КОММЕНТАРИИ
В 1814 году Гете закончил третью часть своей знаменитой автобиографии "Поэзия и правда". Она писалась в тревожные годы, во время последней схватки Наполеона с европейской коалицией - двух его кампаний 1813–1814 годов. 6 апреля 1814 года Наполеон подписал - "за себя и своих наследников" - свое первое отречение от трона Франции. О том, что воспоследует еще и второе отречение, что Европе еще предстоят "Сто дней" - краткая реприза его теперь уже скорее военной, нежели политической деятельности, он не предвидел. Но пока в Европе считалось, что наконец-то воцарился вожделенный мир после стольких лет тягчайших, кровопролитнейших испытаний.
Так или иначе, но в том же 1814 году, почти совпавшая с днем отречения Наполеона, перед Гете лежала законченная третья часть его автобиографии. Правда, ему еще надо было написать четвертую, заключительную, часть "Поэзии и правды". Но автор с этим не спешил. В ней, как известно, много страниц посвящены его роману с Лили Шёнеман, бывшей его невестой, а теперь баронессой фон Тюркгейм. А она была еще жива, и с этим надо было считаться.
Все грозные годы войны Гете упорно работал над историей своей жизни, в этом видел свой патриотический долг, а когда его осудительно спрашивали, почему он не пишет "военных песен", он отвечал: "Слагать военные песни, сидя у себя в кабинете? Вот уж не в моем духе! На биваке, где слышишь ржание конной разведки, - куда ни шло… Служить отечеству можно по-разному; лишь бы с затратой всех сил, отпущенных тебе богом". Кстати, из этого тома читатель узнает, что Гете, участвуя в кампании во Франции 1792 года, сам не раз ездил в конную разведку, хоть и не был офицером и не носил никогда оружия.
Но с окончанием войны работа над "Поэзией и правдой" внезапно прерывается (едва ли только из нежелания огорчить свою бывшую невесту). Гете почувствовал себя помолодевшим, обновленным, как бы вторично родившимся. Увлеченный открывшейся ему мудрой восточной поэзией Гафиза и нежданно-негаданно свалившимся на него чувством к Марианне фон Виллемер - прельстительной Зулейке его "Западно-восточного дивана", Гете вновь отдается лирической стихии. Стихи текут, слагаются сами собой, ничем не похожие на те, что создавались раньше.
Это не значит, конечно, что Гете навсегда расстался с автобиографической прозой. Отход от темы, некогда ему близкой, для Гете обычно означал не разрыв, а разлуку и предвидение новой встречи. Он твердо знал, что рано или поздно он непременно напишет четвертую часть "Поэзии и правды", тем самым завершив свой первый, уже непревзойденный, автобиографический труд. И он, как известно, действительно написал запрограммированную четвертую часть - почти в один год, что и "Фауста", на восемьдесят первом - восемьдесят втором году своей жизни. И характерная черта работы Гете над его произведениями, в частности, автобиографическими: ему требовалось, чтобы "былые переживания переплетались с новейшими" и "минувшее вселяло бы веру в лучшее будущее", - так он выразился в письме к своему другу, музыканту Цельтеру. Обобщенно он высказал эту мысль в своем афоризме: "Хронику пусть пишет только тот, кому важна современность". Возможно, что такие рассуждения великого писателя и мыслителя внушат кому-нибудь скептический вопрос: а был ли Гете, столь преданный сегодняшнему дню, призванным мемуаристом?
Поспешу успокоить скептиков другими словами, сказанными Гете: "Даже ставя себе целью самое широкое обобщение, мы должны неустанно вдаваться в мельчайшие подробности". Вне контекста истории, вне общественно-бытовой и духовной сферы, его окружавшей, человек остается загадкой: ключ к нему потерян. Иными словами: Гете как мемуарист старался создавать реалистически неуязвимые, полноценные сочинения. Да и мог ли он иначе поступать, касаясь давно минувшей страсти, если б в его сердце не теснились нужные слова, порожденные новым чувством, к другой прелестной девушке? Заключительная часть "Поэзии и правды" была, как сказано, окончена за год до смерти Гете, но страницы, посвященные роману с Лили Шёнеман, писались в 1823-м, в Мариенбаде, когда он, глубокий старик, думал жениться на юной Ульрике фон Левецов. Новые переживания служили Гете как бы палитрой, с которой он брал свежие краски, чтобы воссоздавать события полувековой давности.
Нет, Гете не утратил желания писать в автобиографическом роде. Напротив, он долгие годы, чуть ли не десятилетия, еще носился с мыслью создать свою "большую биографию", которая бы охватила весь пройденный им долгий жизненный путь. Сначала Гете думал просто хронологически продолжить свою первую автобиографию, доведенную до 1775 года, то есть до переезда в Веймар, где он, за малыми перерывами, прожил до дня своей кончины. Но очень скоро ему пришлось признать, что так продолжить свое жизнеописание он не сможет. Действующие лица "Поэзии и правды" почти все уже лежали в могиле. Напротив, в более поздние годы, в основном протекавшие в Веймаре, Гете жил среди людей, многие из которых еще благополучно здравствовали; иные из них состояли на герцогской службе, другие входили в карликовый - так называемый "большой веймарский свет". Будучи членом Общества Гете, я не раз наезжал в этот международный культурный центр, и молодые ученые не без скрытого юмора мне рассказывали, что потомки бывших знакомых и сослуживцев Гете до сих пор спорят о степени близости их предков к великому человеку. Говорить прямодушно и правдиво о своих новых связях было тогда для министра и "фаворита" Гете совершенно невозможно.
И все же Гете не отказался создавать новые автобиографические сочинения; но никак не в прямое продолжение "Поэзии и правды", а разве лишь в дополнение к его знаменитому историко-биографическому труду. Они должны были войти (да и вошли потом… на время) во "второй раздел" сочинения под общим заглавием "Из моей жизни" в качестве "частей" этого раздела. В отличие от "автобиографического первенца" Гете (то есть "Поэзии и правды"), произведения, воссоздающего весь "довеймарский" период писателя, его детские и юношеские годы, автобиографическая проза, предназначавшаяся для "второго раздела", должна была, по замыслу автора, отражать только относительно краткие, знаменательные эпизоды, выхваченные из его жизни: неполных два года, проведенных в Италии (1787–1788), всего лишь год, им прожитый в стане союзной армии, безуспешно стремившейся сломить сопротивление молодой республики и восстановить во Франции поверженную дворянскую монархию Бурбонов.
Оба упомянутых эпизода стали книгами только по прошествии нескольких десятилетий и поступили на книжный рынок еще не под теми заглавиями, которые впоследствии за ними закрепились. На титульном листе "Итальянского путешествия" значилось: "Из моей жизни. Раздел второй, часть вторая (1817)", - только и всего. В эти две части, однако, не уложился весь материал, относящийся к годам, проведенным в Италии; предполагалась еще и третья, а надо думать, и четвертая часть, поскольку следующий автобиографический эпизод (своеобразное участие Гете - в качестве зрителя, а не воина - в первой коалиции против тогда еще (в 1792 г.) революционной, новой Франции) был помечен как "Из моей жизни. Раздел второй, часть пятая". Дело в том, что ко дню выхода в свет "Кампании во Франции…" (1821) "Итальянское путешествие" оставалось по-прежнему фрагментом; и отсюда неверный, как потом оказалось, подсчет частей второго "Раздела". Читателю первых двух частей "путешествия" пришлось-таки изрядно понабраться терпения: третья "часть" была напечатана только в 1822 году, годом позже появления на книжном рынке произведения, позднее названного "Кампанией во Франции 1792 года".
Заглавия, под которыми оба названных произведения вошли в историю мировой литературы - "Итальянское путешествие" и "Кампания во Франции 1792 года", - закрепились за ними только в последнем прижизненном издании Собрания сочинений Гете (в так называемой "Ausgabe letzter Hand").
Для Гете-мемуариста характерно, что он нуждался в подспорьях, в источниках, которые давали ему возможность более отчетливо припоминать давно минувшее, воскрешать его в памяти писателя, которая оставалась главным источником его общения с прошлым. Когда он работал над "Поэзией и правдой", он прибегал к таким источникам, как рассказы его матери о ранних годах его детства, его же давние дневники, письма и сочинения его современников, книги историко-литературного, философского, богословского содержания, казенные описания коронационных церемоний, но все это вкупе был только грубый, так сказать, первичный, материал - своего рода трамплин, оттолкнувшись от которого Гете мог подыматься в сферу высокого поэтического творчества.
Иначе дело обстояло при работе над "Итальянским путешествием". "Эта книжечка, - так писал он Цельтеру, единственному человеку, с которым Гете перешел на братское "ты" уже в преклонном возрасте, - получит совсем особый облик именно оттого, что ее основу образуют старые бумаги, порожденные мгновением. Я стараюсь лишь самую малость что-либо менять в них: удаляю незначительные случайные высказывания и досадные повторения. Случается, правда, что кое-где, не в ущерб простодушной наивности, я лучше и подробнее излагаю какое-либо происшествие". Сличая текст "Итальянского путешествия" с подлинными письмами Гете, известный немецкий литературовед XIX века Эрих Шмидт констатировал прежде всего изъятие автором всех мест, относящихся к былой веймарской подруге поэта Шарлотте фон Штейн, хотя среди них были представлены едва ли не замечательнейшие образцы его любовных писем. Вообще же редактирование, которому Гете подверг "старые бумаги", ставило себе цель "сообщить большую законченность таковым, - как выразился Э. Шмидт, - акцентировать главное, предоставляя ему наиболее почетное и броское место. Так Гете письмо из Вероны прямо начинает с описания арены, а письмо из Болоньи - с Рафаэлевой "святой Цецилии" и т. д. (в оригинальных письмах этим "ударным впечатлениям" отведено более скромное место).
К сожалению, в томе 9 нашего издания "Итальянское путешествие" представлено только в извлечениях, как это делается и в немецких собраниях сочинений, не претендующих на академическую полноту.
Но эта наша "вина" перед советским читателем в значительной степени умаляется, если принять во внимание, что данное сочинение Гете - отнюдь не путеводитель по итальянским достопримечательностям, а прежде всего замечательная глава духовной биографии великого поэта и человека; а с нею читатель может познакомиться и по неполному тексту. В Италии он смотрел и изучал искусства былых времен, сам небезуспешно писал и рисовал, а главное, завершил или приблизил к завершению ряд своих давних замыслов, о чем он "не смел и мечтать" до бегства в Италию; он даже думал включить их в свое Собрание сочинений в виде фрагментов, "так как считал себя уже умершим".
"Я живу здесь с ощущением покоя и ясности духа, чего уже не было давно, - пишет он из Рима. - Каждый день - впервые увиденное замечательное произведение искусства. И каждый же день перед глазами свежие, великие, необычные впечатления от целого (Гете здесь понимает под "целым" Италию и итальянский народ. - Н. В.), о котором я долго думал и грезил, но чего никогда не достигаешь силою одного лишь воображения".
И в другом месте: "Главная идея, которая мною вновь завладела, это народ… Народ - основа, на которой все стоит и зиждется. Целое создает народ, масса, а никак не отдельные единицы. На площади и на набережных, на гондолах и во дворцах. Покупатель и продавец, нищий и рыбак, соседка, адвокат и его противник - все живет и движется, и во все сует свой нос, говорит и божится, кричит и хвалит свой товар, и поет, и проклинает, и шумит, шумит". В более обобщенном виде Гете выскажет ту же мысль в разговоре с Эккерманом: "По сути, все мы коллективные существа, что бы мы о себе ни воображали. В самом деле, как незначительно то, что мы можем назвать своей собственностью!"
Поистине Гете в Италии пережил свое "второе рождение", создал под впечатлением великих произведений древнего мира и высокого Ренессанса (прежде всего Микеланджело и Рафаэля, конечно) свою великую классику: "Ифигению", "Тассо", "Эгмонта". О двух первых, стихотворных, драмах можно сказать словами Шиллера: "Здесь песней стал суровый наш язык". "Эгмонт" по праву стоит в одном ряду с этими двумя великими творениями. Его язык, в первых четырех действиях разговорный, обыденный, в пятом действии подымается над этой классически совершенной прозой, звучит как героическая оратория в сопровождении гениальной музыки Бетховена. Завершение этих трех шедевров - наглядный творческий результат пребывания поэта на классической почве Италии. Там же, в Риме, были написаны и две сцены для "Фауста".
Редактируя в 1814 году "старые бумаги" для книги "Итальянское путешествие", Гете мог бы предвосхитить свое позднейшее (написанное в Мариенбаде летом 1823 г.) признание, что для мемуариста всего желаннее, чтобы "былые переживания переплетались с новейшими". В Италии 1787–1788 годов Гете проник оком большого художника в "открытую тайну" высокой классики; в 1814 году Гете открылась поэзия магометанского Востока. Эта новая радость перекликалась с радостью, некогда пережитой в Италии.
Гете всегда привлекали новые творческие искания. Он был великий apostata (отступник):
Пусть из грубой глины грек
Давний образ лепит
И вдохнет в него навек
Плоти жаркий трепет;
Нам милей, лицо склонив
Над Евфрат-рекою,
Водной зыби перелив
Колебать рукою.
Эти строки знаменуют расширение гетевского поэтического кругозора, выход из замкнутого круга обязательного классицизма, устремление в иные сферы духа, подлежащие освоению.
В "Итальянском путешествии" соприсутствует и полемическое начало, незаметное для непосвященных современников Гете, но вполне дошедшее до тех, против кого эта скрытая, часто лишь косвенная полемика была направлена. Дело в том, что ко времени, когда вышли первая и вторая части "Путешествия", были, можно сказать, заново открыты братьями Буассере произведения старых немецких мастеров, живописцев и иконописцев XIV, XV, XVI и начала XVII столетий. Сульпиций Буассере и его брат (осиротевшие дети богатых родителей) скупили эти произведения баснословно дешево и развесили и расставили их в своем гейдельбергском доме. Этот ценный клад старонемецкого искусства произвел чрезвычайное впечатление в образованных кругах немецкого общества, особенно на романтиков. Гете во время своей поездки на праздник святого Рохуса тоже видел полотна и доски этих мастеров и воздал им должное. Но когда в "правых кругах" живописцев-романтиков стали подражать старым мастерам и, ради вящего благочестия, считали возможным отступить от учения о перспективе, Гете восстал против "таких новшеств" неонемецко-христианских художников, противопоставив им плавный прогресс техники искусств в эпоху Ренессанса и в определенный период искусства древних.
О том, как пребывание на плодородной италийской южной почве содействовало естественнонаучным открытиям Гете, укрепило основу его морфологии растительного и животного мира, великий поэт, мыслитель и ученый с благодарностью вспоминал еще в глубокой старости.
Аркадия - область, расположенная на полуострове Пелопоннес (южная Греция). В пасторальной поэзии со времен "Эклог" Вергилия - "страна счастливых пастухов". "И я в Аркадии" - перевод с латинского "Et in Arkadia ego". Когда и кто ввел это изречение в языковой обиход, неизвестно. Смысл этого изречения толковался по-разному. Несомненно одно: приведенное изречение уже в античные времена сопоставлялось с понятием смерти в том смысле, что как бы ты ни был счастлив, счастье твое недолговечно, всегда ограничено смертью. Древнее изречение широко распространилось в XVIII в. именно в таком его истолковании. В этом смысле толковал его и замечательный художник Франции XVII в. Никола Пуссен (1593–1665), посвятивший ему две свои картины. Первая из них писалась в 1626–1628 гг. (хранится в Лувре): два пастуха испуганно смотрят на саркофаг с водруженным на нем черепом. Латинское "Et in Arkadia ego" высечено на саркофаге; на второй картине саркофаг заменен более скромной могилой с той же надгробной надписью, которую силятся разобрать аркадские пастухи. Очевидно, что и он в обоих вариантах проводил идею неизбежного ограничения человеческого счастья беспощадной смертью. На некоторых полотнах предшественников и современников Пуссена представлена мышь, грызущая череп (символ тленности и гибели всего живого); Пуссен не прибегает к этой аллегории. Первый немецкий перевод латинского речения, по общему признанию, принадлежит философу и литератору Фридриху Якоби (1743–1819). Гердер (1744–1803) провозгласил в своих "Идеях к философии истории человечества" (кн. 7, гл. 1) изречение "И я в Аркадии" надгробной надписью для всех живых существ во всегда обновляющемся творении". Гете это речение не сочетал с понятием смерти и с ее аллегорическими атрибутами - с черепом мертвеца и с мышью, его грызущей. Для него "И я в Аркадии" означало "И я был счастлив" (живя в Италии). Он избрал это изречение эпиграфом к двум первым изданиям "Итальянского путешествия"; в последнем прижизненном издании Собрания сочинений он снят в связи с тем, что Гете отказался от мысли создать "большую автобиографию", серию под общим супертитулом "Из моей жизни". Менее педантические издатели (и притом авторитетнейшие) и поныне проставляют этот эпиграф, так точно он передает настроение и оценку поэтом своего пребывания в Италии. Редакция нашего издания последовала их примеру.
Здешнее общество - в первую очередь супруги Гердеры, а также Шарлотта фон Штейн (уехала за две недели до дня рождения Гете 28 августа - то есть 14 августа 1786 г.) и герцог Карл-Август, покинувший Карлсбад в самый день рождения великого поэта, то есть в полдень 28 августа.
Цвода - ныне Дейхлянд.
Я без промедления отправился в иезуитскую коллегию … - Коллегиями называются школы Ордена иезуитов (основанного в 1539 г.), главного орудия папы в эпоху контрреформации. В день посещения Гете коллегии были поставлены силами учащихся две пьесы религиозно-морального содержания: буржуазная трагедия "Так называемое человеколюбие" и комедия с пением "Бессердечный слуга"; эти пьесы, видимо, были сочинены педагогами учебного заведения (авторы пьес не обозначены).