Теперь поворот от войны к миру становился не только желательным, но и осязаемым. Человеческие чувства отца более не вступали в противоречие с коммунистической идеологией. Правда, пришлось подправить идеологию. Сейчас все это звучит несколько наивно. Но в 1956 году слова отца отозвались многоголосым эхом, одни вздохнули с облегчением, другие шептались по углам о поднимающем голову ревизионизме. Возведение в закон на XX съезде тезисов о мирном сосуществовании двух систем, о возможности предотвращения войн в современную эпоху и о формах перехода различных стран к социализму, на мой взгляд, имело не меньшее значение, чем разоблачение преступлений Сталина.
Так отец будет поступать и впредь, в столкновении человека с догмой он всегда выбирал человека. Если ему удавалось… Некоторые табу и отцу оказались не по зубам.
Доклад занял целый день. Домой отец вернулся смертельно усталый, но чрезвычайно довольный. Он просто сиял. Зачитать отчет съезду, ничего более почетного просто невозможно себе вообразить.
Утром заседания продолжались, началось обсуждение. Прения на съезде пошли по давно заведенному порядку, ораторы повторяли и иллюстрировали примерами основные положения отчетного доклада. Только Микоян часть своего выступления посвятил сомнениям в обоснованности некоторых сталинских репрессий, но это громыхнуло отдаленным громом и затихло. Делегаты Анастаса Ивановича не поддержали. Ничто не предвещало приближающегося взрыва. Всего несколько дней отделяло нас от второго, так называемого секретного доклада отца. Как и остальные жители нашей страны, всей Земли, члены нашей семьи не подозревали, что вот-вот рухнет один из самых страшных и кровавых мифов нашего времени.
Я слабо запомнил те дни. Своими мыслями отец со мной не делился. Не подозревали о его намерении и остальные домашние. Внешне он ничем не выдавал себя, по утрам, как обычно, мельком проглядывал газеты с многочисленными причесанными под одну гребенку речами и отправлялся на очередное заседание в Кремль.
В этом весь отец. Такой открытый, непосредственный, даже многоречивый в делах, касавшихся строительства и сельского хозяйства, он становился неразговорчивым, неприступным, когда дело касалось ключевых вопросов. Как и в случае с Берией, мы узнали о происходившем после, а не до.
Второй доклад отца оброс за эти десятилетия бородой слухов, таинственных псевдоподробностей. Например, почему-то считается, что дело происходило ночью… Никакой таинственности не было, делегаты собрались как обычно, утром, вот только многочисленным гостям съезда в тот день предложили отдельную программу, они разъехались по московским предприятиям выступать на специально организованных митингах.
Наверное, наиболее авторитетным свидетелем драматических событий тех дней является сам отец. Вот как он описывает происходившее.
"Начался съезд. Я сделал доклад… Но я не был удовлетворен. Меня мучила мысль: "Вот съезд кончится. Будет принята резолюция. Все это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч расстрелянных людей, две трети состава Центрального комитета, избранного на XVII партийном съезде. Редко, редко кто удержался, а так весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло, и он остался жив. Что же дальше?"
Записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг. Наконец я собрался с силами и во время одного из перерывов, когда в комнате Президиума съезда были только члены Президиума ЦК, поставил вопрос:
- Товарищи, а как же быть с запиской товарища Поспелова? Как быть с расстрелами, арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова. Ведь мы уже знаем, что люди, подвергшиеся репрессиям, были невиновны, они не были никакими врагами народа. Это честные люди, преданные партии, преданные революции, преданные ленинскому делу строительства социализма и коммунизма в Советском Союзе. Люди будут возвращаться из ссылки, мы же держать их теперь не будем. Надо подумать, как их возвращать?…
…Как только я закончил говорить, тут сразу на меня все набросились. Особенно Ворошилов:
- Что ты? Как это можно? Разве можно все рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, на авторитете нашей страны? Это же в секрете не удержишь! И нам тогда предъявят претензии. Что мы можем сказать о нашей роли?
Очень горячо стал возражать и Каганович, с таких же позиций. Это была не позиция глубоко партийного и философского анализа, а шкурная, личная. Это было желание уйти от ответственности. Если сделано преступление, то замять его, прикрыть.
Я говорю:
- Это невозможно, даже если рассуждать с ваших позиций. Скрыть ничего невозможно. Люди будут выходить из тюрем, приезжать в города к родным. Они расскажут своим родственникам, знакомым, друзьям, товарищам все как было. Достоянием всей страны, всей партии станет то, что те, кто остался в живых, были невинно репрессированы. Люди отсидели 10–15 лет, а кто и больше, совершенно ни за что. Все обвинения были выдумкой. Это - невозможно.
Потом, товарищи, я еще прошу подумать - мы проводим первый съезд после смерти Сталина. Я считаю, на этом съезде мы должны чистосердечно рассказать делегатам всю правду о жизни и деятельности нашей партии, Центрального комитета за отчетный период. Мы отчитываемся сейчас за период после смерти Сталина, но мы, как члены Центрального комитета, должны рассказать и о сталинском периоде. Мы же были в руководстве вместе со Сталиным, и как же мы можем ничего не сказать делегатам съезда? Съезд закончится. Делегаты разъедутся. Вернутся бывшие заключенные и начнут их информировать по-своему. Тогда делегаты съезда, вся партия скажут: позвольте, как же это так? Был XX съезд - и там нам ничего не сказали. Вы что, не знали о том, что рассказывают люди, вернувшиеся из ссылок, из тюрем? Вы должны были знать!
Мы ничего не сможем ответить! Сказать, что мы ничего не знали - это будет ложью, есть записка товарища Поспелова, и мы теперь уже знаем обо всем. Знаем, что репрессии были ничем не обоснованы, что это был произвол Сталина.
Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос:
- Нас притянут к ответу. Партия за это имеет право притянуть нас к ответу. Мы были в составе руководства, и если мы не знали, так это наша беда, но мы ответственны за все.
Я сказал:
- Если рассматривать нашу партию как партию, основанную на демократическом централизме, то мы, как руководители, не имели права не знать. Я, да и другие находились в таком положении, что не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен был знать только то, что тебе поручено, а остального тебе не говорят, и сам не суй носа. Мы и не совали носа. Но не все были в таком положении. Некоторые знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь ответственность разная.
Я готов, как член Центрального комитета с XVII съезда и член Политбюро с XVIII съезда, нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался этот произвол.
Со мной опять не соглашались, возражали:
- Ты понимаешь, что будет?
Особенно крикливо реагировали Ворошилов и Молотов. Ворошилов доказывал, что нельзя, не надо этого делать.
- Кто нас спрашивает? Кто нас спрашивает? - повторял он. Я говорю:
- Преступление-то было. Надо нам самим сказать, что оно было. Когда тебя будут спрашивать, то тебя уже судить будут. Я не хочу этого, не хочу брать на себя такую ответственность.
Но согласия никакого не было. Я увидел, что добиться решения от членов Президиума Центрального комитета не удается. В президиуме съезда мы эти вопросы не ставили, пока не договорились внутри Президиума Центрального комитета.
Тут я выдвинул такое предложение:
- Идет съезд партии, во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов Центрального комитета и членов Президиума ЦК, уже не действует. Отчетный доклад сделан, каждый член Президиума и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада.
Я не сказал, что выступлю с таким докладом, но те, которые возражали, поняли, что я могу выступить и изложить свое мнение по арестам и расстрелам.
Я сейчас не помню, кто меня поддержал персонально. Я думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Я сейчас не уверен, но думаю, что, возможно, и Маленков поддержал меня. Сейчас я не могу точно сказать, ведь в 30-е годы он был секретарем ЦК по кадрам и его роль в этих вопросах была довольно активной. Он, собственно, помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Я не говорю, что он проявлял инициативу в репрессиях. Вряд ли. Но в тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, десятки и сотни людей были репрессированы и многие из них казнены. Вот до какого положения мы докатились!.."
Только спустя годы отец рассказал, в каких мучительных раздумьях он провел ночь. После своего ультиматума он уехал домой и сразу ушел в спальню. Поделиться взрывоопасной информацией с кем-нибудь, даже с женой, он не мог. Да и зачем? Предупредить? Какой в этом смысл? Он понимал: пути отступления отрезаны, остается одно - двигаться вперед. Отец считал, что загнанные в угол вчерашние преступники могут пойти на все, даже на его арест. Телефон молчал. Сам он тоже решил никому не звонить, не хотел проявлять слабость. Ночь закончилась без происшествий. Как всегда, в начале девятого отец вышел к завтраку. Как всегда… только мама забеспокоилась, не заболел ли. Выглядел он уставшим, под глазами мешки. Отец успокоил: все в порядке. Кончится съезд - отоспится.
Как всегда, к девяти он отправился на работу. Без опозданий.
Он уже почти не сомневался, что победил. Почти…
Снова высшие руководители встретились перед заседанием в комнате отдыха.
Оппоненты выглядели не лучше, видно, и они провели ночь без сна. О чем они думали? Что прикидывали? Этого мы не узнаем. Ясно одно - объединиться они не смогли, не посмели. Слишком велик был страх друг перед другом.
Еще с порога отец снова бросился и бой.
Он пишет:
"Я сказал:
- Даже у людей, которые совершили преступление, раз в жизни бывает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им если не оправдание, так снисхождение. Если даже с этих позиций рассматривать решение вопроса о докладе на съезде о злоупотреблениях, совершенных Сталиным, то это можно сделать только на XX съезде. На XXI съезде уже поздно будет, если мы вообще сможем дожить до этого времени и с нас не спросят ответа…"
Оппозиция капитулировала, вернее, отступила до поры до времени: "…кто-то проявил инициативу: раз вопрос стоит так, видимо, доклад придется сделать… Тогда возник вопрос, кто должен делать доклад? Я предложил, чтобы доклад сделал товарищ Поспелов. Я аргументировал свое предложение тем, что он изучал эти вопросы, он председатель Комиссии, он составлял записку, которой мы все пользуемся… Другие, я сейчас не помню, кто персонально, стали возражать и предложили, чтобы доклад сделал я…
- Если сейчас не ты выступишь, а сделает доклад Поспелов, тоже один из секретарей ЦК, то возникнет вопрос: почему Хрущев в своем отчетном докладе ничего не сказал, а Поспелов выступил в прениях по такому важному вопросу. Не мог же Хрущев не знать или не считаться с важностью этого вопроса. Следовательно, возможно, что по этому вопросу есть разногласия в руководстве, и Поспелов выступил с собственным мнением.
Этот аргумент заслуживал внимания, и я согласился…
… Съезд выслушал мой доклад молча. Как говорится, слышен был полет мухи. Все было настолько неожиданно, и нужно было понять, как люди были поражены зверствами, совершенными над членами партии, заслуженными старыми большевиками, молодежью… Это была трагедия для партии…
…В моем докладе на XX съезде ничего не было сказано об открытых процессах, на которых присутствовали представители братских коммунистических партий. Тогда судили Рыкова, Бухарина и других вождей народа…
…В вопросе об открытых процессах тоже сказалась двойственность нашего поведения. Мы опять боялись договорить до конца. Не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они жертвы произвола.
Но на открытых процессах присутствовали руководители братских партий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров, мы не хотели дискредитировать их и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова и других на неопределенный срок.
Но, видимо, правильнее было бы договаривать до конца. Шила в мешке не утаишь…"
Из истории известно, что последовательность событий была несколько иной. Само решение о "секретном" докладе на базе записки Поспелова Пленум ЦК принял накануне съезда. В записке приводились убийственные, даже по нынешним временам, цифры. Только за 1937–1938 годы арестовали 1 548 366 человек, из них расстреляли 681 692 человека, были арестованы по два-три состава руководителей республик, краев и областей, из 1 966 делегатов XVII съезда ВКП(б) арестовано 1 108 человек, расстреляно 848.
9 февраля Поспелов доложил записку Президиуму ЦК. Тогда-то, видимо, и разгорелся спор, о котором вспоминает отец.
Отцу удалось настоять на своем, и 13 февраля, за день до открытия съезда, Президиум постановляет: "Внести на пленум ЦК КПСС предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности и утвердить докладчиком Н. С. Хрущева". Состоявшийся в тот же день пленум без изменений проштамповал это решение.
К 18 февраля первую версию доклада подготовили секретари ЦК Петр Николаевич Поспелов и Аверкий Борисович Аристов. Доклад ограничивался довоенными годами, и речь в нем в основном шла об уничтожении лидеров партии.
Отца такой паллиатив не удовлетворил, и уже на следующий день, 19 февраля, он диктует стенографистке свой собственный текст. Секретарь ЦК КПСС Дмитрий Шепилов, в то время один из доверенных сторонников отца, помогал ему править расшифровку. Так Шепилов, по крайней мере, пишет в своих воспоминаниях.
Рукопись не успели даже перепечатать, отец забрал ее с собой на заседание съезда в Кремль всю исчерканную разноцветными карандашами.
С трибуны отец сказал значительно больше написанного.
В приведенных выше воспоминаниях отца сплавились воедино два события: его переживания перед вынесением на пленум вопроса о самом факте произнесения доклада по записке Поспелова и столкновения с его оппонентами по Президиуму ЦК накануне доклада, видимо, в связи с несанкционированным расширением границ доклада. О последнем, за исключением воспоминаний отца, непосредственные свидетельства отсутствуют. Но такое предположение мне представляется наиболее правдоподобным.
Хронологию событий удалось восстановить по записям, сделанным на заседаниях Президиума ЦК заведующим Общим отделом ЦК Владимиром Малиным.
Не вызывает сомнения, что именно "секретный" доклад сплотил антихрущевское ядро. Новый кризис стал неминуем, требовалось только время, чтобы оппозиция оформилась, а потом оставалось выбрать подходящий момент.
"Секретный" доклад ненадолго удержался в секрете. Такое не скрыть. Я вообще очень сомневаюсь, что отец хотел сохранить тайну. Наоборот! Его собственные слова свидетельствовали об обратном, он хотел донести свой доклад до людей. Иначе все затраченные усилия оказывались бессмысленными. Секретность заседаний служила лишь формальной уступкой с его стороны.
Буквально через несколько дней доклад начал жить своей жизнью. Сначала отец настоял на решении зачитать его членам партии на закрытых собраниях. В типографии газеты "Правда" текст размножили в тысячах экземпляров, снабдили грифом "Не для печати" и разослали по парторганизациям.
Коммунистическая партия в тот год насчитывала около семи миллионов членов.
Москва переполнилась слухами. Я полез к отцу с вопросами, а он удовлетворил мое любопытство сверх ожидания - просто протянул тоненькую книжицу со словами:
- На, читай. Только верни мне обратно.
От прочитанного я пришел в ужас. Конечно, я уже кое-что знал. Мое "образование" началось с обвинительного заключения по делу Берии, которое попало мне в руки в конце 1953 года. Тот промозглый осенний вечер запомнился мне в деталях. Отец вернулся домой с разбухшей папкой. В столовой вынул из нее многостраничный том в стандартном "государственном" серо-голубом, цвета парадных шинелей КГБ, бумажном переплете и, оставив остальные бумаги на привычном месте, на обеденном столе, направился с загадочной книгой в кабинет.
Я пошел за ним. Соскучившись, вечерами я старался не упустить ни минуты, ходил за отцом как привязанный. На сей раз меня к тому же разбирало любопытство, такие объемистые документы отец домой не приносил. Вечерами он занимался лишь текущей почтой.
Оставив том на письменном столе, он ушел в спальню переодеться. О том, чтобы заглянуть в привлекшую мое внимание книгу, не могло быть и речи. Я лишь издалека разглядывал обложку, стараясь разобрать набранное некрупными буквами заглавие. Подойти к столу означало нарушить тот же внутренний запрет. Единственное, что мне удалось разобрать, это слова, набранные буквами покрупнее: "Обвинительное заключение…", а дальше - слившиеся строки на сером фоне.
Такого, с вытянутой шеей, сосредоточенно вглядывающегося в едва различимые буквы, и застал меня отец. Что привлекло мое внимание - объяснять было не нужно. Отец подошел к столу, постоял недолго, как бы примериваясь, а потом сунул том мне в руки. Это было подготовленное прокуратурой для предстоящего суда над Берией и его ближайшими помощниками обвинительное заключение.
До суда оставалось несколько дней (я тогда об этом и не подозревал), и по сложившейся, как я теперь понимаю, еще в 30-е годы практике Генеральный прокурор направил результаты дознания на высочайшее утверждение. Конечно, серо-голубой "кирпич" получил не только отец, его разослали всем членам Президиума ЦК - коллективному руководству страной и партией.
- Хочешь прочесть? - с оттенком сомнения спросил отец, казалось, он еще не уверовал, стоит ли оставлять в моих руках столь важный документ.
- Конечно, - заторопился я, испугавшись, что его отнимут.
Меня захлестнуло любопытство, жажда узнать, что же такого ужасного совершил этот человек, чьи портреты еще в мае украшали фасады московских домов.
- Хорошо, - отец наконец решился, - только имей в виду, я тебе доверяю государственную тайну, держи язык за зубами.
Я закивал головой. Свое слово я сдержал, впечатлениями о прочитанном я не смел поделиться ни с кем, за исключением, конечно, отца.
Читал я, замирая от ужаса, всю ночь. Чего только не было в этом документе: и связь с британской разведкой, и сотрудничество с контрреволюцией, и насилие над женщинами, и моральное разложение, выразившееся в строительстве на чужое имя собственных домов.
Последнее обстоятельство особенно возмущало отца, считавшего проявление частнособственнических инстинктов самой страшной крамолой. Собственный дом у коммуниста - в его глазах не существовало позорнее проступка.
Ничего из прочитанного не вызвало у меня сомнения. Берия предстал эдаким кровавым разбойником, способным на все.