Вот капитан Займе, Ратьков–Рожнов, вот Валуев, полковник Моллер, поручик Елагин, с ними два мальчика, еще неуверенно ступающих в больших сапогах по мостовой.
Куда они идут? Под Ростовом бой. Полковник Кутепов с 500 офицерами защищает подступы к Ростову. В тылу 8 тысяч рабочих Балтийского завода подняли восстание и испортили железнодорожный путь. Под Батайском генерал Марков с кадетами и юнкерами отбивается от натиска большевиков. Батайск за рекою. На окраинах слышна канонада. Потребовано подкрепление, и из Проскуровских казарм вышло 50 человек. Представьте себе эту картину,
По шумной улице большого города в толкотне праздничной толпы мимо роскошных кафе, откуда раздаются звуки оркестра, проходит взвод солдат. 50 человек из пятисоттысячного города.
И вот когда пред вашими глазами встанут эти 50, вы поймете, что такое Добровольческая армия.
"Я знаю, за что я умру, - сказал Чернецов на многолюдном офицерском собрании в Новочеркасске, - а вы не знаете, за что вы погибнете".
Чернецов доблестно сложил свою голову. Он знал, за что он умрет. Офицеры, оставшиеся в Ростове, скрывавшиеся, изловленные и расстрелянные, не знали, за что они погибли.
Все, что есть возвышенного в человечестве, всегда совершается одинокими людьми.
Страшный был день, когда Каледин кончил свою жизнь самоубийством. 28 января атаман Каледин обратился к Дону с последним своим призывом:
"Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе с вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков - участников этого подлого и гнусного дела - рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество.
В Усть–Медведицком округе вернувшиеся с фронта полки в союзе с бандой красноармейцев из Царицына произвели полный разгром на линии железной дороги Царицын - Себряково, прекратив всякую возможность снабжения хлебом и продовольствием Хоперского и Усть–Медведицкого округов.
В слободе Михайловке, при станции Себряково, произвели избиение офицеров и администрации, причем погибло, по слухам, до 80 одних офицеров. Развал строевых частей достиг последнего предела, и, например, в некоторых полках Донецкого округа удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение.
29–го Каледин собрал правительство и предложил обсудить, что делать. Во время обсуждения вопроса он добавил: "Господа, короче говорите. Время не ждет. От болтовни Россия погибла!"
В тот же день генерал Каледин выстрелом в сердце покончил жизнь.
Три дня по станицам Дона били в набат, был объявлен сполох, подымали казаков на защиту Дона. Собравшийся Круг избрал атаманом генерала Назарова и призвал к оружию всех казаков от 17 до 55 лет. Последняя вспышка перед концом.
В эти дни генерал Алексеев писал своим родным: "Горсточка наших людей, не поддержанная совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодою, морозами, по–видимому, исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы. Если сегодня–завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не станут на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью хотя бы и ничтожного нравственно врага.
Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит трудный, по всей вероятности, пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом. Трудно сказать, как все устроится.
Если мне Богом суждено погибнуть, то со мною погибнут и те, кто несет на себе тот же крест. Всю жизнь прожил честно. Хуже то, что погибнет тогда дело, от которого ожидались известные результаты. За это будут нарекания. Но если бы кто знал ту невыразимо тяжелую обстановку, при которой прожиты последние три месяца.
Это было сплошное мученье. Голова забита, и не могу молиться так, как я умел молиться в былые тяжелые дни моей жизни. Я всегда получал облегчение моему сознанию, моей душе".
9 февраля Корнилов вышел из дома Парамонова и пешком направился в станицу Аксайскую.
"Был мглистый вечер. На мостовой по улицам лежал сухой, довольно глубокий снег, который глушил звук колесной езды, и над городом было как‑то необычно тихо и бесшумно. Вперед и в стороны высланы были дозоры, и Корнилов, опираясь на палку, пошел по улице, ведя сам свой штаб. Мы круто свернули с центральных улиц в пригород и, каждую минуту ожидая предательского обстрела со стороны красногвардейцев из домов, пошли мимо Нахичевани. Короткий привал в лазаретном городке, и мы вышли в степь прямо на Аксай - к Дону…
Все 18 верст пути Корнилов шел впереди пешком. Ауна высоко стояла на небе. Морозный воздух был тих, сухой снег месился, как глубокий песок, под ногами. Разговоров было мало. Дум тоже мало. Жребий был брошен, Корнилов вел - все ему слепо верили.
Перед самым уходом из Ростова Алексеев написал несколько строк в письме: "Мы уходим в степи. Можем вернуться, если будет милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы".
В этих словах заключается весь смысл Кубанского похода и, больше того, - всего Белого движения. Ибо не в успехе, не в одних победах, а вот в этом зажженном светоче и заключалось наше предназначение.
Нельзя без этого света рассеять тьму. Нельзя осилить порождение зла и залечить гнойные раны нашей родной матери России.
Я выехал из Новочеркасска, куда я заезжал проститься с семьею, утром 12 февраля. Генерал Кисляков, сговорившись со мною, купил сани и пару лошадей, к нам присоединился полковник Новосильцев, и мы втроем, Новосильцев за кучера, тронулись в путь.
День был весенний, теплый. На городском базаре бабы торговали овощами, молоком, курами, яйцами, в своей лавчонке мясник отрубливал куски говядины, между рядами толкались городские покупатели, женщины в платках несли в корзинах свои закупки.
Возы с сеном и соломой, унылые волы, пьяные у трактира, говор и где‑то ругань - словом, так же, как всегда, в базарный день на городской площади, даже городовой в шинели с шашкой, хотя и переименованный в милиционера, но все тот же, расхаживал для порядка.
Ничто, решительно ничто не предвещало, что в тот же день через несколько часов конная ватага казаков под командой Голубова с песнями и гиканьем ворвется в город и начнется дикая расправа, наступят кровавые дни убийства атамана Назарова, Богаевского, Волошинова, убийства раненых в лазаретах, поиски за офицерами, расстрелы и ужас.
Мы проехали по базару и мимо железнодорожной станции под аркой выехали за город. Сырой, волокнистый туман поедал снежный покров. Все размокло. По дороге стояли лужи. Лед на Дону размяк и стал гнуться.
В Старо–Черкасской станице на площади стояло два–три орудия с зарядными ящиками, как будто брошенные. Какие‑то конные казаки проезжали мимо. Кто они, свои или враги? Остановят ли нас или пропустят?
Миновали станицу и далее все той же однообразной унылой равниной во мгле тумана, по дороге, изрытой промоинами, кое–где среди кустарника, но больше среди оголенного снежного пространства мы пробирались к станице Ольгинской.
Стало уже вечереть, когда нас остановила застава. Это были знакомые офицеры. Ну как, что? Они рассказали последние новости. Наши части уже все собрались в Ольгинской. Одно время тревожились за отряд генерала Маркова, но вчера он пришел, пробившись из Батайска. Ожидают прихода генерала Попова с казаками. Куда идем, еще не решено: или в зимовники за Маныч, или походом на Екатеринодар.
Со стороны Ростова слышны были орудийные выстрелы. Мы прислушивались к ним и не могли понять, что там происходит.
"Вот бы ударить на них. Живо смяли бы всю эту сволочь, - сказал ротмистр, - то‑то бы потеха была".
Мы тронулись. Зарево пожара заалело в тусклой вечерней мгле. В Ольгинской, переезжая дамбу, мы встретили полковника Моллера. Оба моих сына живы. Убит Ратьков–Рожнов. Я живо помню Владимира Ратькова–Рожнова. Высокий ростом, красивый, статный. В его открытом молодом лице было столько светлого, радостного, что нельзя было не полюбить его с первого взгляда. И все любили его: товарищи, знакомые. Он был любимец матери.
Казалось, ему предназначена счастливая жизнь. И вот на двадцать четвертом году убит среди пустыря в Нахичевани.
Моллер рассказал нам. При отходе один из наших офицеров раненый остался в окопах. Ратьков–Рожнов и мой старший сын ползком стали пробираться, чтобы вытащить его. Свистели пули, и нельзя было поднять головы. Ратьков–Рожнов чуть приподнялся, чтобы оглядеться, и был убит. Его тело едва удалось извлечь из‑под пуль.
В Ольгинской, когда его хотели похоронить в ограде церкви, священник отказал. При жизни к ним никто не шел навстречу и при смерти отворачивались от них. Да, они были одиноки.
И сколько их, этих могил, разбросано по хуторам и станицам Кубани. И кто они, эти неизвестные, дети Кубанского похода? Кто знал их, кто их помнит?
Молоденький прапорщик, почти мальчик, сын богатых родителей, оставшихся в Ростове, уходит с нами в поход под чужим именем, чтобы не подвергнуть опасности своих родных. Он погиб: где, как - никто не знает.
Кто вспомнит его, кроме тех, кто видел кроткие карие глаза и детскую его улыбку, кто знал его еще младенческую душу. Он остался лишь в сердце своих родных, он, этот неизвестный, погибший где‑то в степях Кубани.
Владимир Ратьков–Рожнов. Закрыв глаза, вижу его перед собою. Я вижу всех их, этих детей Кубанского похода. Все рни наши родные.
Тяжела была их служба. Ратькову–Рожнову генерал Лукомский предлагал перевестись в штаб, но он решительно отказался. Он остался рядовым, как и все. Смерть освободила его от несения долга.
Когда мы возвратились на Дон, к нам в Ольгинскую станицу приехал его старший брат, последний из трех братьев, оставшийся в живых. Он оставил молодую жену и маленькую дочь и приехал заменить своего брата.
Его мать сказала ему: "Мне легче видеть тебя убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков".
А кто не поймет, какая мука матери скрывалась в этих словах: "Ты должен" - и мать посылает последнего сына идти заменить брата.
"Ты должен" - сознавал каждый из них. И они шли… пятьдесят человек среди тысячной толпы, шли в степи по грязи, в стоптанных сапогах, в снежную пургу в рваных шинелях, и шли, и шли тысячу верст.
В сумятице жизни растоптаны героические чувства. Разбит возвышенный порыв. И прохожий пройдет мимо и не оглянется.
В вечернем воздухе раздался звук трубы. На молитву. В рядах люди сняли папахи. "Отче наш" пронеслось в тишине по улице Ольгинской станицы. Зарево пожара еще ярче разгоралось в сумерках наступающей ночи.
МАРКОВЦЫ НА ДОНУ
2 ноября 1917 года на перрон вокзала города Новочеркасска из пришедшего из Ростова поезда высадилась группа человек в двенадцать, в военных, но без погон и штатских костюмах, с небольшим багажом в руках. На вокзале был образцовый порядок: люди спокойно одни выходили из вагонов, другие входили в них, и никого из них не интересовала прибывшая группа, почтительно окружавшая старика в штатском. Никто не замечал ее радости - достижения ею цели - Земли Обетованной.
Но не прошло и нескольких минут, как к группе быстрым шагом подошел офицер - донец, взял под козырек и что‑то отрапортовал старику, снявшему сейчас же свою шляпу. Еще минута–другая, и старик, это был генерал Алексеев, со своим адъютантом, ротмистром Шапрон дю Ларрэ, так же как и генерал, одетый в штатское, сопровождаемые офицером, отбыли к атаману Дона генералу Каледину.
К оставшимся подошел другой офицер и повел их в город.
- Как тут у вас? - спросили его.
- Неважно! - ответил тот.
* * *
Генерал Алексеев, генерал без положения, без должности, но с именем и с идеей, которой теперь он жил и осуществить которую стремился, был принят атаманом, правителем целой области. Он сообщил атаману, что теперь настало время осуществить его намерение создать на территории Дона вооруженную силу для борьбы с большевиками, просил его еще раз дать приют офицерам и добровольцам и содействовать ему в его патриотическом начинании. Атаман Каледин разделял цели и намерения генерала Алексеева и обещал ему всемерную помощь.
Немедленно в Петроград полковнику Веденяпину была выслана условная телеграмма о направлении добровольцев в Новочеркасск.
2 ноября 1917 года стало днем зарождения Алексеевской добровольческой организации на Дону, позднее ставшей Добровольческой армией. Неделю спустя после захвата власти в России большевиками патриоты Родины ответили созданием противоборствующей им силы.
* * *
Группа спутников генерала Алексеева была приведена на Барочную улицу, 39, где помещался лазарет № 2, теперь освобожденный от раненых и больных, но с оставшимся медицинским персоналом. Прибывших приветливо и радушно встретили, отвели им комнату, накормили. Скоро все уснули крепким сном после долгого, тяжелого и беспокойного пути. Так лазарет на Барочной, № 39 стал колыбелью Добровольческой армии.
На следующий день в госпитале был объявлен порядок, которому должны были подчиняться все в нем находящиеся: во–первых - считать себя ранеными или больными и, во–вторых, - выход из госпиталя разрешался только по госпитальным запискам.
В этот день госпиталь пополнился еще несколькими добровольцами, а 4 ноября и целой партией в 25 человек со штабс–капитаном Парфеновым во главе, выехавшими из Петрограда еще до получения там условной телеграммы.
Приветствовать первых добровольцев пришел сам генерал Алексеев. Он выразил им свою уверенность в успех начинаемого дела и просил "только сохранить в тайне цели и намерения, с которыми они прибыли в Новочеркасск. О нем, о генерале Алексееве, никто не должен знать: он неизвестный штатский человек, а поэтому при встрече приветствовать его не следует.
В этот свой первый визит к своим добровольцам, которых было до 40 человек, он положил начало 1–й воинской части - Сводно–Офицерской роте, командиром которой назначил штабс–капитана Парфенова.
В дальнейшем эта рота развернулась в более крупные соединения и, наконец, в Сводно–Офицерский полк, ставший позднее Офицерским генерала Маркова полком. Таким образом, 4 ноября 1917 года является датой старшинства этого полка.
Ночью в роту скрытно были доставлены винтовки и небольшое количество патронов. Настроение чинов роты было отличное и уверенное.
* * *
Генерал Алексеев почти ежедневно посещал роту, расспрашивал вновь прибывших. Он не подымал вопроса о медленном росте роты. Этот вопрос подняли сами добровольцы, заговорив о том, что много офицеров едут из Петрограда и Москвы через Новочеркасск и Ростов на Кавказ, о том, что в Новочеркасске и Ростове тысячи офицеров определенно уклоняются от поступления в организацию. Генерал Алексеев спокойно и в мягких тонах отзывался на упреки добровольцев по адресу пассивного офицерства и утверждал, что обстановка все же в конце концов заставит его принять положительное решение. "Хотя время не терпит промедления, однако оно еще есть", - говорил он.
В середине ноября была введена официальная запись в Алексеевскую организацию. Все, как уже прибывшие, так и вновь прибывающие, регистрировались в бюро записи, подписывали особые записки, свидетельствующие об их добровольном желании служить в организации и обязывающие их сроком на 4 месяца. Денежного оклада не существовало, содержание ограничивалось лишь пайком. Все добровольцы без колебаний подписывали такие записки, удивляясь, однако, указанному сроку обязательства - 4 месяца. Они ведь явились служить бессрочно, то есть до освобождения родины от большевиков.
О таком настроении добровольцев генерал Алексеев знал и считал необходимым не скрывать от них, что в организации в данное время совершенно отсутствуют денежные средства. Но добровольцев этот вопрос интересовал только относительно нужд организации в целом, но никак не в смысле какого‑то им жалованья, о чем они и говорили генералу Алексееву.