3–я офицерская (Гвардейская) рота, надеявшаяся на пополнение добровольцами из гвардейских частей, с тем чтобы развернуться в отряд, таковых получила небольшое число, достигнув к концу декабря лишь силы в 70 человек. В Ростове ее принял последний командир л.‑гв. Преображенского полка полковник Кутепов. В таком составе в январе рота и вступила в бои. После оставления Ростова рота была влита в Офицерский полк, составив взвод в его 3–й роте.
Морская рота также не преуспела в увеличении своей численности, едва достигнув силы в 70 человек. Находившееся в Ростове мореходное училище не согласилось отпустить своих старших учеников. Ротой командовал капитан 2–го ранга Потемкин. Позднее рота вошли в состав Офицерского полка.
Юнкерский батальон
Переведенный в начале второй половины декабря в Ростов, батальон расположился в центре города. Пополнений своих рядов он не получал, так как приток героической молодежи на Дон прекратился и он оставался в составе тех же 120 человек и 2 рот: Юнкерской и Кадетской.
Батальон производил занятия и нес караульную службу. Он и его чины не только отличались своим идеальным видом, но и крепкой дисциплиной. Моральное состояние молодежи было отличным.
Получая отпуска в город, молодежь вела себя так, как положено было по уставу военно–учебных заведений. Она в каждом офицере видела или хотела видеть офицера–добровольца и отчетливо приветствовала их. Даже масса офицерства города Ростова, поставившая себя вне Добровольческой организации, с небрежностью отвечавшая на приветствия офицеров–добровольцев, отвечала юнкерам и кадетам вежливо и с явным смущением.
К своей службе чины Юнкерского батальона относились строго. Об этом в городе знали все. В начале января произошел показательный случай, убедивший всех в крепости, непоколебимости духа и твердости дисциплины в батальоне.
Воззвания и обращения донской власти города Ростова к населению с призывом к спокойствию, порядку и работе не влияли на рабочих, все время подстрекаемых к разного рода выступлениям агитацией и пропагандой большевиков. Власть, однако, относилась и реагировала на это весьма гуманно. Пользуясь безнаказанностью, возбужденные толпы усиливали свои выступления. Однажды толпа, все увеличивающаяся в числе, с криками: "Долой войну! Долой контрреволюцию! Долой кадетов!" - уже не могла быть остановлена караулом от Юнкерского батальона, и пришлось вызвать на помощь дежурную часть, в этот день - взвод от "кадетской" роты. Но и подход взвода не остановил толпу и не успокоил ее. Тогда офицер, командир взвода, потребовал, чтобы толпа немедленно разошлась, и что, если она не разойдется по третьему его предупреждению, он откроет огонь. Толпа не расходилась и продолжала свои вызывающие крики. После третьего предупреждения толпа разбежалась, оставив на месте 4 убитыми и нескольких ранеными.
Этот кровавый эпизод не имел видимых последствий в смысле повторения подобных выступлений, но рабочие затаили в себе звериную злобу против "кадетов". Нейтральное население города было перепугано, боясь мести рабочих и большевиков. Особенно забеспокоилось за свои жизни нейтральное офицерство, возымевшее смелость громко осуждать эту расправу "с безоружным населением". Добровольцы же признавали такое проявление силы неизбежным и необходимым, и лишь немногие высказывались: "Офицер погорячился!"
Перепугана была и донская власть города. Она приняла участие в торжественных похоронах убитых, пропуская мимо ушей чуть ли не взывающие к отмщению речи.
Героическая молодежь судила о своих стремлениях и поступках просто: дать народу покой и прекратить бунт; для Родины - по–рядок и свободу и не допустить большевистскую тиранию и кабалу. Можно предположить, что многие из нейтралистов–офицеров в глубине своих мыслей и чувств не порицали добровольцев, но им мешал сознаться в этом животный страх за свои жизни.
В Таганроге
В ноябре в Таганроге стояли: донской пластунский батальон и Школа прапорщиков, которые поддерживали в нем порядок. В конце этого месяца должно было быть восстание большевиков, одновременно с восстанием в Ростове. Два запасных полка и тысячи рабочих должны были захватить в городе власть. Но в это время с фронта возвращались донские части, полки, еще не вполне разложенные пропагандой, и восстание не состоялось. Эти донские полки приняли участие в подавлении восстания в Ростове.
Но общее положение в Таганроге, после того как проехали донские полки, было очень тревожным. Город, собственно, находился во власти революционной стихии, а влияние гарнизона, в сущности, ограничивалось лишь местами его стоянок. Вскоре совершенно разложившийся пластунский батальон был выведен из города. Положение оставшейся одной в городе Школы прапорщиков было весьма тяжелым, несмотря даже на то, что в середине декабря отряд в 40 офицеров 1–го Офицерского батальона произвел налет на казармы, занимаемые запасными полками, заставил разбежаться их чинов и захватил немало оружия.
Школа прапорщиков - 3–я Киевская, была переведена в Таганрог из Киева в начале ноября, после восстания большевиков и усмирения петлюровского бунта. Декрет Совнаркома о роспуске военно–учебных училищ начальником школы, полковником Мастыко, и командирами ее двух рот подполковниками Дедюрой и Макаревичем, выполнен не был и они сохранили ее с ее 400 юнкерами, подчинившись генералу Алексееву.
Школа получила задание поддерживать порядок не только в Таганроге, но и на железной дороге на Ростов. Одна из рот повзводно стала на станциях Кошкино, Марцево, Бессергеновка и других. Роте приходилось обезоруживать разъезжающихся по домам дезертиров, обеспечивать от грабежей население, но и иметь вооруженные столкновения с целыми бандами большевиков и нести потери. Служба разбросанной школы была опасной и утомительной.
С 1 января школа была связана узами боевого братства с частями 2–го Офицерского батальона. В феврале она, понесшая большие потери, была расформирована, и около трети ее состава влилось в Юнкерский батальон, а затем вместе с ним и в Офицерский полк.
В Таганроге также была открыта запись добровольцев. Но, как и повсюду, на призыв к борьбе откликнулось ничтожное меньшинство. Из многих сотен офицеров записалось лишь, и то не сразу, около 50 человек, из которых энергичный капитан Щелканов сформировал Таганрогскую офицерскую роту при 2 пулеметах. Рота вошла в тесный контакт со Школой прапорщиков и вместе с нею выполняла общие задания. Вскоре рота была влита в 1–ю роту 2–го Офицерского батальона.
1918 год
Новый год добровольцы встречали, поскольку им позволили обязанности службы, дружными семьями в своих частях, за скромно накрытым новогодним столом. Они кричали громкое "ура" за Россию, за Добровольческую армию, за победу.
С юнкерской батареей встречал Новый год генерал Марков. Он пришел в помещение батареи, где еще не были вполне закончены приготовления к встрече.
- Не смущайтесь! - сказал он юнкерам. - Я могу быть полезным и при накрывании стола.
Первый тост генерал Марков поднял за гибнущую Родину, за ее Императора, за Добровольческую армию, которая принесет всем освобождение. Этим тостом генерал Марков предложил закончить официальную часть. Затем, за глинтвейном, началась общая беседа. Между прочим он высказал свою наболевшую мысль, что в этот черный период русской истории Россия не достойна еще иметь Царя, но, когда наступит мир, он не может себе представить Родину республикой.
Двухчасовая беседа закончилась такими словами генерала Маркова:
- Сегодня для многих последняя застольная беседа. Многих из собравшихся здесь не будет между нами к следующей встрече. Вот почему не будем ничего желать себе: нам ничего не надо, кроме одного: да здравствует Россия!
Простившись с батарейцами, генерал Марков поспешил к своей семье.
Для всех добровольцев было совершенно очевидным тяжелое внутреннее положение Дона и совершенно грозным - внешнее. Советская власть открыто объявила войну "контрреволюции" Каледина. К границам Дона подтягивались части красной гвардии; ее отряды, поддерживая местных большевиков, уже проникали на его территорию. Станицы безропотно отдавали себя под власть большевиков; более того - переходили на их сторону.
Лишь немногие сотни донских патриотов встали на защиту своего края, половину которых составляла молодежь. Уже в декабре на Дону говорили о славных партизанских отрядах Чернецова, Семилетова и других, защищавших его. Атаман Каледин благословлял их на бранный подвиг, Донское правительство их терпело, а масса - в лучшем случае оставалась к ним безразлична. Партизанские отряды сами добывали себе оружие. Не было у них орудий, хотя таковых в донских складах находилось в достаточном количестве.
Было очевидно, что близко время, когда Добровольческой армии придется вступить в бой. Она находилась еще в периоде формирования; ей необходимо было вооружение. Насчитывала она в своих рядах около 3000 человек, имела всего два орудия и не имела кавалерии. На пополнение добровольцами надежды резко пали: Дон был окружен почти сплошной цепью заградительных отрядов. Маленькая Добровольческая армия, кроме того, стояла по частям в трех городах: Новочеркасске, Ростове и Таганроге.
В 1–м Офицерском батальоне
В ночь на Новый год батальон был переведен в казармы на Ботанической улице Новочеркасска, где помещался донской пласт, батальон и батарея. Соседство ненадежное и беспокойное. К радости всех, по соглашению с донскими властями, оружие, сданное две недели назад, после экспедиции в Таганрог, было возвращено батальону. Получение его происходило ночью, дабы не возбуждать враждебно настроенную казачью массу. Тогда было получено 6 пулеметов Максима с тремя тысячами патронов на каждый, 4 пулемета Кольта, два ручных Льюиса, большое количество винтовок и патронов.
Быстро сформировалась пулеметная команда. Не было у нее лишь лошадей и двуколок. Количество патронов было доведено до 120 на человека. Только теперь чины батальона решили, что они вооружены "до зубов", хотя многого еще недоставало.
Однако малочисленность батальона, как и всей Добровольческой армии, была постоянной темой разговоров среди офицеров. Приписать ее отсутствию приказа о мобилизации офицеров никто уже не мог, так как все были убеждены, что таковой приказ, будь он отдан генералом Алексеевым или генералом Корниловым, исполнен не был бы. Высказывалась даже мысль о вине своей, вине каждого добровольца–офицера.
"Меня всегда удивляло одно, - записал один из офицеров, - почему мы не увлекли с собой десяток–другой унтер–офицеров и солдат? Ведь были преданные и так же, как и мы, настроенные среди них. Впервые эта мысль пришла мне в голову в Новочеркасске, когда я увидел солдатский состав корниловцев. Не было ли тут какой‑то доли "офицерской обиды", заставлявшей думать только о себе. Но с другой стороны, это было бы очень рискованным и почти неосуществимым предприятием. Но почему мысль об этом в свое время не приходила?"
Много вопросов и "больных" тем возникало среди офицеров в то время. От признания упущения, приведшего к малочисленности Добровольческой армии, переходили к теме о виновниках революции, не исключая из них в какой‑то степени и себя, а признав революцию как совершившийся факт, говорили о разномыслии среди офицеров, которое она породила. Монархия? Республика? Временное правительство? Учредительное собрание? Только вопрос о советской власти не вызывал никаких споров.
Происходили и инциденты, но разрешались они весьма мирно. В батальоне был поручик Смирнов. Когда он явился к нам в роту, мы с недоверием отнеслись к нему. Был он тогда немного навеселе и начал ко всем придираться. "Что, монархию восстанавливать собрались? Ишь монархисты какие задним умом! Где уж вам! Не могли отстоять ее, когда должны были, когда о присяге должны были помнить. А теперь уж - дудки!"
Мы заподозрили в нем большевика. Он был арестован. Было расследование, которое установило совершенную его непричастность к большевикам, как по делам, так и по убеждениям. Укоряя других, он укорял и самого себя.
Перед боем он говорил: "Чувствую, что живому мне не быть. Да и не хочу я жить после того, что мы наделали. Пока жив, буду бить большевиков, но и сам себя не пожалею".
Рыжий, большого роста, сильный… Убит он был в упор. Что‑то отчаянное было в натуре у поручика Смирнова, отчаянное в высказывании своих мыслей, отчаянное в делах. Но он был прав…
В терзаниях мыслей и переживаний всех примирительную роль и указующую на единственно правильный путь данного момента играл доброволец Калашников. Вот что записано о нем в воспоминаниях:
"Вольноопределяющийся Калашников 22–летним студентом в 1905 году был сослан в Сибири, где пробыл 12 лет. Заслуженный деятель революции, досрочно освобожденный ею из далекой Сибири и ею же вознесенный на вершины власти, - он первым оказался в стане ее смертельных врагов: генерала Алексеева и генерала Корнилова. Комиссар Северного фронта, он не задумался порвать со своим прошлым и променять карьеру крупного государственного масштаба на подбитую ветром шинель добровольца. Много загадочного таил в себе этот чистый сердцем человек. В нем было что‑то от Шатова. Вечный и неустанный искатель истины, он не умел и не хотел служить ни одному делу, не отдавшись ему целиком. Как и почему засосала его грязная тряпка революции, навсегда останется тайной. Сыграла ли тут роль впечатлительность или жажда служения идеалу? Кто знает? Но что служил он тому, во что верил со всей честностью и жертвенностью своей натуры, для нас, знавших его, не представляло сомнений. К нам он пришел не в поисках поста, как это многие делали тогда. Он пришел занять место в строю. Невтянутый, незнакомый с воинским делом, он с жадностью надевал на себя непосильные вериги. Состоятельный человек, он отдал не только себя, но и все бывшие с ним несколько сот тысяч рублей Добровольческой армии. Занимая столь высокий пост при Временном правительстве, он не мог не знать о жертвенной крови русского офицера. Какая‑то капля этой крови упала ему на сердце и сразу смыла весь обман революции. В ее размалеванное лицо швырнул он все, чем наградила она его, и бросился к оставленному храму. Две розы положил вольноопределяющийся Александр Васильевич Калашников к подножию алтаря обретенной им России: белую - своей чистой души и красную - своей крови. Благодарной памятью белых соратников и широким красным пятном на белой пелене снега - их обе приняла Россия!"
"Служить России и бороться за нее", - вот что утверждалось добровольцами. И сугубое значение имело это, когда оно говорилось начальником перед строем своих подчиненных. Одним из таких был командующий 3–й ротой 1–го Офицерского батальона штабс–капитан Пейкер. "Он обожал свою роту, но старался скрывать свою любовь за суровыми требованиями воинской дисциплины. И все же отеческая мягкость всегда чувствовалась в его обращении со своими офицерами", - записано о нем в воспоминаниях. Не сильно ли сказано: молодой офицер - и "отеческая мягкость" в отношении таких же молодых, как и он сам? Но так было, и было для роты вполне нормально: офицеры составили семью–роту и командир роты - ее отец, и его слова перед строем роты - слова ответственные. Штабс–капитан Пейкер говорил своей роте: "Эта война - это общее русское горе и общее русское страдание. Как смеем мы считать себя русскими, если не разделим эти страдания с русским народом. Поверьте мне, господа офицеры, что наша национальность определяется не нашими привычками и не теоретической любовью к отвлеченной России, а нашей неразрывной связью с судьбами ее, от чего мы не имеем права уклоняться". Через короткое время штабс–капитан Пейкер был смертельно ранен и умер.
Настроение в батальоне крепло не по причинам, приходящим извне, которых и не было, а внутри его самого. Окончательно все разногласия отпали после посещения в первой половине января батальона генералом Корниловым.
Вот воспоминания об этом посещении нескольких офицеров:
"Одетый в штатское пальто, со ставшим традиционным треухом на голове, генерал Л. Г. Корнилов походил на рабочего. Поздоровавшись и собрав вокруг себя офицеров, он начал говорить о формировании армии, об ее политической платформе, о необходимости вооруженной борьбы с большевиками. "В моей армии место всем, от правых до левых. Здесь нет места только большевикам!" - твердо заявил он. Корнилов говорил о военном и политическом положении России, о необходимости свержения агентов германского генерального штаба. Речь генерала Корнилова, простая и близкая простотой своих слов, его голос, интонация, возбуждали больше, чем выработанные эффекты записных ораторов. За ней чувствовалась страшная личная сила, покоряющая и импонирующая".
"Основным в речи Корнилова было: вы скоро будете посланы в бой. В этих боях вам придется быть беспощадными. Мы не можем брать пленных, и я даю вам приказ очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом беру я на себя. Но вы должны знать - за что я веду борьбу и во имя чего призвал вас к этой борьбе, отдавая такой жестокий приказ".
Свидетельства говорят, что генерал Корнилов в своей речи коснулся несколько пространно политической базы Добровольческой армии. Он говорил, что все собравшиеся здесь, как и он сам, естественно, имеют свои взгляды и суждения о монархии и республике и свои убеждения касательно будущего устройства России, но что верховным вершителем судеб Родины будет лишь Всероссийское Учредительное собрание, решение которого обязательно для всех.
"Легендарный герой, о котором большинство только слышало, в простой обстановке и обыденными словами сумел вдохнуть в окружавших его офицеров свою веру, свою железную волю к борьбе. Ге–нерал Корнилов пробыл в батальоне около часа, оставив у всех одну мысль: "Он наш Вождь!" Одно чувство: "Он с нами!"
"Генерал Корнилов заставил нас предать забвению наши политические взгляды и суждения ради единственно всеобъемлющего - за Россию!"
Экспедиции и предприятия
Орудия для армии предстояло добыть любой ценой и в кратчайшее время.
Было известно, что немало орудий имеется в Екатеринодаре и получить их там сравнительно легко. Было и предположение, что доставить их на Дон возможно, однако, при наличии команды сопровождения, которая не побоялась бы применить силу оружия, если будут препятствия. Для этого 4 января была сформирована особая команда в числе 54 человек, под начальством капитана Беньковского: 7 офицеров и 14 юнкеров 1–й батареи, вооруженных винтовками и с 1 пулеметом и 33 офицера 2–й и 3–й батарей.