Маска мышонка на миг сдвинулась, и из-под неё на меня глянула зверушка совсем уж непонятной, но явно опасной породы:
– Представьте, что хотите разбить большой камень. Сколько ни стараешься – молот отскакивает, а камень цел. Год будешь трудиться, ничего не получится. Но если правильную точку найдёшь, один удар – на куски разлетится. Знать надо, куда бить…
Как хотелось бы мне знать, в какой болевой центр он долбанул Сангака! Но спрашивать не стал. Не расскажет.
– Повёз я Зухура в Курган, – продолжал Гадо. – Он трусил, боялся встречи с Каюмом, дрожал от волнения, но я научил, что и как говорить. Ушёл… Часа три или четыре его не было. Вернулся от своего дяди-вора измученный, встрёпанный, но счастливый: "Поможет". Спасибо мне, конечно, не сказал. Напыжился: "Так-то, Гадо! Вот каких родичей надо иметь". Он постоянно случай искал, чтоб меня унизить. Завидовал, хотел доказать, что сам выход нашёл. Вы свидетель, как он меня на людях обижает…
Молча изображаю на лице нейтральное сочувствие. Азы профессии…
– Другого не знаете – как Зухур со мной наедине разговаривает, когда рядом людей нет. Вежливый, ласковый: "Гадо, дорогой, не обижайся. Поневоле приходится – у горцев традиции дикие, а мне надо авторитет поддерживать". Боится, кто-нибудь догадается, что это я решения принимаю, а он всего лишь перед народом мои распоряжения повторяет.
– Но вам-то в том какой прок?
– Чтоб люди были уверены, что Зухуршо главный.
Каюсь, у меня вырвалось совершенно непрофессионально:
– Зачем?!
– Многие в кишлаке недовольны, – сказал Гадо. – Отца будут корить: "Твой сын народ разоряет", перестанут уважение оказывать.
К этому моменту водки в бутылке осталось на два глотка. Гадо вылил её в свою пиалу, выпил, встал с подушек и вышел из комнаты.
Какие-то очень уж нелестные для меня аналогии навевал этот уход. Во всяком случае, я уверен, что он не добивался моего уважения или признания и не вербовал союзника. Возможно, просто хотел на время расправить свою скомканную личность перед чужим, посторонним человеком, который никому не расскажет и скоро уедет.
А я был намерен уехать как можно скорее. До меня наконец-то дошло, что происходит в действительности. Даврона я отыскал во дворе школы, окончательно обретшей облик казармы. По баскетбольной площадке вразнобой маршировал десяток-другой деревенских новобранцев в цветных куртках и полосатых халатах. На гимнастическом бревне сохли выстиранные хэбэ. Груда школьных парт, составленных у стены, за минувшие дни заметно понизилась.
Даврон на плацу жучил качка в бронежилете:
– Слушай, ты, урка, Гург тебе не указ. В отряде один командир – я. И ты будешь мне подчиняться.
Качок нагло лыбился, но молчал.
– Понял?
– Хай, командир, базара нет.
– Свободен.
Качок враскачку удалился.
– Броник сними! Кур напугаешь, нестись перестанут, – крикнул Даврон вслед. Повернулся ко мне: – Тебе чего?
Держался он по-прежнему отстранённо.
– Я выяснил кое-что… – начал я.
– Ну и?
– Ты знал про мак? С самого начала знал?
Даврон мрачно:
– Не лезь в здешние дела. Тебя они не касаются.
– Чрезвычайно даже касаются. Ежу понятно, куда пойдёт эта дрянь. В Россию.
– Прикажи Зухуру не выращивать, – предложил Даврон насмешливо.
– А ты что же?! Примешь участие?
Взгляд его не стал теплее, но лёд словно бы треснул. Не сомневаюсь, что Даврон испытывал мощный внутренний конфликт, и, насколько понимаю, он – законченный интроверт. Никогда и ни с кем не делится переживаниями. Почему он внезапно приоткрылся, начал оправдываться? Сработал эффект случайного попутчика? Вряд ли. Вероятно, я случайно произнёс кодовое слово, открывшее замок. Может, подействовало не слово, а интонация или бог знает что ещё. Впрочем, это лишь догадки.
– Я Сангаку обещание дал, – сказал Даврон. – В тот день, когда с тобой познакомился, шестнадцатого марта. Он вызвал, вхожу к нему, он говорит: "Садись". Раз предлагает сесть, разговор важный. Сангак говорит: "Даврон, надо одно дело сделать. Кроме тебя, послать некого. Это моя личная просьба. Нужно человеку помочь. Он продукты на Дарваз доставляет, возьми своих ребят, поедешь с ним, будешь караван охранять. Останешься, присмотришь, чтоб ему не мешали работать. Чтоб спокойно было и чтоб чужие не лезли. С человеком личная охрана поедет, за ней тоже присмотри. Я на тебя надеюсь". – "Ладно, всё сделаю, – обещаю. – Не беспокойтесь. Слово даю, не подведу". – "Не подведи, – говорит Сангак. – За этого человека люди просили". – "Лады, – говорю. – И надолго?" "Время придёт, сам тебя отзову".
Я спросил:
– Выходит, Сангак умолчал, что Зухуршо едет дурь выращивать?
– Да хоть бы и сообщил…
– И что ты об этом думаешь?
– Ничего.
– Я не о тебе спрашиваю. О Сангаке. Он-то почему позволил?
– Значит, по-другому не получалось.
– И послал именно тебя! Знал ведь, как тебя будет корёжить… Или ошибаюсь?
Даврон усмехнулся:
– Пораскинь мозгами.
Объяснение и впрямь напрашивалось проще простого. Сангак сказал: "присмотри, чтоб спокойно было"? А понимать следует: обеспечь, чтоб крестьяне не бунтовали. Сангак выбрал для щекотливого поручения командира, который в любых ситуациях не станет лютовать. Но перед соблазном ввернуть колкость я не устоял:
– И ты, стало быть, сменил меч на бич.
– Считай, как знаешь, – Даврон уже наглухо закрылся, двинулся прочь, словно мимо пустого места.
– Даврон, постой! Хочу попрощаться. Уезжаю.
Он отозвался безо всякого выражения:
– Прощай.
А затем ледяная оболочка неожиданно вновь раскололась. Даврон приостановился, молвил неловко:
– Не поминай лихом… Помнишь, я в Кургане предупреждал: ты сам за себя отвечаешь…
– До сих пор удавалось.
– Ну что ж, удачи.
И все. Мы расстаёмся, оставшись чужими, случайными встречными, незнакомцами друг для друга. Даврон никогда не узнает, что я сын человека, который когда-то отыскал и спас его в развалинах кишлака, разрушенного землетрясением. Хотя и узнай он, вряд ли смягчился бы. Я помнил слова Джахонгира: "У него нет друзей. Он вообще ни с кем не сближается". Для меня в детстве Даврон был воображаемым братом. Года в четыре я услышал рассказ отца о том, как в как день моего рождения он нашёл мальчика. Меня заворожила эта история, я долго упрашивал: "Давайте возьмём его к себе, пусть с нами живёт". – "Да где ж его теперь найдёшь?" – Разыскать мальчонку, думаю, оказалось бы делом несложным, но родители были слишком увлечены каждый своей работой. Пришлось мне довольствоваться фантазиями: вот мы с ним играем, вот он защищает меня от обидчиков, вот мы убежали в горы, живём в пещере, охотимся на диких коз и жарим мясо на костре… До самой школы он почти постоянно присутствовал где-то рядом. Как могли сложиться наши отношения, если б родители усыновили Даврона? Оттаял бы он, оправился от потрясения, стал настоящим братом или же, к моему разочарованию, остался замкнутым чужаком, мрачным и неприступным?
Могу весьма отдалённо представить пережитый им шок. Примерно в том же возрасте, что и он, я увидел, как разрушается мой дом. Мы переехали из коммуналки в двухкомнатную квартиру в новой пятиэтажке. Родители были счастливы, я тоже радовался, пока, разбирая картонную коробку с игрушками, не обнаружил, что нет самой любимой. "А где Ия?" Была у меня золотая рыбка – большая, из жёлтой пластмассы, с широким туловищем и выпученными глазами. Она исполняла желания, звали её почему-то Анастасия. Однажды мама жарила рыбу, это занятие понравилось мне чрезвычайно. Я схватил Анастасию, положил её на спиральную электрическую плитку и даже не успел понять, что произошло: пучеглазая рыбина вдруг вспыхнула, красным пламенем, вонючим и коптящем, и в одно мгновение от неё остался один хвост – уродливая штуковина вроде обгоревшей скрюченной рюмки с раздвоенным хвостовым плавником вместо ножки. Папа сказал: "Не огорчайся, ничего страшного. Просто теперь она будет исполнять не целиком желание, а лишь часть. Придётся звать её коротко – Ия". И вот она пропала. "Кажется, я видела на подоконнике, – сказала мама. – Ещё подумала: как бы не забыть, но, видно, захлопоталась". "Завтра сходим и заберём", – сказал папа.
Когда мы пришли к нашему дому, то увидели, что рядом притулилась приземистая железная избушка на гусеничном ходу. Из избушки торчала длинн-ю-ю-ющая решетчатая стрела. Она была похожа на колодезный журавль, однако на цепи висело не ведро, а чугунный шар. Огромный и корявый, как драконье яйцо. Избушка постояла-постояла, покачивая стрелой, вдруг подползла к нашему дому, размахнулась, ударила шаром в стену и пробила безобразную дыру. Прямо рядом с нашим окном на втором этаже. Я заплакал. "Чего ты, Олежка? – нагнулся ко мне папа. – Да мы тебе новую купим. Лучше прежней. Во всяком случае, цельную". "Не надо. Ничего не надо… Зачем они наш дом разрушают?!" Папа перестал улыбаться той нестерпимо снисходительной усмешкой, с которой отцы утешают детей, и сказал серьёзно: "Сынок, наш дом – не старые стены. Дом, это место, где мы вместе: ты, мама и я… Понимаешь?" Но я понял совсем другое. Я впервые понял, сколь беззащитен и хрупок любой дом, любая защитная оболочка. Ночью мне приснилось, как железная избушка ползёт по городу, размахивая своим ужасным яйцом, и рушит всё без разбора. И вот я стою среди развалин, один-одинёшенек, вокруг ни души – ни папы, ни мамы, никого – а чугунное ядро летит на меня…
Мне-то посчастливилось переболеть потерей дома в ослабленной форме, чем-то вроде недомогания после вакцины с неопасным возбудителем. На Даврона болезнь обрушилась со всей сокрушительной мощью и оставила неизлечимые травмы на всю жизнь…
Я вернулся во дворец, собрал пожитки, забросил на спину рюкзак и, миновав золочённые ворота, зашагал вниз к площади.
Найти попутку я рассчитывал около единственного в кишлаке магазина. Пятачок возле него – своеобразный клуб, в котором всегда немало народу. Со стороны может показаться, что мужчины проводят в безделье целые дни. Это неверно. Жизнь в горах неспешна, но полна трудов и забот. Постойте с часок, и вы заметите, что общество в "клубе" постоянно обновляется. Одни уходят, появляются другие. Магазин расположен в таком месте, что, куда бы ни шёл человек, он непременно проходит мимо. Останавливается, узнает новости, рассказывает свои, отводит душу в беседе с односельчанами и идёт по своим делам. Почти каждый успевает побывать мимоходом возле магазина несколько раз за день. Лучшего информационного бюро не найти.
Мне не повезло. Заветная площадка была безлюдной. В магазине – тоже ни души, если не считать продавца за прилавком. Большая часть полок пустовала. Когда-то на них, очевидно, выставлялись продукты, а сейчас были кое-где расставлены и разложены оцинкованные ведра, резиновые сапоги, мотки верёвки, нехитрый инструмент… Остальной перечень легко дополнит всякий, кто побывал в любой сельской лавке.
Магазинщик встретил меня возгласом на русском:
– Здравствуйте! Водки нет, извините.
Я смутился:
– И слава богу, что нет. Я зашёл узнать, не намечается ли попутная машина. Вы наверняка в курсе.
– Конечно, в курсе, – подтвердил магазинщик. – Куда ехать изволите?
– В Душанбе… А вообще-то мне лишь бы на большую дорогу выбраться.
– Нет, извините, в ту сторону никто больше не ездит.
– Ну, а если пешком… Далеко идти придётся?
– Почему далеко?! – вскричал магазинщик. – Близко. Километра два. Или три. Может, пять. Только, извините, не выпускают.
– Кого не выпускают? – спросил я туповато.
– Всех не выпускают. – Он поманил меня к себе, перегнулся через прилавок и прошептал: – Зухуршо боится, что люди убегут.
– Меня выпустят, – сказал я самонадеянно.
– Конечно, выпустят, – согласился магазинщик.
Я вышел и пустился в путь, прикидывая, что до большака, вернее всего, километров десять. Быстрым шагом часа за полтора доберусь. За кишлаком дорогу стиснули с правой стороны скалы, слева – обрыв к реке, а путь преграждал самодельный шлагбаум – кривая жердь на двух сложенных из камней столбиках. Под скалой на домотканом коврике, расстеленном возле шлагбаумной стойки, располагались двое караульных. Один лежал, другой сидел и безо всякого интереса наблюдал за моим приближением. Я кивнул ему, огибая шлагбаум. Он крикнул вслед по-русски:
– Эй, куда идёшь?
Я приостановился:
– Уезжаю. Журналист из Москвы, брал интервью у Зухуршо. Удостоверение показать?
– Назад иди.
Пожав плечами, я двинулся дальше. Прошёл несколько шагов…
Меня догнали, схватили за плечо, развернули и сильно ударили кулаком в лицо. Молча, без слов. Это был тот, что сидел. Отступив на шаг, он неторопливо снял с плеча автомат, так же молча, передёрнул затвор. Не угрожал, нет. По невыразительной физиономии я видел, что он попросту пристрелит. Даже врать начальству не станет – уехал, мол, корреспондент. Скинет тело под обрыв, в реку, и вся недолга. За тем и поставлен, чтоб не выпускать. Всех. А чем журналист из Москвы лучше дехканина, задумавшего сбежать из ущелья?
В грудь мне упирался ствол древнего "калашникова", истёртый до состояния тускло блестящей железки. Караульный смотрел мне в глаза абсолютно равнодушно, но каким-то запредельным чутьём я понимал: если скажу хоть слово, сделаю хоть одно движение, посмотрю вызывающе или даже если у меня просто что-то дрогнет внутри, шевельнётся, пересекая несуществующую грань, – он выстрелит.
Дрожа от гнева, страха, возмущения, чувства бессилия, я поплёлся обратно. Караульный прошёл вперёд, бросил автомат на подстилку и присел рядом. На меня он более не обращал внимания. Его напарник возлежал в прежней позе, нимало не любопытствуя, что происходит окрест.
11. Зарина
Теперь она задумала раскопать папину могилу.
Утром вошла на летнюю кухню и встала эдакой Царицей ночи в синем вдовьем платье. Мама, сидя на корточках на земляном полу у очага, мыла посуду после завтрака. Была она в своей обычной красной рубахе до пят, платке, в штанах изорах и босиком. Я сидела поодаль и перебирала горох.
Бахшанда, не глядя на маму, обратилась к Мухиддину. Обычно я перевожу, но она почему-то привела собственного толмача.
– Тётя Вера, оча говорит, идите отца смотреть.
Мама подняла голову.
– Какого отца?
Мухиддин смутился.
– Моего… И вот её тоже, – он кивнул на меня.
– Ваш отец теперь в своём раю, развлекается с гуриями, – сказала мама. – Любимое его занятие. Мне в этой компании делать нечего.
Не хочет простить, что меня просватали за этого парнишку, Карима. Смешно! Пусть кто-нибудь попробует меня заставить… Но мама сильно переживает и тревожится. Надеюсь, Мухиддин, мой юный братец, не понял, что она сказала. Во всяком случае, не подал вида.
– Оча говорит, если хотите остудить сердце, идите посмотрите.
– У меня сердце и без того холодное, – сказала мама и принялась споласкивать тёплой водой деревянные блюда и голубые китайские пиалы.
Бахшанда молча вышла. Я спросила Мухиддина:
– О чем это она?
– У нас обычай есть. Если о мёртвом сильно горюют, говорят: "Позовите Хатти-момо, пусть она пойдёт, вскроет могилу". Приходит Хатти-момо, открывает могилу, люди ещё раз смотрят на покойного.
– Слушай, а зачем раскапывать? Остались же фотографии.
– Я не знаю. Обычай такой. Оча захотела.
– А ты пойдёшь?
Мухиддин приосанился:
– Это не для мужчин. Так только женщины делают. И то тайком. Если мужчины узнают, будут ругаться. Обязательно помешают. Мусульманская вера запрещает.
Шкет, малявка, а туда же! Представитель сильного пола. Младше меня, а нос задирает.
– Ну, раз ты мужчина, то и запрети ей.
Мухиддин тут же сник, из джигита превратился в испуганного мальчишку.
– Что, не можешь?! Ну, наябедничай настоящим мужчинам, что женщины хотят могилу раскопать.
Он ещё больше перепугался:
– Ты что! Меня оча убьёт. Заринка, пожалуйста, ей не рассказывай…
Он тётю Бахшанду как огня боится. Я видела, как она его по какому-то делу посылала. На солнцепёке плюнула за землю – чтоб обернулся прежде, чем плевок высохнет. Таймер поставила. Его будто ветром сдуло. Знал, каково придётся, если не уложится в срок.
– Иди, иди, мужчина. Не расскажу.
Он бочком, бочком и – подальше от греха. Когда он ушёл, я сказала маме:
– Раз ты отказалась, я пойду.
Она возмутилась:
– Даже думать не смей! Ты не какая-нибудь дикарка.
– Мамочка, ты разве не поняла? Она с тобой примириться хотела.
– Оставь, пожалуйста! – отрезала мама. – Ей просто вздумалось вывести меня на поводке и показать соседкам, как она выдрессировала русскую жену. Меня это не задевает, я с радостью налажу с ней нормальные отношения… Но не таким же варварским способом.
– Мамочка, не отказывайся. Представь, как будет трогательно. Две вдовы примиряются на кладбище, – я чуть не расхохоталась, вообразив, как мама с Бахшандой держатся за руки над папиной могилой и дают обещание никогда не ссориться: "Мирись, мирись, мирись и больше не дерись". – Папа был бы очень доволен.
– Вот уж верно. У твоего отца всегда были своеобразные представления.
Иногда у меня на маму зла не хватает. Тётя Бахшанда виду не показывает, а на самом деле – оттаяла. После нашего злополучного бегства…
Даже вспомнить страшно. Когда этот придурочный Рембо – тот, что в бронежилете, – стал избивать Андрюшку, я кинулась на защиту, а другой схватил меня и потащил в машину. Я сопротивлялась изо всех сил. Такое меня бешенство охватило. Убила бы, если б могла. Но он обхватил меня сзади, прижал руки, и я могла только кричать и брыкаться. Он подволок к машине и заорал третьему: "Открой дверь". Стал засовывать меня вовнутрь, но вдруг кто-то со стороны крикнул: "Эй, орёл, отпусти девочку!" Он немедленно отпустил. Я тут же обернулась и вцепилась ему в рожу. Жаль, не знаю каких-нибудь приёмов. Изничтожила бы, но удалось единственно засадить коленом меж ног – Андрей научил – и располосовать мерзкую харю. Он отбросил меня в сторону. Я вскочила и увидела: какой-то военный – откуда он появился? – без замаха влепил кулаком в рожу ублюдку. Раз и другой. Ублюдок не защищался. Военный приказал: "В машину. В казарме разберёмся". Ублюдок – харя в крови – уполз в фургончик, а за ним – Рембо и тот, третий. Я побежала к Андрею. Он лежал без сознания, мама хлопотала над ним и не знала, что делать. Я услышала, как военный крикнул: "Алик, принеси фляжку". Оглянулась – напротив стояла ещё одна машина, открытая, без верха, из неё выскочил шофёр и подошёл к нам. Отвинтил крышку фляги и побрызгал Андрюшке на лицо. Военный тоже подошёл. "Откуда вы?" Я сказала: "Мы из Талхака". Одним словом, познакомились.
Даврон, как звали того военного, отвёз нас обратно. По дороге мы ему все рассказали, хотя его, кажется, наши приключения совсем не интересовали. Он молча сидел на переднем сидении, рядом с шофёром, и даже не поворачивался. А я все болтала и болтала. Вообще-то я не балаболка, но тут трещала как сумасшедшая и почему-то не могла остановиться. Андрей уже немного оправился. Остановились около мечети. Даврон спросил: "Дойдёте?" Мама сказала: "Не знаю, как вас благодарить. Страшно представить, что было бы, если б не вы…" Даврон отвернулся и уехал, не попрощавшись. Наверное, сердился, что потерял много времени…