Маркиз гуляет с другом в цветнике.
У каждого левкой в руке,
А в парнике
Сквозь стекла видны ананасы.Ведут они интимный разговор,
С улыбкой взор встречает взор,
Цветной узор
Пестрит жилетов нежные атласы."Нам дал приют китайский павильон!" -
В воспоминанья погружен,
Умолкнул он.
А тот левкой вдыхал с улыбкой тонкой.
Да, конечно… Но Оля. Оля Судейкина… Петербургское "белокурое чудо", пепельноволосая, большеглазая, бледнолицая, хрупкая, тоненькая, стройная Олечка умела пробуждать страсть в мужчинах. Немногим женщинам в России XX века выпало на долю столько славословий, комплиментов и стихов, как Олечке Глебовой-Судейкиной. Внучка крепостного крестьянина, она провела детство на Васильевском острове, в бедной и неблагополучной семье мелкого, сильно пьющего петербургского чиновника, но сумела поступить в театральное училище и даже его окончить. Была ли она так красива, так неотразима и так талантлива, как утверждают поэты и мемуаристы? Мужчины отвечают на этот вопрос положительно и чаще всего взахлеб. Многочисленные ее портреты на полотне и бумаге оставляют нас, зрителей XXI века, в недоумении, да и женщины-мемуаристки цедят ей комплименты сквозь зубы, а то и вовсе бьют наотмашь (исключение составляет Ахматова, но тут особый случай).
Уже знакомая нам актриса Валентина Веригина познакомилась с Олей при вступлении в труппу Комиссаржевской: "Скромная барышня в сером костюме, здороваясь, подавала руку не просто, а выставляла вперед плечо и делала волнообразное движение корпусом. (Но, может, это волнообразное движение как раз и зажигало пресыщенных петербургских мужчин? - Б. Н.) Еще более претенциозно звучала ее речь: было замечено утрированное подражание петербургской манере произношения гласных. Спустя некоторое время у нас стали говорить: "Олечка Глебова под кривливается"… Я думаю, что, в конце концов, она просто пыталась найти для себя некую внешнюю форму. Прирожденный артистизм превратил ее сначала в "манерную" барышню, а в дальнейшем ей помог художник Судейкин…".
Гораздо менее снисходительна не только к недовоспитанной художником Судейкиным молоденькой Оленьке, но и к прошедшей уже все школы и муки "петербургской кукле" безжалостная Надежда Мандельштам, назвавшая Ольгиным именем целую главу своей блистательной мемуарной книги:
"У нее в запасе имелась тысяча игривых штучек, чтобы отвлечь от мыслей, развеселить и утешить усталого петербуржца. Штучки носили резко выраженный петербургский характер, отличавшийся от фокусов ее московских современниц, но и московские и петербургские куклы разработали свой жанр до ниточки. И те и другие были изрядными кривляками, но москвичка перчила свое кривляние грубоватыми фокусами, а петербурженка стилизовалась под "котенка у печки". Оленька была вся в движении. Она стучала каблучками, танцующей походкой бегала по комнате, накрывая стол к чаю, смахнула батистовой или марлевой тряпочкой несуществующую пыль, потом помахала тряпкой, как платочком, и сунула ее за поясок микроскопического фартушка… "цветок театральных училищ" или "булавочно-маленькая актриса". Капля жеманства и чуть-чуть припахивает Кузминым…".
И т. д. и т. п.
Но что нам суждения женщин, пусть даже таких умных и некрасивых, как Наденька Мандельштам: они были лишь Олины неудачные соперницы (даже сама Ахматова). Ведь там, где речь заходит о женской завлекательности (о сексапиле), высказываться должны мужчины. Влюбленные мужчины. Они высказались - имя им легион. Прежде всего мужчины-поэты, влюбленные в Олю. Скажем, Федор Сологуб, восклицавший: "Какая прелесть Ольга Афанасьевна!" и ревниво предупреждавший Оленьку, по уши влюбленную тогда в Судейкина:
Под луною по ночам
Не внимай его речам
И не верь его очам,
Не давай лобзаньям шейки, -
Он изменник, он злодей,
Хоть зовется он Сергей
Юрьевич Судейкин.
Влюбленных стихов Сологуба, "на случай" и без случая, - множество…
Оля, Оля, Оля, Оленька,
Не читай неприличных книг.
А лучше ходи совсем голенькая
И целуйся каждый миг.
Тогдашний король поэтов Игорь Северянин посвятил Ольге стихи о своих "предвесенних трепетах":
Я снова чувствую томленье
И нежность, нежность без конца…
Твои уста, твои колени
И вздох мимозного лица -Лица, которого бесчертны
Неуловимые черты:
Снегурка с темным сердцем серны,
Газель оснеженная - ты.Смотреть в глаза твои русалочьи
И в них забвенно утопать…
и т. д.
Отметим попутно, что все эти привычные "предвесенние трепеты" и впечатления "короля поэтов" Северянина относятся к 1913 году.
Любовные переживания, связанные с обольстительной Ольгой, отражены и в стихах Всеволода Рождественского (они появились в берлинской "Жар-Птице" рядом с упомянутым уже очерком Толстого о Сергее Судейкине):
…На плече слепительном и тонком
Синяя сквозная стрекоза.Вот таким, в зеленом детстве мира
(Разве мы напрасно видим сны?)
Это тело - голубая лира -
Билось, пело в злых руках Орфея
На лугах бессмертного шалфея
В горький час стигийской тишины.
Вечная его соперница, обольстительная Оленька, в стихах Михаила Кузмина появляется многократно. Напомню лишь строки из последней его книги стихов "Форель разбивает лед":
Красавица, как полотно Брюллова,
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране…
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках…
Голым Олиным телом и ее именем бредит безнадежно влюбленный Велемир Хлебников:
Бывало я, угрюмый и злорадный,
Плескал, подкравшись, в корнях ольхи,
На книгу тела имя Ольги
Речной волны плескал глаголы я.
Она смеялась, неповадны
Ей лица сумрачной тоски,
И мыла в волнах тело голое…
И конечно, герой любовной трагедии, кавалергард Всеволод Князев:
Вот наступил вечер… Я стою один на балконе…
Думаю все только о Вас, о Вас…
Ах, ужели это правда, что я целовал Ваши ладони,
Что я на Вас смотрел долгий час?..…Нежно поцеловали, закрыв дверцу
(А на шляпе желтое перо)…
А разве не больно, не больно сердцу
Знать, что я только Пьеро, Пьеро?
Полагают, что и знаменитые блоковские "ресторанные" стихи, они тоже о ней, об Оленьке Глебовой:
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
…Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки.
Тридцать лет спустя Оленька стала героиней (как верно отметила Надежда Мандельштам) знаменитой ахматовской "Поэмы без героя":
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов;
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка,
Ты один из моих двойников…
…о подруга поэтов…
Там еще много-много об Ольге, а вообще, можно было бы составить целую антологию русских стихов, посвященных "петербургской кукле", маленькой актрисе и художнице Ольге Глебовой-Судейкиной, но мы еще вернемся к ее беспримерной славе, пока же на очереди ее брак, ее молодой муж, их медовый месяц.
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой поцелуйные плечи,
Храм гремит: "Голубица гряди!",
Горы пармских фиалок в апреле…
Молодые супруги были счастливы и неразлучны, что передают слова влюбленной Ольги: "Мне казалось, что я могла бы десять лет кряду просидеть в одном кресле с Сергеем".
Ну, а художник, влюбленный в Ольгу и в театр, получил в полное владение "куклу-актерку" и забавлялся без устали. Он проектировал одежду для куколки-жены, одевал, полураздевал и раздевал ее по своему вкусу, воспитывал ее, стараясь перевести ее василеостровское и училищное манерничанье хотя бы в "маньеризм", да и ее сексуальные пристрастия в более широкое русло тогдашней богемной вседозволенности. Она часто появлялась теперь в скроенных мужем простеньких и оригинальных платьицах, наскоро сколотых им же английскими булавками, и возбуждала интерес и зависть профессиональных портних. Она оказалась идеальной манекенщицей. Судейкин писал ее портреты. Он ввел ее в круг самой изысканной и утонченной богемы. Лишившись театра Комиссаржевской, она играла (и танцевала, и пела) на очень престижных и элитных (хоть и тесноватых) площадках (скажем, на "Башне" у Вячеслава Иванова), она декламировала стихи, делала кукол, а позднее изготовляла скульптурные фигурки (на темы своих ролей) для фарфорового завода, что-то переводила: она была всесторонне одарена.
Это были годы, когда самому Сергею Судейкину удавалось осуществлять многие свои заветные идеи и планы. Весной 1907 года открылась выставка друзей-единомышленников Судейкина "Голубая роза" (он вложил труд в ее организацию). Историки искусства считают, что выставка эта внесла серьезный вклад в развитие русской живописи. Хотя новое объединение недолго существовало, названием этим и впредь называли вполне определенное направление в искусстве. В нем чувствовались заметное влияние недавно скончавшегося В. Борисова-Мусатова, сильное влияние М. Врубеля, явные отзвуки французских открытий. Вот как писал об этом художественный критик Максим Ненарокомов:
"Художники молодого объединения "Голубая роза" - М. Сарьян, П. Кузнецов, Н. Сапунов, С. Судейкин, Н. Крымов и А. Матвеев - совершили поистине революционное деяние. В их искусстве сошлись до той поры, казалось бы, несовместимые величины: западная живописная система Матисса, Гогена, Боннара, яркость и декоративность восточного искусства, неспешный ритм восточной философии, высокая мистика русской иконы и лубочный ярмарочный примитив. На стыке трех цивилизаций рождалось новое уникальное синтетическое мировосприятие… "Голубая роза" одарила русских художников новым мировоззрением…".
В большинстве своем художники "Голубой розы" тяготели к сказочности, фантастике, разнообразной символике, но были и работы, отмеченные тягой к примитивизму. Сергей Судейкин выставил одиннадцать произведений - эскизы фресок, темпера, пастель, масло. Самым большим из выставленных им полотен была "Венеция": загадочная бездонность воды и неба, полулежащие и при этом словно бы парящие женщины, изысканные плавные закругления… Как отмечают искусствоведы, в этом полотне Судейкин следует традициям Врубеля и Борисова-Мусатова, "открывшим движение к декоративному монументализму в русской живописи".
Вскоре после "Голубой розы" Судейкин участвовал в новой выставке, уже вместе с Ларионовым, Якуловым, Лентуловым и Бурлюками. В эти годы Судейкин переживает увлечение натюрмортами, в колорите которых также отмечают некую мистическую "обманность" и загадочность.
В 1909 году, выйдя из училища, Судейкин поступает в Академию, сближается с Бенуа, а еще чуть позднее становится членом "Мира искусства". Все заметнее пристрастие Судейкина к мирискусному галантному искусству, к "маркизам" и пасторалям, все заметнее влияние Ватто и Сомова. Очень интенсивно работает Судейкин и в театре (снова с Мейерхольдом). Вдобавок он оформляет книги М. Кузмина, с которым поддерживает дружеские отношения.
Ни декорации Судейкина (к "Цезарю и Клеопатре" и к "Весеннему безумию" Дымова), ни иллюстрации к "Курантам любви" Кузмина, ни его картины "Балетный апофеоз" и "Карусель" не проходят незамеченными. О Судейкине пишут в журналах С. Маковский и А. Бенуа. Последний отмечает "подлинность" таинственного судейкинского мира сновидений: "Мир снов, который подносит Судейкин, еще не оценен по достоинству, ибо это подлинный мир, а не головная выдумка… Его картины - какие-то дымы от зажженных курильниц с таинственными ароматами, это галлюцинации гашиша и эфира, убедительность несуществующего и неосуществимого…".
Что до С. Маковского, то он определяет судейкинский "стиль маркизы" как аллегорический сентиментализм. Как отмечает поздняя исследовательница, все на картинах Судейкина "исполнено двойной жизни, обладает неоднозначным смыслом": "этот особенный преломленный через лубок сентиментализм… испытывает на себе одинаково и восторг и насмешку художника, его образы причастны одновременно и к нежности и к грубости".
В своей зарубежной (Прага, 1922 год) книге "Силуэты русских художников" Сергей Маковский так вспоминал о паломничестве художников, и особенно мастеров "стилизма", мирискусников, в сценографию:
"…театр сразу оказался к услугам стилизма. В обеих столицах театральное новаторство заключило тесный союз с ретроспективной ученостью и красочным своевольем передовых художников. Здесь разноязычный историзм и всякая фантастика пришлись ко двору. Толпа не понимала картин, но рукоплескала декорациям и костюмам. И художники сделались страстными театралами, двинулись штурмом на храм Мельпомены, превратились в слуг ее ревностных, в бутафоров, гримеров и постановщиков. И драма, и опера, и балет были постепенно захвачены этой дерзающей, влюбленной в прошлое и открытой всем современным соблазнам живописью, изобретательной, нарядной, порой изысканной до извращения, порой варварски-яркой, переходящей от манерности "стиля раковин" в экзотику мавританской "тысяча и одной ночи" …от нежных сумерек судейкинской "Сестры Беатрисы" - в гаремное сладострастье его "Константинополя" из пьесы "Забавы дев" М. Кузмина…"
Предваряя публикацию мемуарных заметок коллекционера М. В. Бубенчикова, известный критик К. Рудницкий так писал о театральных работах Судейкина: "Судейкин пытался противопоставить русской действительности предвоенных и военных лет свой театр, одушевленный ностальгической тоской и мечтой о красоте, ушедшей из современной жизни".
Сам М. В. Бубенчиков восхищенно вспоминал в своих заметках судейкинские декорации "Обращенного принца", "Венецианских безумцев", "Андалузианы", с особым восторгом вспоминал "Забавы дев":
"Как сейчас в памяти этот спектакль. Гаснут в зале огни. Глухой стук. Медленно уходит первый занавес. Где-то в задних рядах зааплодировали. Скоро примкнуло несколько лож, затем партер, и весь театр разразился шумным ливнем восторженных оваций. Оваций актерам? Нет - судейкинскому занавесу! Вы улыбаетесь? Но это так. Как рассказать эту живопись, как словами передать отражение в красках этой цветной напряженной жизни? Да и как только не называли тогда это удивительное панно-занавес, красочную мечту романтика о Востоке Шехерезады, узорно-пышное, томное и диковинное царство нег и чудес: "пышный павлиний хвост", "майолика из фарфора и эмали", "восточный ковер", "шелковые ткани далекой Персии"…
В тот вечер все казалось необыкновенным, до того атмосфера театра была насыщена пряным и чувственным великолепием судейкинской красочной грезы…".
Хотя недолгая страсть Судейкина к собственной его домашней актерке Олечке угасает понемногу (окончательно они расстанутся в 1915 году), его приверженность к театру остается неизменной. Он пишет декорации к комедии и балетам, а с 1910 года активно участвует в постановках мейерхольдовского Дома интермедий, в который его привлекают (по определению Сергея Ауслендера) "полунасмешливый, полусерьезный романтизм", "подлинность детской игры" и "двусмысленный гротеск". В 1911 году Дом интермедий закрылся, и наследником его становится прославленное актерское кабаре "Бродячая собака", которое было открыто при Обществе интимного театра в новогоднюю ночь 31 декабря 1911 года. Интимный театр, театр-кабаре, "театр улыбки", юмор, гротеск, пародия, "капустник" - именно к этому стремился всю жизнь Сергей Судейкин, ему это было по характеру, и "Бродячая собака" сыграла в его жизни немалую роль. Сам же он с первых дней играл заметную роль в жизни этого петербургского подвала - кабаре артистов. Надо сказать, что кабаре "Бродячая собака" (так же, как и "Привал комедиантов", открытый позднее тем же Борисом Прониным) вписало довольно яркую страницу в жизнь предреволюционного Петербурга и Серебряного века. Достаточно просто перечислить имена тех, кто читал стихи и доклады, спорил, музицировал, пел и танцевал в этом кабаре, чтобы понять, как трудно обойтись без упоминания подвала на Михайловской площади, говоря о тогдашнем Петербурге, - Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Маяковский, Бальмонт, А. Н. Толстой, М. Кузмин, В. Хлебников, Н. Евреинов, И. Бодуэн де Куртене, И. Сац, Т. Карсавина, Е. Рощина-Инсарова, В. Шкловский, Ф. Сологуб, Н. Тэффи, Георгий Иванов, Игорь Северянин, Пяст, А. Таиров, С. М. Волконский, Н. Бурлюк, Д. Бурлюк, С. Городецкий, М. Фокин, Б. Романов, Поль Фор, Маринетти, Е. Вахтангов, Ю. Шапорин, К. Петров-Водкин, Н. Сапунов, О. Глебова-Судейкина, Е. Зноско-Боровский, Н. Пунин и еще, и еще…
Об этом актерском подвале написано множество стихов, романов, статей, диссертаций, бесчисленное количество мемуарных страниц разной степени достоверности - от ахматовской строки "Все мы бражники здесь, блудницы…" до уклончивой записи В. Шкловского в альбоме одной из самых знаменитых здешних "блудниц" Паллады Гросс (она же Паллада Старынкевич, Паллада Богданова-Бельская, графиня Берг, Дерюжинская, Педди-Кабецкая - может, были и еще какие удачные браки, не связанные с изменением фамилии):
""Бродячая собака" на проверку оказалась какой-то очень породистой английской собакой, которая жила в подвале инкогнито… я отрицаю то время, но не отрекаюсь от него… в подвале сейчас, вероятно, могила, из живых остался напряженно-пустой Пяст, Вы, Паллада, я и очень красивый, но декоративный только Борис Пронин…" (Учтем, что это было записано в знаменитый "альбом Паллады" в страшном 1936 году, и осторожный Шкловский не упомянул тех знакомцев, что маялись по лагерям и, как знать, может, еще были живы.)
Сама "блудница" Паллада тоже оставила очень пристойные воспоминания о ночном кабаре: "Только с первым трамваем брели мы домой, и интересно, что не были сонными и усталыми - в пути продолжали разговор и обменивались мнениями. О чем? Конечно, о всем новом, что было в эту ночь и чего не было в этот раз. Разбирали новую книгу, новую пьесу, новую картину у нас и за рубежом, говорили, спорили о стихах наших друзей, а также о тех новинках, которые шумели за границей и доходили до нас. "Бродячая собака" не была театральным клубом, и не была клубом вообще, и не была театральным кабачком. Это было место отдыха актеров, художников, в своей мастерской закончивших сегодня картину, писателей, окончивших последнюю главу своей книги, и поэтов, которые зачастую творили в стенах этого подвала".
Собственно, почти то же говорит злоязычный Бенедикт Лившиц, напрасно обиженный, впрочем, тем, что создатель кабаре (хунд-директор) Пронин "не уважал" будетлян-футуристов:
""Бродячая собака" открывалась часам к двенадцати ночи, и в нее, как в инкубатор, спешно переносили недовысиженные восторги театрального зала, чтобы в подогретой винными парами атмосфере они разразились безудержными рукоплесканиями…
Сюда же, как в термосе горячее блюдо, изготовленное в другом конце города, везли… свежеиспеченный триумф, который хотелось продлить, просмаковать еще и еще раз, пока он не приобрел прогорклого привкуса вчерашнего успеха…
Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова…