Дочь
Полина Ивановна Тургенева
Олимпиада Васильевна Аргамакова:
В сороковых годах больная Варвара Петровна переехала в Москву в свой дом на Остоженке. Сюда Иван Сергеевич приезжал из-за границы на побывку и, признаться, не столько для свидания с матерью, сколько за получением субсидий.
В одно из таких посещений смазливая швейка, немка, принесла Варваре Петровне работу. С ней случайно разговорился Иван Сергеевич, она ему понравилась, и он предложил ей свои ласки, которые и были приняты. После этого Иван Сергеевич вскоре уехал за границу. Не подозревая, что в России оставляет свою дочь.
Мемуарист Б. Ф., бывший крепостной В. П. Тургеневой:
У Варвары Петровны в числе множества "доморощенных" крепостных девушек-мастериц жила, между прочим, по вольному найму одна девушка "белошвейка", по имени Евдокия Ермолаевна, или, как обыкновенно называли ее, Авдотья Ермолаевна. Портрет ее весьма обыкновенный: блондинка, роста 2 аршина 3½ вершка, лицо чистое, правильно русское, глаза светло-карие, нос и рот "умеренные"; но она была женственно скромна, молчалива и симпатична. Эта-то девушка и приглянулась, а затем и полюбилась барину-юноше Ивану Сергеевичу. Конечно, Варвара Петровна узнала про первую любовь сына своего, "вспылила", даже, говорят, "собственноручно посекла", но поправить дело было невозможно, хотя Авдотья Ермолаевна была немедленно удалена навсегда из Спасского. Действительно, она переехала в Москву, где на Пречистенке в первом этаже небольшого дома наняла квартирку о двух комнатках и занималась своим рукодельем.
Иван Сергеевич Тургенев. В записи А. А. Фета:
Когда-то, во время моего студенчества, приехав на ваканцию к матери, я сблизился с крепостною ее прачкою.
Олимпиада Васильевна Аргамакова:
Прошло много времени. Девочка была представлена Варваре Петровне, которая, по ее поразительному сходству с Иваном Сергеевичем, признала ее за дочь его. Она вызвала Ивана Сергеевича из-за границы и при свидании, протягивая одну руку для поцелуя, а другою указывая на девочку, букою высматривавшею из-под стола стенного зеркала, спросила:
– Это твоя?!
После секундного размышления Иван Сергеевич отвечал:
– Если родная мать говорит мне, что моя – значит моя.
– Отвези ее в Париж – там все граждане. Позаботься о ее воспитании, – посоветовала она ему.
Я уверена, что поступить так было всего удобнее в видах самой Варвары Петровны, потому что с удалением этого ребенка за границу удалялась возможность помехи для той блестящей партии, о которой она мечтала для Ивана Сергеевича.
Но не так легко, как она думала, отнесся к своей обязанности отца сам Иван Сергеевич.
Иван Сергеевич Тургенев. В записи А. А. Фета:
Вернувшись в Спасское, я узнал следующее: у прачки была девочка, которую вся дворня злорадно называла барышней, и кучера преднамеренно заставляли ее таскать непосильные ей ведра с водою. По приказанию моей матери девочку одевали на минуту в чистое платье и приводили в гостиную, а покойная мать моя спрашивала: "Скажите, на кого эта девочка похожа?" <…> Все это заставило меня призадуматься касательно будущей судьбы девочки; а так как я ничего важного в жизни не предпринимаю без совета мадам Виардо, то и изложил этой женщине все дело, ничего не скрывая.
Иван Сергеевич Тургенев. Из письма Полине Виардо. Москва, 21–27 июля 1850 г.:
И чтобы начать с чего-то необычайного и неожиданного, скажу вам, что я обнаружил здесь – догадайтесь что? – мою дочку, 8 лет, разительно на меня похожую. Не могу описать вам ощущения, которое вызвал во мне ее вид – представьте себе, что я даже не припоминаю черт лица ее матери – говорю это нисколько не преувеличивая, – откуда же такое сходство, в котором должна была бы запечатлеться взаимная любовь? Глядя на это бедное маленькое создание (я попросил слугу матери привести ее на бульвар, где встретился с ней как бы невзначай), я почувствовал свои обязанности по отношению к ней – и я их выполню – она никогда не узнает нищеты – я устрою ее жизнь как можно лучше. Если б у меня была – не скажу малейшая привязанность к ее матери, если б я хоть немного знал ее (она еще жива, но я не решился ее навестить), думаю, что я почувствовал бы нечто совершенно иное к этому бедному ребенку, который в полной растерянности стоял передо мной. Она, вероятно, догадывалась, кем я ей прихожусь. Можете себе представить, какое тягостное впечатление произвела на меня эта встреча, все, что я передумал, какие мысли пришли мне в голову… О! боже мой, теперь я чувствую, как обожал бы я ребенка, чье личико напоминало бы мне черты любимой женщины… Это сходство… Отчего это сходство? Какая насмешка! Глядя на нее, я словно видел себя в ее возрасте – в ее чертах узнавал собственное лицо в детстве, насколько можно знать собственное лицо – и все же, как это возможно? В этом есть что-то, невольно меня пугающее. Право, это нечто вроде преступления… да так оно и есть. При рождении (в мае 42 года) ей дали русское имя Палагея (Пелагея), которое обычно переводят как Полина. Она кажется очень смышленой. Моя мать некоторое время держала ее при себе и отослала незадолго до моего приезда. Я этим был доволен, потому что ее положение в доме моей матери было ужасно ложным. Скажите мне, что вы обо всем этом думаете и что я должен сделать – я хочу отдать ее в монастырь, где она пробудет до 12 лет – там и начнется ее воспитание. Мне хотелось бы, чтобы вы дали мне совет – я буду так счастлив ему последовать.
Иван Сергеевич Тургенев. В записи А. А. Фета:
Справедливо указывая на то, что в России никакое образование не в силах вывести девушек из фальшивого положения, мадам Виардо предложила мне поместить девочку к ней в дом, где она будет воспитываться вместе с ее детьми.
Олимпиада Васильевна Аргамакова:
Известно, что он был прекрасным отцом во всю свою жизнь, дал девочке хорошее воспитание, а по окончании ученья поместил ее возле себя, у Виардо, в семье которой уже жил сам.
Афанасий Афанасьевич Фет:
С особенною улыбкою удовольствия Тургенев вслушивался в чтение пятнадцатилетней девушки, с которою он тотчас же познакомил меня как с своей дочерью Полиною. Действительно, она весьма мило читала стихи Мольера; но зато, будучи молодым Иваном Сергеевичем в юбке, не могла предъявлять ни малейшей претензии на миловидность.
– Колина! – спросил Тургенев девушку. – Неужели ты ни слова русского не помнишь? Ну как по-русски "вода"?
– Не помню.
– А "хлеб"?
– Не знаю.
– Это удивительно! – восклицал Тургенев. <…>
– Заметили ли вы, – спросил Тургенев, – что дочь моя, русская по происхождению, до того превратилась во француженку, что не помнит даже слова "хлеб", хотя она вывезена во Францию уже семи лет.
Иван Сергеевич Тургенев. Из письма Е. Е. Ламберт:
Я довольно много видел мою дочь в последнее время и узнал ее. При большом сходстве со мною, она натура совершенно различная от меня. Художественного начала в ней и следа нет. Она очень положительна, одарена характером, спокойствием, здравым смыслом: она будет хорошая жена, добрая мать семейства, превосходная хозяйка. Романтическое, мечтательное все ей чуждо. У ней много прозорливости и безмолвной наблюдательности. Она будет женщина с правилами и религиозная… Она, вероятно, будет счастлива… Она меня любит страстно, но она будет любить немногих.
Олимпиада Васильевна Аргамакова:
Потом он выдал ее замуж, дав в приданое несколько тысяч франков.
Елена Ивановна Апрелева:
Однажды в Париже, войдя днем в кабинет Тургенева, я застала у него даму, очень полную и высокую, с круглым, чисто русским лицом, господина с обликом французского капиталиста и двух детей, от 3-х до 6-ти лет: мальчик и девочка.
– Дочь моя, зять и внуки, – заметил Иван Сергеевич своим ровным ленивым голосом, представляя меня поднявшейся с дивана даме и ее семье. <…>
Кроме русского лица да голоса слегка нараспев, ничто не выдавало ее происхождения. России она, конечно, не помнила.
"Сын" Иван?
Николай Васильевич Берг (1823–1884), поэт и переводчик:
В Москве жил в это время (1851 г. – Сост.) дядя Ивана Сергеевича, Петр Николаевич Тургенев <…>. Недурное имение давало ему возможность жить довольно открыто и собирать к себе по вечерам, в иные дни, кружок знакомых, – более всего видной и хорошо устроенной молодежи. Делалось это для двух взрослых дочерей. <…> На этих вечерах иногда присутствовала его племянница, Елизавета Алексеевна Тургенева, девушка 15–16 лет, сирота. <…> В числе прислуги Елизаветы Алексеевны находилась дворовая девушка Феоктиста, которую все по тогдашним обычаям называли Фетисткой. В первую минуту в ней не усматривалось ничего ровно: сухощавая, недурная собою брюнетка – и только. Но чем более на нее глядели, тем более отыскивалось в чертах ее продолговатого, немного смуглого личика чего-то невыразимо привлекательного и симпатичного. Иногда она так взглядывала, что не оторвался бы… Стройности она была поразительной, руки и ноги у нее были маленькие; походка гордая, величественная. <…>
В один из своих приездов в Москву Иван Сергеевич Тургенев заглянул как-то к кузине, от нечего делать. Фетистка произвела на него сразу очень сильное впечатление. Он сделал в скором времени еще визит Елизавете Алексеевне. Фетистка еще больше ему понравилась. Он стал бывать у кузины часто – и влюбился в ее горничную по уши. <…> Немного нужно было думать тогдашнему богатому помещику, чтобы додуматься до прозаической мысли: "А что, если я куплю эту девочку?" Теперь это звучит как-то странно и дико; тогда не звучало… никак; не казалось диким даже и образованному русскому человеку, знакомому с Европой и ее условиями жизни. Не было дико и для изящного поклонника и друга Виардо-Гарсиа; а если и было то, то все-таки не до такой степени, чтобы он в те страстные минуты отказался от своих прав. Довольно скоро Иван Сергеевич повел с кузиной "прозаический" разговор, которого она с часу на час ожидала и потому достаточно к нему приготовилась. Кузен услышал от нее такой куш, что, несмотря на свою влюбленность, был несколько озадачен. <…> Потолковали еще немного, и дело кончилось на семистах рублях: цена большая, так как дворовые девки продавались тогда рублей по 25, 30 и не шли далее 50. Последняя цифра даже считалась "сумасшествием"… Деньги были тут же отданы, а на другой или на третий день Фетистка, обливаясь слезами, перебралась на квартиру Ивана Сергеевича, который ей признался тут же, что "очень ее любит и постарается сделать счастливой". Что он ее любит, Фетистка давно знала, но в счастье с ним не верила. Ей, как рабе, надо было примириться поскорее со всеми охлаждающими мыслями и делать то, что прикажет "новый барин". А новый барин накупил ей сейчас же всяких богатых материй, одежд, украшений, белья из тонкого полотна, посадил ее в карету и отправил в Спасское; а потом поехал туда и сам.
Прошел идиллический год… может, и меньше… новый барин Фетистки начал сильно скучать. В предмете его страсти оказались большие недостатки; прежде всего страшная неразвитость. Она ничего не знала из того, что не худо было бы знать, находясь в таких условиях жизни, в какие она нечаянно попала. С нею не было никакой возможности говорить ни о чем другом, как только о соседских дрязгах и сплетнях. Она была даже безграмотна! Иван Сергеевич пробовал было в первые медовые месяцы (когда с нею почти не расставался) поучить ее читать и писать, но увы! Это далеко не пошло: ученица его смертельно скучала за уроками, сердилась… Потом явились на сцену обыкновенные припадки "замужних женщин", а вслед затем произошло на свет прелестное дитя.
Иван Сергеевич Тургенев. Из письма к И. И. Маслову. Спасское-Лутовиново, 18 июня 1865 г.:
У меня в 1851, 2 и 3 годах, в Петербурге и здесь жила девушка, по имени Феоктиста, с которой я имел связь. Ты, может быть, слыхал о ней. Я впоследствии времени помог ей выйти замуж за маленького чиновника Морского Министерства – и она теперь благоденствует в Петербурге. Отъезжав от меня в 53 г., она была беременна и у ней в Москве родился сын Иван, которого она отдала в Воспитательный дом. Я имею достаточной причины предполагать, что этот сын не от меня; однако с уверенностью ручаться за это не могу. Он, пожалуй, может быть мое произведение.
Сын этот, по имени Иван, попал в деревню к мужику, которому был отдан на прокормление. Феоктиста, которая ездила к нему в прошлом году, тайком от мужа, не умела мне сказать, где лежит эта деревня и какого она ведомства. Она знает только, что до этой деревни было верст 50 и что зовут ее Прудище. Имеет она также причины предполагать, что какая-то дама взяла ребенка к себе – которому в деревне житье было кое, и что эта дама попала в больницу. Из этого всего ты можешь заключить, что голова у этой Феоктисты слабая. Теперь она опять едет в Москву (заехала она сюда, чтоб на меня посмотреть – муж ее отпустил на месяц в Богородицкий уезд) – и я направил ее к тебе с тем, чтоб ты помог ей в ее разысканиях. Если этот Иван жив и отыщется, то я б готов был поместить его в ремесленную школу – и платить за него.
Странствия и страсти лишнего человека
Родовое гнездо. Спасское-Лутовиново
В. Колонтаева:
Село Спасское было в то время настоящим барским имением. Широкие, длинные аллеи из исполинских лип и берез вели с разных сторон к господской усадьбе, во главе которой возвышался старинный, большой дом, о трех или четырех этажах, деревянный, на каменном фундаменте. Архитектор, строивший его, мало заботился, как видно, о его красоте и правильности, а имел только в виду, чтоб он был повыше, пошире и подлиннее; если что и придавало наружному виду его некоторый характер, то это галереи, украшенные колоннами, которые шли полукругом, по обеим сторонам дома и оканчивались флигелями. За домом тянулся обширный, роскошный сад, густые, темные аллеи которого шли уступами к прудам, окаймлявшим сад и всю усадьбу. На некотором расстоянии от дома находились так называемые "службы", т. е. постройки для многочисленной дворни, состоявшей из 200 или 300 душ; тут помещались каретники, ткачи, столяры, портные и, наконец, музыканты, а потом пялечницы, кружевницы, коверщицы и друг. Еще далее (от дома) были расположены скотный, конный и птичий дворы. Тут же попадались большие пространства, обнесенные кирпичными оградами, как видно, без всякого назначения, густо поросшие крапивой и всяким бурьяном.
Проживая круглый год безвыездно в деревне, Тургеневы славились в окрестности, в среде мелкопоместных помещиков, своим гостеприимством и радушием. Летом, в воскресные и праздничные дни около ограды церкви села Спасского, еще с раннего утра, стояли коляски, линейки и тележки, в которых прихожане Спасского приезжали к обедне, по окончании которой все они, если была хорошая погода, направлялись пешком к дому Тургеневых, чтобы поздравить их с праздником и позавтракать. Бывало, лишь только дворецкий увидит, что народ густой толпой выходит из церкви, он делает распоряжение, чтоб накрывали столы, ставили горячие пироги, закуски и вина. Особенную честь воздавали угощению мелкопоместные соседи…
Осенний сезон у Тургеневых начинался с 15-го сентября, в день св. мученика Никиты, храмового праздника села Спасского. Еще с вечера, накануне праздника, по длинным аллеям, ведущим к дому, тянулась вереница экипажей; гости собирались ко всенощной, которую служили в доме со всей торжественностью. На этот раз все и каждый из дворни имел доступ в барские хоромы. В одном углу залы стоял, опершись на костыли, старый инвалид, проживавший "на деревне", в другом – слепая старуха, бывшая птичница, которая приютилась позади нарядных горничных, а поодаль и на самом заметном месте, как раз на виду господ, стояла кормилица барских детей, чтобы по окончании службы получить барскую милость в виде серебряного рубля.
В самый же день праздника, по возвращении хозяев с гостями от поздней обедни, приходил священник с крестом; садились за завтрак, потом за обед, по окончании которого те из гостей, которые не принимали участия в предназначавшейся обыкновенно на следующий день охоте, разъезжались по домам, а любители ее выходили на балкон, откуда осматривали своры и егерей. На другой день, чем свет, они выезжали со двора и рыскали по полям до самого вечера; иногда и барыни сопутствовали мужчинам в тяжелых четырехместных каретах. Остановившись обыкновенно где-нибудь у опушки леса, они поджидали, чтобы кто-нибудь из охотников, для вящего их удовольствия, загнал зайца или лисицу чуть не под самые колеса кареты, в ожидании чего вынимали из узелков пирожки, закуски и разные лакомства. Но с наступлением сумерек дамы и проголодавшиеся охотники спешили вернуться обратно. Вдали виднелся ярко освещенный дом. А в нем уже гремела музыка и ждал гостей богатый ужин.
Время, о котором здесь говорится, было эпохою процветания села Спасского. Кроме охоты, там устраивались балы, маскарады и спектакли. Одна из боковых галерей дома была приспособлена для театральных представлений, исполнителями которых были сами хозяева и их гости, приезжавшие к ним подчас из других дальних уездов.
Олимпиада Васильевна Аргамакова:
Старый дом был большой. <…> Зала в нем имела два света. О величине ее можно судить по окнам верхнего света, которые были вышиною в 5 аршин. <…> Нижний этаж был подвальный, с кладовыми. Рядом с залой находилась обширная гостиная, меблированная дорогой, но старинной мебелью. Окна выходили в сад, у одного из них был устроен читальный кабинет Варвары Петровны, отделенный дорогою зеленью на трельяжах и плющом. Здесь стояла небольшая козетка, письменный стол и одно кресло. Посреди гостиной помещался мягкий патэ в квадрате 2 аршина. <…>
Затем, из комнат замечателен был кабинет отца Ивана Сергеевича. Это было святилище после смерти Сергея Николаевича, в которое никогда никто не смел входить. В течение моего четырехлетнего почти ежедневного посещения Спасского мне удалось побывать в этом святилище один только раз и то тайком. Комната была очень большая, окна выходили во двор, в ней стояло 4 письменных стола, несколько кушеток и кресел изящной работы. Стены были окрашены масляной краской светло-дикого цвета и украшены белым лепным карнизом. Потолок окрашен был масляной краской и разрисован арабесками на средине. На стенах висели картины: одна из них была задернута белой занавеской – то был портрет Сергея Николаевича, рисованный в Париже. Сергей Николаевич был изображен в халате, с белым откладным воротником голландской рубахи. Лицо покрыто матовой бледностью, оно было очень выразительно и в глазах просвечивало страдание от многолетней неизлечимой болезни.