IV.
Лизанька, прощаясь, сказала новому знакомцу, что у них есть старинные прабабушкины еще вещи (картавя, она выговаривала пб-пб), и просила как-нибудь заглянуть к ним. На четвертый день Петр Алексеевич собрался к Воробьевым. Вещи оказались скучными, но приняли его ласково, старуха Воробьева ему понравилась. Понравился и жених Лизаньки, лесной студент, краснощекий, веселый и светлоглазый.
Одинокому, ему внове были семейный уют, разговоры о свадьбе, о хозяйстве, о будущей службе Лизанькиного жениха. Когда он прощался, старуха Анна Савельевна просила его бывать. Через неделю Петр Алексеевич опять, точно невзначай, зашел к Воробьевым. А через месяц стал он почти каждодневным гостем в зеленом одноэтажном домике Воробьевых. Казалось бы, что же тут худого - приятное знакомство, ничего более, но Петр Алексеевич и рад был, что приобрел его, и не рад. Сидеть в низенькой столовой за чаем с баранками или во дворике, покуривать с Юрием Николаевичем, женихом Лизаньки (в доме курить настрого воспрещалось) точно было приятно. Но зато Петр Алексеевич, когда оставался один, теперь остро и тоскливо ощущал свое одиночество. Раньше этого не было.
Раньше даже приятно было по вечерам грустно поразмышлять перед чаем о проходящей жизни и незадачливой судьбе. Теперь Петру Алексеевичу тошно было в своем одиночестве, не тешили его грустные мечты, а томили. В заставленной антикварным хламом каморке, заменявшей столовую, так недоставало молодых звонких голосов Лизаньки и Юрия Николаевича.
V.
Лизанька была большая спорщица, любила затеять спор все равно о чем, и будь уже ты сам Соломон - ее не переспоришь. Ты - красное, она - белое. Ты - бритый, она стриженый. Жених ее тоже был не чужд этой русской привычки, хотя в спорах он был умереннее и справедливее куда. Все свои досуги они так и проводили: то спорили, то мирились, целовались и тут же спорили снова, хотя бы из-за счета поцелуев - Юрий Николаевич говорит тридцать, а Лизанька тридцать пять.
Был вечер. Старуха Воробьева накрывала чай на пестрой камчатной скатерти.
- Что же, детки, садитесь, - сказала она, наконец, - ждать некого, если Петр Алексеевич заглянет, так позже.
- Славный он, Петр Алексеевич, - неожиданно воскликнул студент.
Он сегодня отлично сдал зачет, был влюблен, чай дымился так аппетитно, все ему казалось славным, к тому же Волков был ему, действительно, симпатичен.
Лизанька ядовито улыбнулась.
- Он славный? Выживший из ума хромоногий хрыч, не понимаю, что в нем славного. Таскается каждый день неизвестно чего - песочница. Когда говорит - плюется, я всегда отворачиваюсь. Славный… Ты, Юрий, всегда чепуху скажешь.
Лизаньке немного стыдно было все это говорить. Лучше бы Юрий Николаевич бранил антиквара, - как горячо она бы его защищала. Но как же не поспорить, и потом - кто же услышит!
Она продолжала возражать жениху, сердито доказывая, что Петр Алексеевич глуп и несносен, что она его терпеть не может, не подозревая, что в прихожей, низко опустив голову, держась рукой за шибко бьющееся сердце, стоял и все слышал бедный хромой антиквар.
VI.
Зачем была не закрыта проклятая калитка! Зачем шум от мягких бархатных сапог не донесся в столовую и Лизанька не прекратила глупого разговора раньше, чем бедняга услышал его! Он постоял немного, усмехнулся и тихо побрел обратно.
Он сидел в своем старом кресле, слушал стук ветхих нордтоновских часов. Он не сердился на Лизаньку. Действительно, глупый, скучный, противный - она права. Горечь обиды прошла - смутное решение, принятое им еще там, в передней, теперь было ясно. Тяжело поднявшись, он подошел к киоту, достал маленький пузырек, медленно отвинтил металлическую крышку и, запрокинув голову, высыпал порошок себе в рот.
Когда услышавшая шум и звон разбитого стекла, испуганная (опять кошка забралась, - думала она) Мария вбежала в магазин, красное пламя керосиновой лампы тускло озарило труп хромого антиквара, лежащий на полу в обломках зеркала в фарфоровой раме, того самого, что понравилось Лизаньке при первом их знакомстве.
VII.
Лизанька, очень искренно плакавшая, не могла себе простить, что в самый вечер смерти Волкова она над ним насмехалась так несправедливо. Впрочем, слезы ее скоро высохли, и спорит она по-прежнему со всеми и обо всем. О Петре Алексеевиче в семье Воробьевых вспоминают довольно часто - все больше по случаю его шляпы, таинственно оказавшейся у них в передней. Между тем, все помнили, что, уходя в последний раз, он был в шляпе, разумеется.
- Разве по Невскому без шляпы ходят? - не иначе как с того света попала она к нам, - смеется Лизанька, и хотя смеется, а верит своим словам и чуть- чуть трусит.
ЯРМАРКА СВ. МИННЫ
1.
Там, где река, описывая полукруг, пропадала за рядом низких черепичных крыш - догорали в черном облаке дыма остатки моста, подожженного отступающим неприятелем. Наш конный отряд медленно подвигался по размокшему торфяному полю, по направлению к недалеко пробегавшему шоссе. До немецкого городка, оставалось не более полуверсты, когда корнет Иринг спрятал в чехол свой величественный Цейс, в который он долго что-то разглядывал, и подъехал к начальнику отряда - ротмистру Дедову.
- Андрей Николаевич, поглядите направо. Вон там, у липы - видите, что-то белеет?
Ротмистр прищурился.
- Да, вижу, но не могу разглядеть.
Корнет протянул ему бинокль.
- Э, да это люди. Женщины, по-моему…
- Дамы, ротмистр, дамы. Судя по костюмам - это цвет здешней аристократии.
- Странно, зачем же они толпятся?
- По-моему - это депутация. Они хотят вас встретить как подобает.
- Да, держите карман шире! Помните, как встречали нас при занятии Острепуа?
Иринг поморщился от не слишком приятного воспоминания.
- Это-то так, Андрей Николаевич, но поглядите они идут нам навстречу.
Действительно, по дороге (отряд выбрался, наконец, на прекрасное, точно отполированное шоссе) медленно подвигалась группа, человек восемь женщин.
Многие вели за руку детей. Все они приветливо улыбались и помахивали платками. Когда депутация совсем приблизилась, из среды ее выделилась некая красивая немка, в белом платье с большим букетом в руках.
- Вы правы, черт возьми! - воскликнул ротмистр, подымаясь на стременах и оборачиваясь к корнету. - Торжественная встреча, так и есть.
Но молодой корнет не отвечал. Он пристально вглядывался в немку с букетом, и все большее изумление разливалось по его лицу. Наконец, он пробормотал:
- Ну да, нет никакого сомнения, - это фрейлейн Ирма…
2.
Завтракая в поместительной столовой городской ратуши, офицеры оживленно болтали. Главной темой разговора была, разумеется, неожиданно дружелюбная встреча, устроенная немцами. Цветы, овации, отличный завтрак, заботы обрадовали всех. Кое-кто, из более подозрительных, говорил, что тут что-то не то
неспроста, мол, рассыпаются немцы. Но корнет Иринг горячо протестовал против этих соображений
- Господа, - говорил он, - мне разгадка этого дружелюбия ясней, чем кому бы то ни было из вас.
Дело в том, что организаторша всего этого (помните даму в белом платье?) - бывшая бонна моих племянников. Я ее знаю лет семь, это очень милая и умная девушка, искренне преданная русским. По-моему, нехорошо, господа, отвечать недоверием на такой отличный и сердечный прием.
- Э, корнет, - отвечал, затягиваясь сигарой, красивый, но старообразный несколько штаб-ротмистр.
Вы очень еще молоды, слишком верите людям. Я очень буду рад, если ваша уверенность подтвердится, но остерегаться следует - и даже очень.
3.
- Неужели Александр Михайлович, т. е. Матвеевич, простите, - говорила, только чуть-чуть с акцентом, бонна, подносившая цветы. - Неужели наша дружелюбная встреча, симпатии к русским, наше с вами давнее знакомство, на месте, недостаточно, чтобы повлиять на непреклонность г-на ротмистра? Вы подумайте, какое подавляющее впечатление на наших крестьян произведет этот отказ. Мы внушаем им, что русские - наши лучшие друзья, а вы запрещаете устроить ярмарку в день св. Минны, ежегодно открываемую здесь, - это обычай, существующий вот уже второе столетие - и крестьяне будут очень недовольны…
- Фрейлейн Ирма, но я же здесь ни при чем… - отвечал корнет. - Командир…
- Я знаю, - перебила его немка. - Но я прошу вас, будьте хорошим, добрым, милым - пойдите попробуйте еще раз уговорить ротмистра. Мы все будем вам так благодарны - и притом, все это для вашей же, русских, пользы делается …
- Хорошо, фрейлейн, я поговорю с Андреем Николаевичем еще раз.
4.
Ротмистр Дедов, для разрешения смущающих его вопросов, любил прибегать к посредству "народного представительства", как он сам выражался. То есть попросту собирал всех офицеров, и спорные вопросы решались сообща.
Собственно, офицеры и сам ротмистр не имели ничего против - пусть себе, в самом деле, открывают ярмарку. Разрешение это могло повлиять на население только в благоприятном смысле и никак иначе. Только ротмистр Погорелов упорно настаивал, чтобы не разрешать - и на вопросы - почему же? - неизменно отвечал:
Немцы народ хитрый. Неспроста они это затеяли.
Отряд стоял в городе уже четыре дня, и отношение всего населения к русским было таким предупредительным и дружелюбным, что самые подозрительные (кроме, впрочем, штаб-ротмистра) уверились в неподдельности немецких чувств.
- Ну, Иринг, - сказал однажды, подымаясь после отличного обеда, командир, - скажите этой фрейлейн, что я разрешаю устроить ярмарку. Право, здешние немцы - милые люди - зачем их обижать!..
На большой площади спешно строились навесы, скамейки и балаганы. Фрейлейн Ирма сообщила офицерам, что для них будут устроены особые ложи - для наблюдения празднества. "Вы увидите, как будет приветствовать вас наш добрый народ. Это наши дипломаты выдумали войну, а наш народ помнит завет Бисмарка и любит русских".
5.
Тонкие облака быстро скользили по светло-серому небу, но казалось, что они стоят на месте, а бледная, кривая луна - стремительно летит, разрезая самую их гущу. Город спал, только по шоссе беспрерывно ползли черные, укутанные брезентами подводы. Это везли товары на ярмарку.
Штаб-ротмистр Погорелов тихо пробирался по неосвещенным улицам. Вот и площадь. Человек десять рабочих разгружали подводы. Они переговаривались между собой тихо, вполголоса, но все же холодный весенний ветер доносил до офицера обрывки их фраз. И, хотя он, не то чтобы отлично знал немецкий язык
слова, долетавшие до его слуха, заставили Погорелова насторожиться. Подводы подъезжали одна за другой, их разгружали, подъезжали новые, а штаб-ротмистр все стоял в каком-то оцепенении, жадно прислушиваясь к разговору рабочих. Наконец, словно опомнившись, он повернулся и, крадучись, пошел обратно.
6.
Разбуженные солдаты спешно проверяли ружья. Офицеры негромко отдавали приказания; небо заметно побелело и прояснилось, когда на площади прогремел залп, затем второй. Наши солдаты вязали захваченных врасплох немцев - и обезоруживали их. Улицы вдруг наполнялись жителями, неизвестно почему вооруженных с головы до ног. Увидев, что не русские, а немцы попали впросак, разбегались по домам, другие бросали оружие и подымали руки в знак того, что сдаются. В ярмарочных балаганах, под прикрытием разного хлама - оказались пулеметы, ручные бомбы, ружья… Цель устроителей ярмарки была теперь ясна.
7.
- Ну, что же, расстреляйте меня, повесьте, истерически кричала фрейлейн Ирма, растрепанная, одетая кое-как - очень мало напоминавшая чинную и прилизанную фрейлейн, встречавшую с цветами наши войска. - Повесьте, режьте, варвары, ненавижу вас!..
- Пытать мы вас, к сожалению, не станем, хотя и следовало бы, - отвечал ротмистр, - но связать - свяжем, потому что от такой дамы - всего можно ожидать. В плену у вас, сударыня, будет достаточно времени для размышлений о нашем варварстве и о вашем тевтонском благородстве. Уведите пока ее, - распорядился ротмистр.
Когда немку увели, он, улыбаясь, поглядывал на офицеров.
- Ну, господа, - поблагодарим Ивана Матвеевича Погорелова, - ему мы все обязаны жизнью. Подумайте только, какое побоище произошло бы - не раскрой он этого дьявольского плана. А мы с вами, корнет, опростоволосились, и изрядно!..
Иринг беспомощно развел руками.
- Да, - но, Боже мой, мог ли я подумать…
Штаб-ротмистр Погорелов перебил его, улыбаясь:
- В том-то и дело, дорогой Иринг, что на войне, чтобы не попасть впросак, всегда надо предполагать во всем самое худшее. Особенно когда имеешь дело с таким врагом, как немцы!
ПАССАЖИР В ШИРОКОПОЛОЙ ШЛЯПЕ
Поездка по Волге укрепила мои расстроенные нервы. Все тревоги и неприятности прошлой зимы за эти три недели сразу позабылись и отошли как-то. И теперь, сидя на вокзале, в ожидании киевского поезда - я чувствовал себя бодрым, веселым и счастливыми. Я ехал в имение тетки "Липовки", славившееся в уезде красотой местности, купаньем и чудными Фруктами. Думать о предстоящей мне приятной и здоровой деревенской жизни, чувствовать себя опять здоровым, нераздражительным, со свежею головой - было так чудесно, что даже бесконечное ожидание на вокзале не казалось мне неприятным. Поезд, впрочем, опоздал не слишком - всего на четыре часа, -
что по нынешним военным временам совсем немного. Был двенадцатый час ночи, когда я, сунув кондуктору полуторарублевую мзду, устроился один в маленьком двухспальном купе.
- Не извольте беспокоиться, сударь, - заявил кондуктор, - до самой "Криницы", - так звалась моя станция, - я не сменяюсь, и никто вас не потревожит.
Отобрав мой билет, он пожелал мне доброго сна и закрыл дверь. Я тотчас же защелкнул цепочку, развернул плед и улегся. Фривольный роман Вилли купленный специально для дороги, показался скучным и неинтересным. Я перелистал желтый томик и отложил его. Все эти пикантные похождения нисколько не занимали ума - слишком еще был полон Волгой, желтыми отмелями, курганами, синими очертаниями лесов вдали, - всем очарованием родного, русского простора. Я потушил верхний свет. Тусклая лиловая лампочка мягко вспыхнула взамен погасшего фонаря. Мерно и успокоительно стучали колеса. Усталый за день, - думаю, через десять минут я уже крепко спал…
…Проснулся я сразу. Помню, ощущение было такое, точно я не спал вовсе. Тускло мерцала лиловая лампочка. Я приподнялся и увидел, что в ногах у меня, в самом углу, сидит человек.
Тень от широкополой шляпы закрывала его лицо, так что в сумерки его вовсе нельзя было разглядеть. Широкими линиями падала с плеч крылатка, - только сухие, крючковатые руки, протянутые на коленях, белели на черном сукне. Он сидел молча, не шевелясь, казалось, не глядя на меня, будто дремал.
"Проклятый кондуктор, - мысленно выбранился я. - Пустил-таки, - взял мзду, а пустил. Но как же он, этот пассажир, вошел сюда и уселся, не разбудив меня. Я ведь сплю очень чутко!.."
Но что это? Мой взгляд упал на дверную цепочку. Она висела нетронутая, застегнутая мной. Ведь снаружи ее открыть нельзя было иначе, как распилив… Как же вошел сюда этот…
Я не трус, но вдруг почувствовал, как холодная дрожь страха электрическим током пробежала по моему телу. И вдруг незнакомец, словно угадав это, тихо повернул голову. Лиловый отблеск упал на его лицо. Он глядел прямо на меня странными, зеленовато-желтыми, невидящими глазами, медленно-медленно наклоняясь ко мне. Тихо приподнялись его руки, скрючились пальцы. Я сразу оцепенел как-то. Хотел крикнуть и не мог двинуться - и оставался неподвижным. Я только глядел на это, все приближающееся, искаженное странной усмешкой лицо…
И вдруг раздался свист паровоза.
Этот глухой свист словно прогнал волшебство. Я вскочил, я закричал изо всей силы, забился, отчаянно стараясь освободиться от цепких сухих пальцев, полуобхвативших мне горло… И я - проснулся.
Никого не было, лампочка тускло мерцала, поезд грохотал. Я зажег верхний свет и провел рукой по лбу. Он был влажен от холодного пота. Итак, это был только кошмар. Нелепый кошмар, странный теперь, когда поездка по Волге укрепила мои нервы. Поездка по Волге! Как далека она была теперь… Мои пальцы дрожали, когда я закуривал папиросу.
Электричество ярко светило. Успокоительно глядели ремни моего портпледа, но гнет дурного сна все еще тяготел надо мною. Одиночество было невыносимо.
Я встал, накинул пальто и вышел в коридорчик вагона.
Я думал, что встречу только разве кондуктора или какого-нибудь заспанного одинокого пассажира и очень дивился, увидев целую толпу у дверей смежной с моим купе. Все стояли тихо, шепотом переговаривались. Человек в железнодорожной форме возился у дверного замка.
Я спросил, что это значит.
- Разве вы не слышали душераздирающего крика? Он был из этого купе, - ответил пожилой пассажир, к которому я обратился с вопросом.
Ясно было: их испугал мой крик.
- Господа, - начал я, улыбаясь, - во всей этой тревоге виноват я…
Но тут - дверь поддалась, и все, не слушая моих слов, хлынули в купе. Зажгли свет. Забившись в угол дивана, с выражением безумного ужаса на лице - откинув голову, сидела женщина. Она была мертва.
Следы пальцев ясно синели на ее шее. На полу лежала широкополая, черная мужская шляпа. Поезд на первой же станции обыскали - но пассажира в черной крылатке, с худыми страшными пальцами, совершившими это - не было среди встревоженных, сонных, разбуженных среди ночи людей.