужские руки. Ему было тогда с небольшим 30 лет. Одет на нем был темно-малиновый шелковый шлафрок и белье прекрасное. Если бы он и дурно меня принял, то я бы за такую внешность полюбил бы его.

Павел Михайлович Ковалевский (1823–1907), очеркист, поэт, прозаик, мемуарист:

(1850-е). Тургенев был изящен по манерам, тонок по обращению (когда не ломался), по вкусам, но уж отнюдь не по чертам лица, которые были крупны все, кроме глаз, не по складу тела, тяжелого и мешковатого. За улыбку этих маленьких светлых подслеповатых глаз женщины обожали его, как мужчину, мужчины, – почти как женщину. И точно, улыбались эти глаза совсем особенно, по-тургеневски: так ни у кого они не улыбались…

Эдмон (1822–1896) и Жюль (1830–1870) Гонкуры, французские писатели. Из дневника: