Должен сказать, что в конце шестидесятых годов я не раз вспоминал этот разговор, решая в роли только что назначенного директора проблемы становления другого института – Института США (а с 1975 года – США и Канады) АН СССР. Мне тоже в чем-то пришлось идти по этому пути. Хотя обстановка позволяла (так, во всяком случае, считал я) смелее, реалистичнее писать также и в открытых изданиях, а тем более не упускать блестящих возможностей промолчать по некоторым вопросам, чтобы не кланяться обветшавшим догмам. Конечно, при условии, что ты сам был готов идти на риск, открываться для критики, а может быть, и подвергаться проработке. Идти на такой риск – в общем, по нашим советским представлениям, сложившимся на основе нелегких исторических традиций, не слишком большой (за не понравившиеся начальству статьи уже не сажали) – я и мои коллеги были готовы.
Вторым трудным препятствием для Арзуманяна была проблема кадров. Долгое отсутствие спроса резко ограничивало и предложение. Конечно, оставались еще старые имховцы. Но из небольшого числа тех, кто работал (среди них были и серьезные специалисты: М.И. Рубинштейн, В.Я. Аболтин, Я.А. Певзнер и др.), невозможно было укомплектовать крупный институт (а дали ИМЭМО сразу 300 единиц). Анушаван Агафонович проявил здесь незаурядную смелость. Тем, во-первых, что принял на работу группу специалистов, вернувшихся из сталинских лагерей (С.А. Далина, Е.А. Громова, В.В. Зубчанинова), а также долгое время подвергавшихся остракизму, по тем или иным политическим обвинениям вышвырнутых из науки В.И. Каплана, Л.А. Мендельсона, Е.Л. Хмельницкую и др. И одновременно не побоялся пригласить, в том числе на ответственные посты, большую группу творческой молодежи. Из этой группы хотел бы прежде всего отметить будущего преемника Анушавана Агафоновича – Н.Н. Иноземцева, заботливо им выращенного и оправдавшего его надежды. Ну а кроме него – В.А. Мартынова, В.Л. Тягуненко, О.Н. Быкова, Г.Е. Скорова, Т.Т. Тимофеева, Е.С. Хесина, В.В. Рымалова, И.М. Осадчую, С.М. Никитина и др. Добавлю, что с первых шагов работы в институте Арзуманян поддерживал самые тесные научные и личные контакты с Е.С. Варгой.
Третье препятствие – это на протяжении долгих лет утверждавшийся и достигший, казалось бы, железобетонной прочности административно-командный стиль в науке вместе с его двойником – страхом перед свежей, неортодоксальной мыслью. Здесь огромную роль сыграли личные качества Арзуманяна: его человеческая порядочность, нетерпимость к попыткам проработок (а такие попытки предпринимались) и, наоборот, терпимость к мнениям других, в том числе достаточно смелым, конечно, когда они высказывались в должной форме и в достаточно узком кругу. Это сочеталось с решительностью, когда надо было освободиться от не оправдавших надежд, тянувших назад сотрудников (ошибок в отборе людей, естественно, избежать он не мог, но старался их быстро исправлять). Все это содействовало формированию в институте товарищеской обстановки, создавало условия для довольно свободной творческой дискуссии – а без того и другого просто не может сложиться и нормально развиваться творческий коллектив. Должен сказать, что именно это привлекло в конце 1962 года в ИМЭМО и меня, заставив отказаться от ряда других интересных предложений.
Естественно, возникает вопрос: что конкретно дал новый институт в первые после XX съезда КПСС годы, чем он помог раскрепощению творческой мысли и – что особенно важно – развитию самой политики?
Если судить не по сегодняшним меркам, учитывать всю неприглядность доставшегося Арзуманяну и окружавшим его людям теоретического наследия, то можно сказать, что уже в первые годы институт дал немало. Прежде всего в плане расшатывания старых догм, расчистки пути для более реалистического взгляда на мир, на капиталистическую экономику и международные отношения. В открытых публикациях, как уже отмечалось, это сказалось далеко не сразу. Тем более что старым, я бы сказал, честным, но тем не менее препятствующим творчеству "коминтерновским" догматизмом страдали и многие (хотя не все) из привлеченных в институт старых специалистов – в том числе и в свое время пострадавшие за неортодоксальность, что, впрочем, не так уж удивительно: ведь очень часто до смешного несущественными, талмудистскими были объекты теоретических схваток тридцатых и сороковых годов. А подчас был придуманным и сам предмет спора – нужный лишь как повод для расправы с людьми, ставшими неугодными по каким-то другим причинам. Кроме того, как уже отмечалось, в центре внимания исследователей стояли совершенно другие проблемы, и Арзуманяну пришлось столкнуться с тем, что привлеченных в институт людей не всегда легко было развернуть лицом к новым реальностям и новым приоритетам.
Но в институте очень быстро сложилась сравнительно немногочисленная группа ученых, пользовавшихся личным доверием Арзуманяна, которым была дана относительно большая свобода. Мало того, их в какой-то мере поощряли на неортодоксальность. Эти люди работали для руководства, и работали довольно успешно. Произвела, в частности, впечатление посланная наверх записка о появлении на Западе специального научного направления, сравнивающего результаты развития экономики капиталистических и социалистических государств (вскоре это направление исследований, хотя и не всегда полностью объективных, появилось и в СССР). То же самое можно сказать о записках, посвященных западноевропейской экономической интеграции и говоривших о ней как о реальности, – до этого наши специалисты заодно с журналистами громили ее как реакционную выдумку, пропаганду, чьи-то происки. Был поднят и ряд других тем. Эти записки нередко вызывали недовольство консерваторов, которые пытались перекрыть или хотя бы поставить жесткий контроль за новым каналом информации руководства.
В связи с одной из записок, в которой критиковались формы нашей помощи развивающимся странам (ее написал Г.Е. Скоров), произошел характерный эпизод. Арзуманян разослал записку "тиражом" 50 экземпляров, так сказать, "в заинтересованные инстанции", включая ГКЭС, в основном занимавшийся помощью третьему миру. Руководство этой организации пожаловалось М.А. Суслову, тот вызвал Арзуманяна и, как последний сообщил на закрытом заседании партбюро института (мне это рассказал один из ветеранов ИМЭМО), заявил ему примерно следующее: "Арзуманян, мы с тобой старые члены партии, ты помнить и знаешь, как действовала оппозиция – писали платформы и рассылали их по собственному усмотрению. Так дело не пойдет. Ты, если пишешь записку, присылай ее нам сюда в одном экземпляре, а мы уже будем решать, кому ее направлять".
У Арзуманяна хватило решительности (и "плавучести" – с учетом его родства с Микояном и незаурядной способности завязывать нужные связи, притом весьма высокие) проигнорировать это указание – готовить и рассылать по своему собственному усмотрению записки он продолжал.
У ИМЭМО и Арзуманяна был еще один весьма важный канал воздействия на политическую мысль и политику – подготовка партийных документов и речей руководящих деятелей. К этой работе Анушаван Агафонович привлекался систематически (а потом и некоторые сотрудники его института). Сам он, будучи человеком умным, острым, открытым для новых идей, хотя достаточно осторожным, писал медленно и не очень хорошо – вообще его талант был скорее в организации науки, собирании и выращивании ученых, чем в личном творчестве. А поэтому в таких работах постоянно участвовала писавшая для него, нередко "за него" группа ведущих работников института, пользовавшихся его доверием. В разгоравшихся в ходе работ дискуссиях (мне в них не раз приходилось участвовать в 1962–1964 годах) нередко рождались интересные идеи: одни входили в текст, другие Арзуманян, как мы полагали, тоже находил возможность передать руководству.
А все это, вместе взятое, пусть было еще очень далеко от нового политического мышления, тем более нового мышления в современном смысле этого слова, но все-таки помогало размораживать общественную и политическую мысль. Как тем, что отвергались догмы (о стагнации экономики капитализма, об абсолютном обнищании рабочего класса на Западе и др,), так и тем, что утверждались, пускались в политический оборот новые представления (например, о реальности западноевропейской интеграции, многообразии путей развития стран третьего мира и т. д.). Понемногу рождались и новая методология научных исследований, и более объективные подходы к статистике и буржуазным экономическим теориям. Именно тогда был выдвинут тезис о двойной функции этих теорий – идеологической и критической, и под его прикрытием, пусть не без труда, была выпущена очень важная для развития нашей экономической науки книга известного американского ученого Самуэльсона "Экономика" с большой вступительной статьей Арзуманяна…
Конечно, были в работе института и серьезные просчеты. Арзуманян и, насколько я знаю, часть его сотрудников тоже поддались эйфории второй половины пятидесятых годов и не только не попытались вернуть руководство на землю, но поддерживали его иллюзии насчет того, что СССР быстро догонит и перегонит США в экономике, а затем построит коммунизм, – те иллюзии, которые вошли потом в Программу КПСС и стали со временем объектом острой критики и даже, к сожалению, едких насмешек. Я считаю, что в этой эйфории наряду с известным опьянением (не хочу употреблять скомпрометированное слово "головокружение") от первых успехов новой политики – они действительно были – сказались и тяжкие пережитки сталинских времен: с одной стороны, очень низкий уровень не только экономических знаний о себе и о капитализме, слабейшее понимание своего общества и масштабов реальных проблем, а с другой – боязнь спорить с начальством и даже огорчать его, почти неодолимое желание ему поддакнуть, сделать и сказать что-то приятное. Эти недостатки, увы, не были чужды не только Арзуманяну и его коллегам – в более ярко выраженных формах им отдавали дань люди куда более влиятельные, занимавшие более высокое положение.
Но это не меняет главного: недостатки более чем компенсировались тем вкладом, который внесли институт и его первый руководитель в пробуждение от долгой спячки, от догматического оцепенения общественной мысли, некоторых важных отраслей общественной науки. В этом плане очень важным было то, что ИМЭМО стал как бы "инкубатором" нового поколения экономистов-международников и (хотя в меньшей мере) специалистов по внешней политике. Люди, прошедшие через школу института, заняли со временем важные места в нашей науке, а отчасти и в политике. Мало того, ИМЭМО стал как бы корнем, от которого со временем пошла в рост целая группа институтов Академии наук – Международного рабочего движения, Африки, Латинской Америки, США и Канады, Европы.
Все это в целом означало крупный шаг вперед на одном из важных участков развития нашей общественно-политической мысли. Если, конечно, подходить с меркой не сегодняшнего дня, а учитывать реальности исторического и политического процесса. И здесь я бы хотел еще раз принести весьма, по-моему, тонкое наблюдение Я.А. Певзнера. "Оглядываясь на прошлое с нынешних позиций, – пишет он, – можно сказать так: в последние годы совершен большой прогресс в сферах теории, идеологии и политики (внешней и внутренней), но пока нет серьезного прогресса в экономике. В те годы (вторая половина пятидесятых – начало шестидесятых годов) все было "наоборот" – был достигнут значительный прогресс в экономике (особенно в сельском хозяйстве и жилищном строительстве), но во внешней политике была лихорадка и опасная болтанка (от Кэмп-Дэвида до Берлинского и Карибского кризисов). А что касается идеологии и теории, то здесь сохранялось господство сталинского наследия…"
Дело действительно обстояло так, и тем важнее были существование и деятельность немногих тогда "оазисов" творческой мысли, к числу которых принадлежал и ИМЭМО, созданный А.А. Арзуманяном.
Журнал "Проблемы мира и социализма" и его шеф-редактор А.М. Румянцев
Мне трудно оценить, какую роль сыграл этот журнал в сплочении и налаживании взаимопонимания в мировом коммунистическом движении. Думаю, положительную, поскольку журнал способствовал торможению негативных процессов, помогая повышению теоретического и политического уровня коммунистов, особенно в более слабых партиях, не имевших большого собственного теоретического потенциала. Журнал, пусть не всегда последовательно, приучал коммунистов к идеологической терпимости – к искусству, долгое время бывшему для них далеким и даже презираемым или запретным, вообще пропагандировал идеи XX съезда КПСС. Большего он, наверное, в тогдашних условиях сделать и не мог – слишком сложной, даже тяжелой была обстановка в коммунистическом движении (журнал был создан в 1958 году), начиная с "большого раскола" – разрыва отношений между КПСС и Коммунистической партией Китая.
И если я говорю о журнале однозначно как об "оазисе" творческой мысли, то имею в виду прежде всего его роль для нашей страны и нашей партии. Оценивая ее, нельзя подходить к журналу с теми же критериями, по каким оценивается учебник или исследовательский институт. Журнал, во всяком случае в тот период, который я лучше знаю (я работал в нем с 1960 по конец 1962 года), не вырабатывал новых теоретических концепций и политических идей, хотя в нем печаталось немало интересных статей, где можно было найти и то и другое. Но весь стиль публиковавшихся в нем материалов – как политический, так и литературный – был несколько иным, отличным от существовавшего тогда в теоретических и политических журналах нашей и большей части других коммунистических партий. Его активно читали в Советском Союзе. И он в целом помогал формированию новых подходов к проблемам мирового коммунистического движения (исторически они для нас были очень важны), международной политики и даже марксистско-ленинского учения. Все это само по себе уже было полезным.
Но, мне кажется, не менее важным вкладом в раскрепощение и последующее развитие общественно-политической мысли в нашей стране было то, что журнал стал еще одной школой подготовки кадров, на долю которых выпала впоследствии неблагодарная, но весьма важная миссия – тормозить откат, попятное движение теории, идеологии и политики в последние годы руководства Н.С. Хрущева и особенно в период застоя. И участвовать в создании своего рода интеллектуального моста между XX съездом КПСС и перестройкой, моста через провалы застоя и одновременно баррикады, затруднявшей контратаки сталинизма и реакции. Более того, многим из тех, кто работал тогда в журнале, идейно и политически формировался в его коллективе, выпали честь и счастье внести известный вклад в подготовку и становление теоретических основ перестройки, нового политического мышления.
Почему это удалось? Первая причина – общая политическая и духовная обстановка, созданная XX съездом КПСС; журнал тоже был его детищем. А вторая – личность первого шеф-редактора Алексея Матвеевича Румянцева. Он не побоялся привлечь в журнал способных творческих людей и был готов за них бороться, преодолевая сопротивление консерваторов, которые совсем иначе представляли себе состав советской части журнала – а именно как продолжение тогдашнего партийного аппарата. И постарались внедрить немало его представителей в редакцию.
A.M. Румянцеву удалось собрать в журнале (я говорю о тех, кто работал в первые годы, у меня на глазах; поскольку редакция журнала находилась в Праге, работа в нем была временной загранкомандировкой, что обусловливало постоянную сменяемость сотрудников) поразительно много интересных, как выяснилось потом, перспективных людей. Среди них хотел бы назвать А.С. Черняева, Г.Х. Шахназарова, И.Т. Фролова (судьба распорядилась так, что все они после почти тридцати лет политической и теоретической работы стали помощниками М.С. Горбачева), К.Н. Брутенца (ставшего потом первым заместителем заведующего Международным отделом ЦК КПСС), завоевавшего заслуженную известность ученого и публициста Ю.Ф. Карякина, В.В. Загладина, известного журналиста и дипломата Г.И. Герасимова, упоминавшегося уже специалиста по проблемам партии и партийного строительства Б.М. Лейбзона, Ю.А. Жнлина, видных ученых и политических публицистов Е.А. Амбарцумова, Э.А. Араб-оглы, А.С. Куценкова и др. Само взаимное общение этих людей, помноженное на общение с работавшими в журнале представителями зарубежных компартий (среди них были очень интересные люди), давало каждому многое – была создана творческая среда, которая, как ничто другое, помогает развитию способностей, заложенных в людях.
Конечно, для создания такой среды, обеспечения условий для товарищеских, раскованных отношений мало было собрать интересных и способных людей. Необходимо было еще обеспечить интеллектуальную свободу (конечно, в разумных, возможных в то еще нелегкое время пределах), снять ставший за долгие годы второй натурой почти каждого из нас страх за свои слова, мысли и настроения. И A.M. Румянцев (не без помощи всех нас – молодых тогда сотрудников журнала) смог создать такую обстановку, такую атмосферу.
В прошлом этот человек занимал ответственные посты в науке и партийном аппарате. Известность он приобрел во время экономической дискуссии, проходившей в последние годы жизни Сталина. Работы Румянцева обратили на себя внимание "вождя", и Алексей Матвеевич был назначен на только что созданный руководящий пост председателя Идеологической комиссии ЦК КПСС, потом стал главным редактором журнала "Коммунист", а оттуда был назначен в Прагу. Я не берусь оценивать его труды по политэкономии. Но я знаю очень немного обществоведов старшего поколения, сумевших так всерьез воспринять идеи XX съезда КПСС, стать борцами за эти идеи, борцами, нередко проявлявшими немалую отвагу. Забегая вперед, скажу, что после октябрьского (1964) пленума ЦК КПСС Румянцев возглавил "Правду" и проявил себя там вполне однозначно. Именно поэтому его вскоре перевели в Академию наук СССР – он стал ее вице-президентом, но потом был вытеснен консерваторами с этого поста, а также с поста директора созданного им Института социологии.