Мама и за этот случай винит тётю Бахшанду. А я на неё зла не держу. От мамы немедленно направилась к ней.
– Тётушка, я хочу пойти. На кладбище.
– Зачем?
– Я его дочь.
Она долго смотрела на меня, подняла глаза к потолку и провела ладонями по лицу.
– О, худоё! Боже, зачем ты все запутал.
Потом кивнула головой:
– Хорошо, иди… Подожди. Ты молиться умеешь?
– Не знаю. Наверное, умею.
– Смотри, что делают другие женщины и делай то же самое. Скажешь вместе со всеми: "Бисмиллохи рахмони рагим", – и проведёшь руками по лицу.
Это мне, конечно, известно. Каждый знает. Я думала, она научит чему-нибудь более сложному. Продемонстрировала ей, как произвожу это самое умывание без воды, а она будто не увидела и обычным своим приказным тоном:
– Не забудь. Сделай все правильно. Семью нашу не опозорь.
Но я не обиделась и даже не рассердилась.
В середине дня в нашей мехмонхоне собралось десятка полтора соседок. Кого-то ждали и тихо переговаривались, как на поминках. Две женщины ввели под руки крохотную старушку в белом платье до пят. Все встали. Оказалась, это и была та самая знаменитая Хатти-момо. Ей лет сто или даже больше. Сухонькая, почерневшая – душа в теле едва держится, но казалось, есть в ней что-то такое, чего словами не выразить. Волшебная старушонка. Как фея из сказки, только очень ветхая…
Все начали молиться. Я мельком заметила, что тётя Бахшанда внимательно следит за мной, но больше в её сторону не смотрела. Мне хотелось остаться одной. Никого не видеть. Не слышать. Я крепилась весь день, а тут почувствовала, что начала трястись голова, задрожало все тело, и я с трудом удержалась, чтоб не зарыдать во весь голос. Захлёстывала невыносимая жалость к бедному папочке – ещё миг, и я бы рухнула на пол и завыла бы, забилась в припадке скорби.
Видимо, тётя Дильбар, которая молилась рядом, почувствовала, что со мной творится. Положила руку мне на плечо и прошептала:
– Доченька…
Одно-единственное слово. Будто я тонула, а она в чёрную глубину канат бросила, а я по нему кое-как вылезла наружу. Овладела собой. Несколько раз вздохнула прерывисто, со всхлипами… И окаменела, ничего не чувствуя, ни о чем не думая. И когда произнесли заключительное: "Омин", провела, как и все, ладонями по лицу. Руки не дрожали, но были словно чьи-то чужие, не мои.
– Пора идти, – сказала Хатти-момо. – Солнце опустилось к западу, свет будет в могилу падать.
Все вышли из мехмонхоны на задний двор и задворками выбрались на тропу, ведущую к кладбищу. На просторе, на солнечном свету, немного полегчало. Соседки шли впереди меня и вели странный разговор.
Тётушка Лепёшка:
– Дай Бог, чтобы его тело оказалось хокú.
Тётушка Кубышка:
– Наверное, окажется. Умар был мужчиной крепким, сильным…
Я догнала их и спросила:
– Тётушки, о чем вы говорите?
Тётушка Кубышка сказала:
– Не знаешь разве, доченька? Покойники бывают двух родов: хокú и бодú.
– Как это? Земляные и ветряные?
– Да, – сказала тётушка Лепёшка. – Которые хокú, земляные, – те сохраняются долго, не разлагаются.
– Которые бодú, те свойство ветра имеют, – дополнила тётушка Кубышка. – Истлевают быстро, становятся страшными. Если так, то Хатти-момо вас отговаривать станет. "Нет нужды смотреть. Зачем это?" – скажет.
Мне стало страшно. Я боялась даже вообразить, что увижу…
Кладбище было окружено невысокой каменной стеной, как обычное поле. Но росли на нём лишь палки, воткнутые возле низких могильных холмиков. К концам палок привязаны белые лоскуты, рога, а к одной фарфоровый чайник, расписанный ярко-красными розами…
Хатти-момо остановила женщин:
– Стойте, не подходите. Я открою могилу и посмотрю на лицо покойного. Если страшное, вам лучше не глядеть.
Женщины заохали, запричитали.
– Дайте кетмень, – приказала Хатти-момо.
Тётушка Кубышка подала и сказала:
– Бабушка, я помогу.
– Сама!
Хатти-момо ухватилась за древко и поволокла кетмень за собой, как муравей соломину. "У неё сил нету, чтобы и такую-то лёгкую железку поднять, – тупо подумалось мне. – Как она сумеет копать?"
Хатти-момо доковыляла до одного из холмиков, ничем не отличного от соседних, я поняла, что это папина могила. Мой папочка зарыт под этой земляной кучкой? Нет, представить невозможно…
Хатти-момо остановилась, шепча молитву. Женщины разом затихли и молча следили за ней с пугливым любопытством. Старушка откинула длинные рукава, взмахнула кетменём. Разгребла рыхлую землю, прокопала в ней небольшую яму – смотровое окошко, отбросила кетмень и отошла в сторону.
Женщины зашептались:
– Пережидает, пока пар покойника выйдет…
– Очень для человека вреден…
Хатти-момо постояла немного, вернулась к могиле, вгляделась, протянула руку и что-то в дыре обтёрла концом рукава. Мне даже думать было страшно, что она обтирает…
– Можно посмотреть, – сказала Хатти-момо. – Подойди ты, вдова.
Тётя Бахшанда подошла, присела рядом с отверстием. По её лицу невозможно было догадаться, что она видит и что чувствует. Потом Хатти-момо сказала:
– Теперь пусть дочь посмотрит.
Не помня себя, я пошла к могиле. Решила, что не буду смотреть. Но когда опустилась рядом с тётей Бахшандой и краем глаза увидела, как солнечный свет уходит в земляную дыру, словно в какую-то воронку, что-то заставило заглянуть туда. Я слышала, как одна из женщин сказала: "Уведите девочку", но не могла тронуться с места и оторвать взгляда от незнакомого мёртвого лица в дыре…
Бахшанда обняла меня.
– Пойдём, дочка.
Я почувствовала её живое сильное тело и прижалась к нему.
И в это время внизу, в отдалении – в кишлаке? – внезапно раздались выстрелы.
– Дети! Дома дети остались! – закричала тётя Бахшанда.
Женщины закричали и, спотыкаясь о могильные холмики, побежали вниз по склону к ограде кладбища. Я побежала вместе со всеми, но остановилась, оглянулась и увидела, что Хатти-момо кетменём забрасывает сухой землёй дыру в папиной могиле.
12. Карим Тыква
У хлеба – вкус Зарины. У похлёбки тоже. Сажусь похлёбку есть, Зарину вспоминаю. Чай пью, а Зарина будто рядом. У чая – аромат, как у Зарины. Утром в тени продрогну, от счастья дрожь берёт – скоро на Зарине женюсь. Днём на солнцепёке согреюсь, в жар бросает – Зарину обнимать, целовать буду… Коровью лепёшку на земле увижу – радуюсь, вспоминаю: Зарина в нашем доме корову доить будет. Автомат чищу, запах масла напоминает: "Долго ждать придётся". Думаю: "За делом время быстрее пройдёт". Три раза автомат разбираю-собираю. Пусть Зарина узнает, какой я умелый, ловкий… Куда ни иду – к Зарине иду. Все дороги к ней ведут. В любую сторону пойду, обязательно к Зарине приду, но очень долго идти. Печалюсь: "Почему так далеко?"
Утром Даврон говорит: "В Талхак поедешь. Ты местный, кишлак знаешь – за гида сойдёшь".
Кто такой гид, не знаю, но радуюсь – с Зариной встречусь. Едем. Шухи-шутник рядом сидит. Спрашиваю:
– У тебя жена есть?
По-хорошему спрашиваю. Он:
– Зачем интересуешься? – спрашивает. – Не сам ли жениться задумал? Нет, братишка, не женись.
– Почему?
– Опасно, – Шухи говорит. – Жены разные попадаются.
– У меня хорошая будет, – говорю.
– Откуда знаешь? – говорит. – В нашем кишлаке одна девочка была. Совсем некрасивая, зато сильная. Как бык. Отец-мать откуда-то из других мест к нам переселились. Наш сосед эту девочку своему сыну в жены взял. А сын – Пустак его звали – худой был, слабосильный… Сосед радовался: "Хорошую сноху нашёл. Вместо Пустака на поле отправлю". Хай, ладно. После свадьбы неделя прошла, мимо кладбища иду, на камне кто-то сидит, худой, страшный. Голова опущена, лица не видно. Я испугался, подумал – злой дух, оджина, хотел назад вернуться. Оджина голову поднял, говорит: "А, это ты Шухи…" Смотрю: Пустак. Я подошёл, спросил: "Что такое, брат? Заболел? Наверное, все силы на жену истратил?" Он, бедный, чуть не заплакал: "Э, жена! Я б могилу отца этой жены сжёг". Я удивился, спросил: "Не любит? Играть не хочет?" Пустак: "Ещё хуже – хочет. Играет. Любит, сильно любит", – сказал. "Хорошо тебе, – я сказал. – Почему не радуешься?" Он заплакал: "Задний проход мне, как плугом, распахала". Мне смешно стало, я Пустака обижать не хотел, смех сдержал, виду не подал. Спросил: "Что же, у твоей супруги и плуг имеется?" Ответил: "Имеется, пребольшой". Я спросил: "А женское что-нибудь есть?" Пустак слезы вытер, сказал: "Женское тоже есть, но она до него не допускает". Эта девочка не девочка, а хунсо оказалась.
Ребята гогочут, ругаются, на пол плюют, чтоб отвращение показать…
– Хунсо кто такой? – спрашиваю.
– Универсал, – Шухи объясняет. – И поршнем, и цилиндром укомплектован. Не слышал никогда?
– Нет, – говорю, – не слышал.
– Э, деревня, – Шухи укоряет. – Знать надо, или тоже впросак попадёшь. Такие есть, которые разом и мужик, и баба. Потому их хунсо называют… Слушай, дальше как было. "Никому не говори, – Пустак попросил. – Стыдно. Одному тебе, другу, рассказал". Сосед все равно как-то узнал, рассердился, палку схватил, к отцу хунсо прибежал: "Девочка ваша кер имеет, оказалось! Зачем нас опозорили? Почему изъян скрыли? Почему обманули? Калинг назад отдавайте". Этот приезжий мужик спорить стал: "Не было обмана. Изъяна тоже нет. У нашей Гулджахон все, что девочке иметь необходимо, все есть. А если что-нибудь дополнительное нашлось, то это разве вам в убыток? Наоборот, нас благодарите, что цену не надбавили, невесту с походом отдали". Наглый, да? Сосед приезжего мужика палкой побил, хунсо из дома прогнал. Люди смеялись: "Абдуманон, зачем прогнал? У тебя дочери есть, одну девочку хунсо в жены отдай, на свадьбу деньги тратить не придётся. Впридачу к снохе, зятя получишь".
– Калинг отдали? – Рембо спрашивает.
Шухи сердится:
– Тебе какое дело? Ты, что ли, платил? Э, глупые вопросы не задавай, слушай… Время прошло, я один раз ночью домой возвращался, на нашей улице человека встретил. Он мимо пройти хотел, я узнал, окликнул: "Эй, Пустак, куда?" Он: "Свежим воздухом дышим, гуляем", – сказал, убежать попытался. Я за руку удержал: "Узелок кому несёшь?" Он туда-сюда, крутил, наконец признался: "Жену проведать иду". Я удивился: "Эй, ты же развёлся". Пустак что ответил? "Отец когда выгонял, я даже развод дать не успел, "се талок" не сказал. Выходит, если по закону, всё-таки жена. А мы хороший калинг дали – корову, баранов, шара-бара… Они назад не отдают. Не пропадать же добру зазря".
Ребята хохочут, Рембо говорит:
– Тыква, понял? Сразу не женись, сначала между ног пощупай.
Ребята смеются:
– Нет, Тыкве хунсо не страшен. У него теперь такой кер, что с любым хунсо сладит.
Они меня после того дразнить стали, как я совету Шокира поверил, свой кер травой талхуган с курдючным салом натёр… Оха!.. Распух, притронуться больно. Никому не рассказал, но как-то прознали. Ребята смотреть приходили.
– Эй, Тыква, покажи.
Я не показывал – грех показывать, – но они всё равно смеялись. Другое прозвище мне дали – Кери-хар, Ослиный хер. Даврон услышал, сказал: "Если кто этого бойца ещё раз "кери-хар" назовёт, сильно пожалеет". Испугались, перестали. Когда опухоль ушла, кер, каким прежде был, таким и остался, а ребята до сих пор насмехаются.
– Такой кер нельзя на бабу зря изводить, – один говорит. – Тебе, пацан, в Америку поехать надо. Американы большой олимпийский керодром построят – твой кер за деньги показывать. Тебя рядом поселят, в каморке. Будешь кер охранять, травой натирать… Знаменитым человеком станешь.
– В Америке тоже опасно, – другой перебивает. – Мафия узнает, кер украдёт. Нет, Тыкве в Муминободский район в колхоз Кирова ехать надо. Там в земле глубокая яма есть. Тыква кер в яму засунет, залупа в Америке выйдет.
– Не годится, – Шухи говорит. – Голова-то в колхозе останется. А деньги Тыква как получит?
– Э, американы знают! Деньги как-нибудь по почте перешлют. Мафия залупу украсть захочет, грузовик подгонит, крюком зацепит, потянет… Тыкву наружу вытянет. Тыква рассердится, мафию кером насмерть перебьёт. Американский президент ему орден даст…
В Талхак приезжаем, возле нижнего моста останавливаемся, к мечети поднимаемся. Народа совсем мало. Даврон приказывает: "Ждать на площади. По кишлаку не шастать. Местное население не обижать. Тронете кого – голову сниму". Я думаю: "Жаль, что такой приказ. Пока народ собирается, я бы сбегать успел".
Примечаю, этот шакал появляется. Зову:
– Эй, Шокир!
Подходить к нему не хочу. Хоть он и старший, приказываю:
– Сюда иди!
Думаю: перед ребятами его опозорю. За нос дёрну или ещё как-нибудь. Он к нам ковыляет. Мы, пять наших ребят, кружком стоим. Шокир со всеми за руку здоровается.
– А, Карим, как дела, солдат? Кер вырос?
Шухи-шутник говорит:
– Тыква теперь его в казарме оставляет. Такой большой стал, что в машину не влезает.
– Ничего, – Шокир ухмыляется, – куда надо влезет… А вот вы, ребята, скажите, – на грузовики с мешками кивает, – сколько муки на одного человека положено?
Мы не знаем, нам не сказали, но Шухи-шутник серьёзное лицо делает:
– Дадут, сколько кто на плечи поднимет. Вы, муаллим, я вижу, человек очень сильный. Поэтому вам не меньше трёх мешков достанется…
Ребята исподтишка перемигиваются – хорошо Шухи слабосильного калеку поддел, а я стою, будто рот толокном набил. Не получилось. Разговор в такую сторону повернулся, что теперь Шокира ни с того, ни с сего за нос не дёрнешь. Может, ещё что-нибудь придумаю… В это время за рекой, на нашей стороне, в нашем гузаре – выстрелы. Автоматные. Та-та-та. Та-та.
Даврон кричит, командует:
– Гург, разберись! Возьми людей. Карима прихвати, он местный. И смотри: действуй осторожно! Ты понял?!
– Яволь! – Гург-волк отвечает, меня спрашивает: – Тыква, присёк, откуда выстрелы?
– На этой стороне стреляли, – говорю.
– Ты чё, пацан, глухой? – Гург-волк сердится. – Почему на этой? За речкой шмаляли, я слышал.
Объяснить хочу:
– За рекой, – наша сторона. На которой мы живём. Потому её и называем эта .
– А та где? – он спрашивает.
– Там, где ты стоишь. На ней люди с другой стороны живут. Потому её и называем – та сторона.
Не понимает.
– Мудаки талхакские. Как может быть той сторона, на которой мы находимся?
Ещё раз объясняю:
– Это которые на ней живут называют её этой , а нашу – той . Мы-то про здешнюю всегда говорим та сторона .
Гург-волк сердится, железные зубы скалит:
– Ты, кери-хар, голову мне не морочь! Та, эта – какая разница?! Вперёд, пацан! Шевели коленями. Беги, дорогу показывай.
Бежим. По мосту проносимся. Наверх, к нашему гузару, подниматься начинаем.
– Где искать?! – Гург сердится. – Ни хрена тут у вас не поймёшь…
– Эй, смотри, Рембо идёт! – Шухи кричит.
Действительно, навстречу по улице Рембо спускается.
– Брат-джон, что такое? – Гург спрашивает.
– Э, билять… – Рембо говорит, на землю сплёвывает.
– Покажи, – Гург приказывает.
Идём, мне страшно. Не к нашему ли дому ведёт? Прошу: "Дедушка Абдукарим, отведите беду. Сделайте так, чтобы наши не пострадали". Сам думаю, если что плохое случилось, поздно просить. Раньше надо было умолять. Но заранее как попросишь? Никогда не знаешь, что будет. Конечно, мы наших дедов-духов всегда почитали, никогда не забывали, всегда им уважение оказывали, вечером накануне пятницы вместе собирались – для них молитвы читали, их имена вспоминали… Мы повода не давали, чтоб на нас гневаться. Неужели нас оставят, в помощи откажут?
Рембо ребят к дому Салима, соседа, что ниже нас живёт, приводит. Когда подходим, сразу замечаю – выше Салимова двора, на крыше нашего дома отец стоит. Будто камень с души падает. Я радуюсь. Спасибо дедам-духам! Богу тоже спасибо… Через калитку к Салиму во двор входим, мне опять страшно становится. Во дворе убитые Салим и Зухро на земле лежат.
Рембо говорит:
– Эти горцы совсем дикие. Как звери. Никакой культуры нет. Их женщины не понимают, как с мужчиной себя вести.
Гург-волк говорит:
– Кончай философию. Скажи, что делать будешь?
Рембо говорит:
– Раз баба не дала, ослицу поймаю.
Ребята смеются. Шухи-шутник говорит:
– Тебе только ослиц и охаживать.
Рембо злится:
– Ослицу для тебя приведу. Себе другую бабу найду.
Ребята опять смеются. Шухи говорит:
– Даврон шутить не любит. Приказал кишлачных не обижать.
– Э, Даврон кто такой?! – Рембо говорит. – Что он сделает?
Подумал, говорит:
– Я сам Даврон.
Говорит:
– Обиженных нет. Был один, – на мёртвого Салима, нашего соседа, кивает, – уже не обижается.
Ребята смеются.
– Ладно, – Рембо говорит, – что-нибудь придумаем. Скажу, он первым начал стрелять – я защищался.
– Где автомат лишний возьмёшь?
– Пистолет ему положим.
– Выстрелы все слышали. Пистолетных не было. Лучше кетмень подложить. Ну, а бабёнка?
– Она на меня с ножом бросилась.
– А где нож? – Хучак спрашивает.
Рембо на веранду-кухню идёт, большой нож, каким овощи крошат, берёт.
– Вот нож, – говорит и рядом с мёртвой Зухро кладёт.
Потом Шухи-шутник говорит:
– На крыше какой-то мужик стоит… На нас смотрит.
Все ребята разом головы вверх поднимают.
– Эх, билять! – Рембо ругается.
Гург ко мне поворачивается:
– Кто такой?
– Мой отец.
– Скажи, пусть в этот двор придёт.
Страшно мне. Очень страшно. Ничего придумать не могу. Спрашиваю:
– Зачем?
– Э-э, не бойся, пацан. Просто поговорить… Что стоишь, мнёшься? Давай, давай, кричи ему.
Я кричу:
– Отец, пожалуйста, спуститесь.
Отец с крыши спускается, из нашего двора выходит, к Салиму во двор калитку распахивает. Лицо – как мука белое. Никогда я отца таким бледным не видел. Но шагом твёрдым идёт.
Гург-волк ему обе руки с уважением протягивает.
– А, отец, ас-салому… Как ваше здоровье? Как семья?
У отца руки дрожат, но как должно здоровается. С достоинством.
Гург говорит – вежливо говорит, уважительно: