Меня перевели в отдельную палату. Вокруг чисто, все сверкает белизной, уход. Молча приходят врачи, дают лекарства и исчезают белыми призраками. Зачастил ко мне и сосед на костылях. Прыгает воробьем, выставляй пистолетом забинтованную ногу. Отрекомендовался офицером-танкистом. Сам немолодой, плешь на голове просматривается. Весь какой-то невыразительный, говорит намеками. Он-де понял: возврата к нашим нет, пленных там ставят к стенке, так что надо менять стаю. А залетел в нее, то каркай по-другому. Всякий там долг - ерунда, а совесть - не дым, очи не выест.
Так вот куда клонишь, "офицер-танкист"!
- Ты мне, гад, туману не напускай, - прорычал я на плешивого, - Я идругие поговорки знаю. Говори прямо, без всякого словесного тумана.
Как ни изворачивался "сосед", я узнал: немцы уже начали испытывать недостаток в летных кадрах и согласно приказу Гитлера собирали в специальные лагеря пленных летчиков с целью использовать их на своей стороне под флагом "русской авиации". Да, видать, туго приходится "люфтваффе"!
Теперь понятно, почему меня так внимательно обхаживают врачи, а на столе вместо баланды и черствого хлеба появляются ресторанные блюда с неизменной порцией вина.
А сосед мне напевал:
- Согласишься - жить будешь с шиком, вот так… - И он показывал мне журнальчик, где вкушали "прелести" слуги власовские.
- Ну, а если я откажусь?
Сосед прошептал:
- Не понравится, сам знаешь, что можно сделать, когда в руках самолет. Махнешь к своим, а тебя там, как бабочку на булавку, р-а-з! - и в коллекцию.
- Мразь! - Я схватил "танкиста" за грудки, хотел ударить его, но тот, изловчившись, выскочил из палаты, забыв о костылях.
Через минут десять вошел полковник, его сопровождали тот же золотозубый Отто и еще два офицера.
- Ты просил подлечить, мы великодушно пошли на это, - начал полковник, - А теперь, как говорят русские, долг платежом красен. Подпиши документ, и…
- Никаких бумаг подписывать не буду.
- Так ты, может, коммунист?
- Да, я - коммунист и служить всякой погани никогда не буду. Не дождетесь! Если мне суждено умереть, я умру на своей родной земле, а ваши могилы останутся безызвестными, и даже волки на них выть не будут.
Полковник рассвирепел.
- Не надо патетических изречений, молодой человек. Больше здоровых, трезвых инстинктов. Бросьте корчить из себя эдакого героя, ибо, как говорят русские, ни сказок о вас не расскажут и, кажется, песни о вас не споют. Взять!!!
Меня, выкинув из койки, два дюжих санитара потянули во двор.
- Мы тебе покажем небольшой спектакль. - Ядовитая улыбка расползлась по лицу полковника. - Для профилактики.
Спустились в подвал. Там я увидел худого высокого человека в лохмотьях, с глубоко провалившимися глазами. Он стоял, опершись о каменную стену подвала.
- Вот, посмотри, как горят комиссары, - резанул взглядом лысый.
Я никак не мог догадаться, какой смысл таится за фразой полковника. А человек, видимо, понял. Но он не попятился, не закричал, а только выпрямился и поднял вверх голову, серую от проступившей седины, словно желая увидеть, что там находится выше.
- Отойди дальше! - Фашист оттолкнул меня и взмахнул неведомо откуда появившейся у него в руках бутылкой с горючей смесью. У полковника был наметанный глаз. Бутылка звякнула о решетку карцера, разлетелась на куски, а вспыхнувшее пламя, прыгнув на пленного, змеей опоясало тело. Человек стоял. Он так и остался черным, обуглившимся остовом у каменной стены. Такое не раз повторялось в больших камерах, забитых нашими людьми.
- Может, теперь припомнишь знакомых и примешь наше предложение? - Полковник заложил руки за спину.
- Никогда.
Полковник, поднимаясь по ступенькам, бросил на ходу.
- Подумайте до утра, наш несостоявшийся друг. Приятных сновидений.
Два солдата и полицаи втолкнули меня в подвал. Пахло бензином и паленой резиной. Не успел оглядеться, как ударом приклада был сбит с ног. Потолок пошел кругом и потонул в багровой тьме.
Утром в камеру, где вчера сгорел комиссар, швырнули и меня. Ночью снова зашел полковник. Вытер платком желтую, похожую на обглоданную кость, макушку:
- Поговорим…
- Разговор не состоится!
Солдаты, прижав меня к цементному полу, снова ударили головой о твердое покрытие. Отто, натянув резиновые перчатки, поднял шприц и куда-то его воткнул. В лицо плеснуло огнем. Сознание окаменело…
Затем начались галлюцинации. Мать! Как она сюда попала? Я ведь хорошо знал, что она жила рядом с блокадным Ленинградом. Но как пробралась через фронт, как вошла сюда, в глухой, смертный застенок? Ладонь ее теплая, маленькая, шершавая. Гладит изрубцованную щеку, лоб. "Больно?" - спрашивает. "Нет". - "Ты терпеливый, как отец". - "А где он, батько? Как ты вышла из Ленинграда?.."
Скрип дверей возвратил в действительность. Голова гудела, исполненная мрака, черного, осеннего. Куда-то несут. Свалили на прелую солому, буквально шевелящуюся от насекомых, набросили ватное одеяло. От нестерпимой боли, пригвоздившей к нарам, начал ковырять ногтями кирпичную стену. Не будь ее, боли, выскочил бы на вольный простор, ударил бы в набат, крикнул бы на весь земной шар: "Уничтожайте фашистских гадов, травите их, жгите, живьем закапывайте в землю… Нету им никакого прощения!.."
С каждым днем мне становилось все хуже и хуже. От грязи и зловония гноилась правая пустая глазница. Тело деревенело от холода, гулявшего в бараке. За стеной раздраженно бился ветер, выл от ярости. По стене шарил скользкий луч лагерного прожектора. Кто-то всхлипывал, метался в бреду, смеялся, стонал. Как ни старались растоптать в воспоминаниях все человеческое, превратить нас в бесчувственных тварей, сделать это им не удавалось. Мы боролись до конца, используя любую возможность, чтобы вырваться из этого кошмара.
Задолго до рассвета пленных начали грузить в открытые машины. Загоняли человек по пятнадцать, сзади усаживался автоматчик. Нас предупредили: "Везут в Кременчуг, в крематорий". Раскисшей от непогоды дорогой эшелон смерти выехал в поле. Не видно ни зги. Моросит дождь. Машины черепахами еле ползут, держась травянистой обочины. Под шинами чавкает грязь. Еле виднеется размытый теменью силуэт конвоира. Я переглянулся с Виктором, старым знакомым по палате. Его я знал хорошо - летчик, сбили ночью над Полтавой. Прижавшись друг к другу, сделали вид, что дремлем.
Мгновение - и удар ребром ладони по выпирающемуся кадыку конвоира. Хриплый вой прозвучал в моих ушах сладкой музыкой. Автомашина в наших руках. Можно бежать! Темень… Грязища… Бездорожье… А впереди и сзади слепящие фары машин. Пора! Валимся за борт. Пять человек. Машина прорычала возле самых ушей. Редкая жижица брызнула в лицо. Отползали все дальше и дальше. Разделились на две группы. Я оказался с Сашей и Виктором. Ребята свои. Ныряем в туманную мглу, задыхаемся от бега. Скорее, скорее, подальше от страшного места! Ветки кустарника хлещут по лицу, ноги вязнут в болоте. Присели передохнуть. Давит усталость.
Временами слышится голос с неподдельной явью. Близкий, знакомый. "Держись, Иван, ты очень нужен нам нужен!" Это, кажется, приказывал комэск Николай Евсюков.
Голодные, изможденные, с воспаленными ранами, брели мы ночами на восток. Казалось, дороге нет ни конца, ни краю и на каждом шагу обязательно подстережет смерть. Саше стало совсем плохо. У него началась гангрена.
- Хватит, хлопцы, со мной мучиться. Идите сами. А я здесь…
Но его несли. Так на руках и умер. Вырыли заостренными палками могилу между двух берез. Постояли, бросили по обычаю в яму слипшиеся комья глины и снова побрели дальше.
С рассветом спрятались в глубокой балке. Заезды одна за другой, словно спички, гасли в водах. Трезвонили птицы в камышах. Издали доносилась стрельба.
Отощали с Виктором мы порядком, еле тащили ноги. Подошли к селу, остановились у крайней хаты. Виктор спрятался за деревом, а я окликнул усатого дядьку на крыльце:
- Не найдется у нас хлеба, земляк?
- Сейчас вынесу. Подожди…
Хозяин нырнул в хату, долго не появлялся и вышел… с двумя полицаями.
- Бежим! - крикнул я Виктору, и мы понеслись в сторону леса. Сзади раздался топот, выстрелы, пули секанули по березовым стволам. Отдышались, прислушались. Погоня прекратилась.
Целую ночь плелись вдоль дороги по заросшим чахлым осинникам и лишь на рассвете замертво повалились на кучу хвороста. Здесь нас и подобрали разведчики. У меня хватило силы только сорвать матерчатую грязную бирку с номером 3706 и сказать, кто я такой…
Привезли меня на аэродром в Чугуев.
…Ребята! Штурмовики! Обнимаю незнакомых хлопцев, уткнулся забинтованной головой в их широкие груди. В горле стоит колючий комок. Ведут прямо в столовую, шумно садятся за столы. Окружили меня, расспрашивают. Лица ребят темнеют от суровости, сжимаются каменные кулаки. Николая Степановича Петрова, своего однокашника по аэроклубу и училищу, замечаю сразу. Узнает ли? Слышу: "Неужели Иван?.." Я сделал вид, что его не знаю. Нагнулся, заправил портянку в ботинок без шнурков.
- Хлопцы! Так это же Ваня Драченко! - сорвался с места Николай, схватив меня в объятия. - Ах ты "аллюр три креста…"
Летчики встали, оглушительно крикнули "ура!".
- А твои синекосые (коки наших "ильюшиных" были синего цвета) сейчас базируются не здесь. Небось, соскучился?
- О чем ты говоришь? Я пешком согласен идти.
Пешком идти к своим мне, естественно, не пришлось.
На рассвете Николай Петров поднял свои ИЛ и взял курс к месту базирования. Вместо стрелка летел я. От высоты кружилась голова. Недавние события казались страшным сном, если бы… если бы я не помнил каждую минуту горьких дней плена.
Как встретят меня, пропавшего без вести на столько недель?
Вылез из задней кабины стрелка. Огляделся.. ИЛы нашего полка стоят в ровном строю, отдыхая после боя. Хотелось упасть и расцеловать стылую землю, где находилось все мое: и техника, и люди. Вот они! Первым бежит Николай Кирток. Колю Полукарова толкает Анвар Фаткулин: "Смотри, ведь это Драченко вернулся". Меня сжимали в объятиях, слегка колотили по бокам от избытка чувств. Тянут руки Женя Алехнович, Николай Пушкин, Виктор Кудрявцев. Нашу встречу с боевыми друзьями, радостную и вместе с тем трогательно-грустную, прервал полковой врач капитан медицинской службы Ларцев. Он взял меня под руку и увел в санитарную часть.
Коротки встречи с однополчанами. Припомнили тот злополучный августовский день, когда потеряли четырнадцать машин. И людей, по-разному возвращавшихся а боевую семью.
Сурово и задумчиво лицо Саши Кострикина. Ему "везло" на истребителей фашистов: за время боев на Курской дуге дважды был сбит. На лбу багровый шрам в виде креста, который Саша называл отметкой "Белгород - Харьков".
Как черная туча, сидел Николай Пушкин, плотный, похожий на дубок, которому, казалось, нипочем никакие невзгоды. А он их хлебнул с лихвой.
…К командному пункту, пошатываясь, шел человек в лаптях. Телогрейка изодрана, вместо пояса - веревка. Да, это был он, Николай Пушкин. Целый месяц скрывался от немцев. Кроватью ему служила голая земля, одеялом - открытое небо, пищей - известные с детства съедобные растения. В лесу встретил ребятишек. Обступили. Доверчивые, родные ребятишки! Они-то и принесли поесть, кое-какую-одежонку. Если бы не мальчишки…
- "Мессеров" тогда слетелось штук под шестьдесят, - рассказывал комэск Николай Евсюков. - И тут не помог бы даже организованный ответный огонь, слишком неравные были силы. "Тощие" взяли количеством. В таких случаях следовало сомкнуться, прижаться к земле, чтобы исключить атаки истребителей снизу. Тогда так сделать не смогли. Бой проходил в очень быстром темпе.
Я собирался в госпиталь. На душе было тоскливо, не хотелось расставаться с родным полком.
- Ты, Иван, поправляйся, да быстрее. Незачем боевому штурмовику залеживаться на больничных койках, - прощаясь, сказал Николаи Кирток. - Мы с тобой фашистам еще хвост покрутим.
Я смотрел на внешне бодрых товарищей, но на их лицах читал: на возвращение у меня нет никаких надежд. Ну что ж, посмотрим…
Транспортный самолет лег курсом на Москву. Убаюканный ровным гулом двигателей, я заснул крепким сном. Приземлился на аэродроме Внуково. Оттуда увезли в Сокольники, в Центральный институт травматологии и ортопедии. Госпитальные дни, как бесконечная пряжа - ни конца, ни краю. В палате - голые светлые стены, устоявшийся запах лекарств, гнетущая тишина. Одна операция следовала за другой. Нос "ремонтировал" профессор Рауль, а глаз - профессор Свердлов. Он вычистил глазное дно, вырезал глазные мешки, подобрал протез.
- Оба глаза как две капли воды! - похлопал меня профессор по плечу. Я посмотрел в зеркало: действительно - разницы никакой, только над правым чуть опущено веко. Сойдет!
После двух месяцев лечения собрался в дорогу. Уже и комиссию прошел. Перед отъездом забежал к профессору Свердлову, чьи руки вернули мне человеческий облик.
- Дорогой мой исцелитель, - обратился я к профессору. - Готов отправиться на фронт! Мне нужна бумажка, что снова могу летать.
Но тот сразу перечеркнул все мои устремления:
- Вы, молодой человек, летать уже не сможете. Не молите и не упрашивайте.
- Но я же здоров как бык. Вижу вас во всех ракурсах, читаю таблицу до самой нижней строки. Посмотри те меня еще раз! Вы просто ошиблись…
- Возможно, я и ошибся, - стоял на своем Свердлов, - но вот послушайте заключение профессора Александра Васильевича Вишневского применительно к нашей ситуации: "Едва ли с одним глазом летчик сможет при посадке правильно определить расстояние до земли. Он теряет так называемое глубинное зрение. От этого не уйти: закон физики". Вы поняли, молодой человек. - Профессор назидательно поднял вверх указательный палец. - Это закон и медицины!
- Тогда подпишите справку, в которой бы значилось: такой-то летчик направляется в свою часть для прохождения дальнейшей службы. Я и близко не подойду к самолету, буду механиком, укладчиком парашютов, вооруженцем, кем придется!
Свердлов долго вертел бумажку в руках, посмотрел ее даже на свет, на минуту задумался. Потом взял ручку и размашисто расписался.
- Что ж, рискуем вдвоем.
- Спасибо, профессор.
Только меня в госпитале и видели.
Поезд застрял среди развалин. Рельсы, разбросанные шпалы, пропитанные смолой, носили следы недавнего пожара. Безлюдно. Лишь через несколько секунд из покосившейся будки, на скорую руку пристроенной к капитальному зданию, выбежала девушка в берете с красным околышем - наверное, дежурная по станции.
- Полтава! Кому - Полтава? - крикнула она бригадиру поезда, и ее слова передались из уст в уста.
Я дремал в уголке теплушки, но сразу вскочил на ноги, услышав название города.
- Это же моя станция! - Засуетившись, набросил шинель и выскочил из вагона.
Девушка взмахнула флажком - и поезд напрягся, застучал колесами. Заскрипели ржавые рельсы, закачались разболтанные вагоны.
Оглянулся - все заросло бурьяном, дымятся развалины. Кое-где сохранились жалкие остатки деревьев.
- Девушка! - обратился к дежурной. - Вы не подскажете, где здесь аэродром?
Она покачала головой:
- Не знаю, но зайдите в сторожку, там у отца сидят какие-то военные.
Двери сторожки открыты. Заглянул. Ба, да это же наш инженер Косарев чай распивает. Поздоровались. Оказывается, в полк из ПАРМа (подвижной авиаремонтной мастерской) не может перегнать несколько машин.
- Хорошо, что ты подвернулся! - Косарев накинул шинель. - А то думал, что до весны загар придется принимать.
- Так это мы запросто, - поддакивал я инженеру дивизии.
Едем на аэродром…
Летное поле затянуло легким туманом. Бомбардировщики сидели на приколе, уныло нахохлившись, словно огромные птицы. Подошел к группе летчиков, куривших в кружке. Представился, но те и ухом не повели. Даже смерили подозрительным взглядом: я был в шапке-ушанке, длиннополой шинели, старых сапогах.
А когда попросил у них посмотреть карту, бомберы чуть не отвели меня куда положено. Объясняться пришлось долго. Карту все-таки дали. Снял кроки, наметил ориентиры, определил маршрут.
Подошел к ИЛу, а сердце чуть не выпрыгнет, чувствую, как колотится в грудной клетке. С душевным трепетом залез в кабину самолета. Посмотрел на затвердевший после осенних дождей грунт и покачал головой. Подумал о предстоящей посадке, но ровный гул мотора перечеркнул все опасения. За стеклом фонаря слева понеслась земля, а справа стояла густая темнота. Легко взял ручку на себя. Сделал круг на посадку. Затем последовал второй, третий круг. Как будто ничего.
- Летим, хлопцы! - крикнул Косареву и механику Свиридову, взяв их в заднюю кабину.
Двинули на юго-запад.
Для боевых побратимов я свалился как снег на голову. После первых приветствий, рукопожатий, восклицаний спросил:
- А где же Наумыч? Киртока среди летчиков не вижу.
В это время Николай, возвращаясь из разведки, заходил на посадку. Мне не терпелось побыстрее показаться другу, обнять его.
- Сейчас подрулит! - указал на свободное место Анвар Фаткулин. - Вон его стоянка.
Увидев меня, Кирток замер.
- Ну что, не ожидал?
- Откровенно - нет!
- А я-то, ошалелый, мчался сюда продолжить наш "бой".
С Николаем мы устраивали жестокие "бои", чтобы доказать свое превосходство в пилотировании самолетов, пытаясь зайти друг другу в хвост.
- Туговато тебе придется, - рассмеялся Кирток.
- Ничего, не хвастайся. Все может быть.
Так с шутками-прибаутками встретили командира полка майора Круглова. Представился:
- Товарищ майор! Младший лейтенант Драченко прибыл для прохождения дальнейшей службы.
Подал документ. Майор внимательно прочитал предписание:
- Ну что ж, поздравляю вас с возвращением в строй. Пускай Евсюков принимает "молодое пополнение".
Командир улыбнулся и крепко пожал мне руку.
Снова в строю
Вынужденное длительное отсутствие, безусловно, сказалось на моей технике пилотирования. Смогу ли я опровергнуть закон физики? Должен! Потому что живет еще фашизм с двумя глазами, который передо мной в неоплатном долгу за свои злодеяния. Но только ли передо мной? А разве не взывают к мести ребятишки с разбитыми черепами, поруганные женщины, расстрелянные старики, никому по причинившие зла, спины раненых, на которых упражнялись на досуге резчики по человеческому телу, тот комиссар и те офицеры, сгоревшие в гестаповском застенке?
Закались, сердце, ненавистью для грядущих боев! С мыслью о ней просыпайся, с мыслью о ней иди, с мыслью о ней живи!
Завтра я начинаю летать. О моей трагедии пока знает лишь начальник штаба полка майор Спащанский и Николаи Кирток. Кое-кто догадывается. Ну и пусть!