Болотников и "царевич Пётр" были осаждены в Туле. Через два месяца царские войска запрудили реку и затопили город. Повстанцы лишились продовольствия и пороха. Их сторонники в городах и селах не могли объединить силы. Дворяне "воевали" русские земли хуже внешнего неприятеля. Болотникову и "царевичу Петру" было предложено сдаться, чтобы спасти жизнь и свободу соратников. Поверив клятвам царя, благородные вожди отдали себя в руки карателей и были вероломно убиты. Самопожертвование вождей восстания оказалось напрасным: в октябре 1607 г. реки вновь были переполнены трупами утопленных повстанцев. Возмущению россиян, включая патриарха, не было предела. Даже живший всю Смуту в Москве грек, архиепископ Арсений Елассонский, описывает всеобщее негодование подлой клятвопреступностью царя.
После разгрома и предательского убийства Болотникова Филарет, как и Гермоген, надолго замолчал. Между тем сбылась старая истина, что клятвопреступлением не совершить доброго дела. На место самозваного "царевича Петра" явился добрый десяток разнообразных "царевичей". Восставшие города и крепости утвердились в решимости сражаться до конца. Множество недовольных устремилось к Лжедмитрию II, который в июле того же 1607 г. провозгласил себя царем в Стародубе-Северском. А Василий Шуйский распустил армию и преспокойно вернулся в Москву, как будто гражданская война была окончена!
Пока царь тешился с молодой женой, война охватывала всё новые и новые области России. Веспой 1608 г. Москва наполнилась ратниками, разбегавшимися, как говорили, от бесчисленных войск Лжедмнтрия II. Армия бездарного полководца Дмитрия Шуйского была разбита. Царские воеводы предавали или бежали от неприятеля. К Лжедмитрию, пришедшему с польско-литовской шлихтой, собирались все недовольные. Его войска с боями пробивались к Москве, 1 июня 1608 г. они утвердились близ самой столицы, в Тушине.
Скорбя за страну, патриарх Гермоген обратился к Шуйскому с трогательной речью, умоляя его, возложив надежду на Бога, призвав в помощь Богородицу и московских угодников, немедля самому повести армию на врага. Царь предпочёл отсиживаться в Кремле, держа большую армию для защиты своей особы, пока храбрые воеводы по всей стране бились с врагом без подкрепления, а орды разнообразных хищников терзали беззащитную Россию.
В довершение бедствий Шуйский решил обратиться за помощью к шведам, суля им Карелию, деньги, права на Ливонию и вечный союз против Польши. Тем самым с трудом заключенное перемирие с польским королем, злейшим врагом короля шведского, было расторгнуто. Шведы вошли в Россию с севера, выделив, правда, отряд в помощь Скопину-Шуйскому, отвоевывавшему у сторонников Лжедмитрия недавно занятые ими северные города. Поляки готовили войска к вторжению с запада.
Польский король Сигизмунд III и Речь Посполитая взяли назад обещание отозвать всех своих подданных из лагеря Лжедмитрия II и не дозволять Марине Мнишек называться московской государыней. Тушино переполнялось поляками и литовцами, смешивавшимися с русским дворянством и боярством, казаками и разнообразными "гулящими людьми". "Царица Марина Юрьевна" признала "мужа" в новом самозванце и готовилась родить ему сына. Московская знать, имевшая в тушинском лагере родню, ездила туда на пиры, пока верные царю воины сражались, а страна обливалась кровью.
Ратники не понимали, за что им надо проливать кровь. Им говорили, что в Тушине сидит самозваный царь, не имеющий законных прав на престол. Но и в Москве сидел царь, захвативший престол, предательски убив всеми признанного царя Дмитрия Ивановича. Говорили, что тот был Лжедмитрием, посланным на Русь польским королём и иезуитами. Но царь Дмитрий Иванович в Тушине утверждал, что он и есть добрый царь, которого в 1605 г. приняли всей Москвой. Тот, на чьей свадьбе с Мариной Мнишек вся столица гуляла пол года спустя. Вот и Марина, говорили, приехала к нему в Тушино и признала своим мужем! А из Москвы приехали служить многие бояре, окольничие, стольники и чиновники приказов, в том числе Посольского приказа - министерства иностранных дел того времени.
"И впрямь, видно, он царь настоящий, когда к нему чиновные люди едут!" - говорили в Москве. Москвичи давно открыли бы ворота Лжедмитрию, если бы не боялись, что он и литовские люди будут им мстить за кровавую свадьбу 1606 г. За что воинам было класть свои жизни, если даже их командиры не знали, кто истинный царь? В Москве были бояре - и в Тушине были бояре знатнейших фамилий. Часто члены одной семьи сидели и там, и там: ведь как знать, кто победит? Воины должны были умирать в боях, а бояре из Москвы ездили в гости к друзьям и родичам в Тушино.
Взять Тушинский лагерь с таким настроением войск было невозможно. Да и лагерь Лжедмитрия II был построен с умом. Он располагался на Волоколамской дороге, на высоком холме между реками Москва и Сходня. С трёх сторон он был окружен обрывами, с запада - земляным валом с частоколом и башнями. Штурм Тушина требовал от войск самоотверженности, которой у них не было. А у армии самозванца недоставало духа для штурма Москвы. В ней служило много шляхтичей и казаков, пылавших местью. Встречались среди них католики, но большинство было православных, с земель Украины, Белоруссии и Литвы. Ими командовали литовский князь гетман Роман Рожинский, воеводы Александр Лисовский и Ян Сапега, атаман запорожских казаков Иван Заруцкий. Русскими войсками в Тушине командовали московские воеводы. В их числе знаменитый полководец князь Семён Григорьевич Звенигородский, князья Дмитрий Мамстрюкович Черкасский и Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.
Лжедмитрий II прочно окопался в Тушине, принимая посланцев от переходивших на его сторону городов. Их число выросло до 22. Непокорных разоряли его отряды, ударной силой которых была шляхетская и казачья конница. Вскоре почти весь народ и немалая часть знати на Руси отказались от власти московского государя. Он сидел в столице, подобно "орлу без перьев, без клюва и когтей". Не осталось у него "ни сокровищ многих, ни друзей храбрых". Его уменьшающееся войско отступило за стены Москвы и село в осаду, "не имея надежды ниоткуда". Василий Шуйский неустанно обвинял врагов в том, что они продают страну иностранцам. А сам отправил своего родича Скопина-Шуйского наместником в Великий Новгород для переговоров со шведами, давно мечтавшими поживиться на русской Смуте. Царь готов был платить иноземцам деньгами и землями, лишь бы спасти свою власть.
10 августа 1608 г. Скопин-Шуйский выехал из Москвы в Великий Новгород. Осенью и зимой он активно вёл переговоры со шведами, обещая им море серебра и русские земли за помощь в гражданской войне против Лжедмитрия II. Ведь тушинские отряды действовали уже по всей стране, вокруг Новгорода, в Поволжье и на Русском Севере, обходя до поры только Ростов, где крепко держал власть митрополит Филарет. Почти неизбежное несчастье с Романовым случилось в октябре 1608 г.
Приключившаяся с Ростовским митрополитом в это время история изображалась современниками и потомками в столь возвышенно-житийных тонах, что невольно вызывает сомнение, в особенности относительно мотивов поведения Филарета. Критичность всегда оправданна, но она должна применяться не только к хвалебным и официозным, но и к "обличительным" версиям событий. Поэтому не будем увлекаться и посмотрим прежде, что произошло.
Основные войска Лжедмитрия II и Василия Шуйского противостояли друг другу под Москвой, но судьба страны решалась осенью 1608 г. борьбой за "города" Северо-Восточной Руси, население которых колебалось. Суздальцы так и не смогли объединиться для обороны и сдали город отряду Лисовского; Владимир и Переяславль также присягнули Лжедмитрию II, ростовчане ещё крепились, слушая проповеди митрополита, но пребывали в сомнении.
Осенью 1608 г. катастрофа произошла. 27 ноября устюжане сообщили сольвычегодцам, что "грех ради наших сделалось под Ростовом: пришел литовские люди в Ростов и их (ростовчан) плошством, что жили просто, совету де и обереганья на было, и литовские де люди Ростов весь выжгли и людей посекли, и с митрополита Филарета сан сняли и поругалися ему, посадя на возок с жёнкою, да в полки свезли".
То, что паства Филарета, по этому известию, оказалась неспособна к обороне Ростова, можно отнести к недостаточному усердию митрополита, а не в большей степени к нерасторопности местного воеводы Третьяка Сеитова. Между тем последний действовал довольно решительно, в отличие от других воевод, без видимого сопротивления сдававших города сторонникам Лжедмитрия II.
Узрев в окрестных городах неприятеля, Сеитов по государеву указу выступил в поход на Юрьев Польский, прося Филарета Никитича собрать подмогу - "даточных людей" - по человеку с двора подчиненных митрополиту монастырей и сёл, а также с "детей боярских" (младших по чину дворян, служивших Филарету). Затея эта была обречена не только потому, что в условиях Смуты собрать "даточных" было чрезвычайно трудно. События развивались гораздо быстрее, чем при всем желании могли действовать воевода и митрополит.
Сеитов просил Филарета прислать собранных ополченцев с оружием в Переяславль или Юрьев Польский, предполагая, впрочем, что "даточным" придется искать его где-нибудь ещё. Но Переяславль уже перешел на сторону Лжедмитрия II. Вооруженные жители его выступили вместе с казаками воеводы Лжедмитрия II Петра Павловича Сапеги на Ростов. Встречный бой разгорелся через два дня после просьбы Сеитова к Филарету, 11 октября недалеко от Ростова.
Для умонастроений того времени характерно, что ростовчане отнюдь не бросились на помощь своему воеводе или на защиту городских стен. При первом известии об опасности они стали собираться бежать в Ярославль, умоляя Филарета последовать с ними. Вскоре к этим просьбам присоединился и разбитый в поле воевода Третьяк Сеитов, говоривший митрополиту о столь плачевном состоянии укреплений, что можно было считать, будто "в Ростове града нет".
Жители Ростова, как отмечали и напавшие на них переяславцы, и скорбевшие о падении главного города епархии устюжане, были беспечны. А заставить их выйти на общественные работы, как показывают многочисленные примеры по другим городам в Смуту, означало почти наверняка подвигнуть ростовчан перейти в противный лагерь (всенародное ополчение поднялось только тогда, когда горожане убедились, что "тяготы" им во время войны творит любая власть).
Так что и воевода, и жители, не позаботившиеся о крепости города, вели себя логично, предпочитая удариться в бега, пока захватчики будут увлечены грабежом. Филарет же повел себя героически, то есть крайне неблагоразумно с точки зрения здравого смысла. Собственно, Ростовский митрополит поступил как положено, как должно, но даже в панегирическом описании "Нового летописца" выступление Филарета на фоне реальных условий выглядит нелепо.
Ростовчане, по словам "летописца", "пришли всем городом к митрополиту Филарету и начали его молить, чтобы им отойти в Ярославль. Он же, государь великий, адамант (алмаз. - Авт.) крепкий и столп непоколебимый, на то приводил и утверждал людей Божиих, чтоб стояли за веру истинную христианскую и за государево крестное целование, чтоб стать против тех злодеев. И многими их словами утверждал, глаголя: "Если мы и побиты будем от них - и мы от Бога венцы восприимем мученические!" Слышав же воевода и все люди, что им не повелевает города покинуть, молили его, чтобы он с ними пошёл в Ярославль. Он же им всем сказал: "Если придётся - многие муки претерплю, а дома Пречистой Богородицы и Ростовских чудотворцев не покину!" Услышав же они от него такие слова, многие побежали в Ярославль".
Нимало не смутившись результатом своей проповеди, Филарет направился в собор, облекся, как подобает, в ризы и причастился, утешая решивших укрыться с ним в храме. Тем временем воевода Третьяк Сеитов с немногими оставшимися с ним людьми три часа защищал город, но был разбит вторично. Не успевшие бежать в Ярославль ростовцы пробирались в собор, надеясь в нём спастись. Врата храма захлопнулись перед врагом, первый приступ был отбит, но защитники собора начали изнемогать.
Тогда Филарет, возмущенный тем, что храм штурмуют свои же православные, "подошёл к дверям церковным и начал переяславцам говорить от Священного Писания, чтоб помнили свою православную веру, от литовских людей отстали и к государю (В.И. Шуйскому. - Авт.) обратились. Они же, переяславцы, как волки свирепые, возопили великим гласом, и начали к церкви приступать, и выбили двери церковные, и стали людей сечь, и убили множество народа. Митрополита же взяли с (архиерейского) места, и святительские ризы на нём ободрали, и одели в худую одежду, и отдали его за караул. Раку же чудотворца Леонтия златую сияли и рассекли на доли, казну же церковную всю, и митрополичью, и городскую, разграбили и церкви Божии разорили… Митрополита же Филарета отослали к Вору (Лжедмитрию II. - А. Б.) в Тушино".
Лжедмитрий II. Гравюра XVII в.
Поведение Филарета настолько не укладывается в новейшие представления о прозорливом политике, что заставляет говорить о его душевном смятении и даже "раздвоении". "Очевидно, - написала недавно В.Г. Вовина, - именно в результате этой проповеди (Филарета) многие не успели бежать из города и были убиты". Однако ото лишь кажущаяся очевидность, вызванная непониманием нравственной невозможности для личности, подобной Филарету, вслед за большинством вострепетать перед опасностью и склониться перед неправедной сплои.
История русская, и времён Смуты в частности, знает немало примеров, когда воодушевление горожан или даже части их спасало города от многократно превосходящего неприятеля. Грабительские же шайки, наподобие напавшей на Ростов, имели обычай ретироваться при малейшем признаке упорного сопротивления. 11 октября 1608 г. ростовчане оказались лишь более деморализованными, чем переяславцы и казаки Сапеги. Мы вряд ли можем судить, сколько не хватило Филарету убедительности, чтобы переломить ход событий.
Но даже если поражение было очевидно, родовая честь и архипастырский долг велели Фёдору Никитичу вести себя подобно другим порядочным людям в такой ситуации. В том же 1608 г. Суздальский архиепископ Галактион уговаривал жителей защищаться против Лжедмитрия, пока восставший народ не вышиб его из города. Коломенский епископ Иосиф и Тверской архиепископ Феоктист ободряли защитников своих городов и подверглись жестоким истязаниям при взятии их войсками Лжедмитрия II. Братия Кирилло-Белозерского и Троице-Сергиева монастырей прославилась мужеством при защите своих обителей от многократно превосходящего неприятеля.
На фоне всеобщей "шатости" и массовой измены воевод, переходивших с одной стороны на другую по обстоятельствам, выделялись примеры поведения по моральной (или идеальной, литературной, как кому нравится) норме. Наиболее близкий к случаю Филарета пример дает поведение воеводы князя Михаила Константиновича Хромого Орла Волконского при захвате Боровска войсками Лжедмитрия II.
Видя невозможность удержать город, князь укрепился в Пафнутиевом Боровском монастыре. Когда два его товарища-воеводы изменили и открыли ворота врагу, он собрал людей в собор и один рубился в церковных дверях, отвергая предложения сдаться. "Умру у гроба Пафнутия чудотворца", - заявил Волконский. Князь погиб вместе с защищаемыми им гражданами, сохранив свою честь. Именно такие люди, даже оставаясь в одиночестве, творили историю. Не случайно герб Боровска - червленое сердце в лавровом венке на серебряном поле - запечатлел подвиг Хромого Орла.
К счастью, гибли не все. Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, когда жители города Зарайска решили сдаться Лжедмитрию И, заперся с немногими людьми в крепости, подвигшись, по благословению Никольского попа Дмитрия, умереть за православную веру. Пример воеводы заставил горожан передумать. Придя в единомыслие, Зарайск отбился от неприятеля. Рану в голову Пожарский получил позже, сражаясь с сонмами интервентов в оккупированной Москве, имея под командой только своих холопов и работных людей с соседнего Пушкарского двора. Князь не думал о соотношении сил. Он просто выполнял свой долг. И именно он со временем возглавил Всенародное ополчение.
Очевидно, что поведение Филарета при разорении Ростова не давало повода для сомнений относительно его нравственной позиции. Замешательство среди современников и потомков вызвал тот факт, что пленённый и с позором привезенный в Тушинский лагерь Ростовский митрополит стал там ни более, ни менее, как патриархом!
Глава 7
НАРЕЧЕННЫЙ" ПАТРИАРХ
Служение Филарета Никитича при Лжедмитрии II представлялось многим столь морально сомнительным (если не преступным), что русские современники предпочитали вообще опустить этот эпизод при описании событий Смуты. Только благодарный Филарету Авраамий Палицын в своем "Сказании" отважился рассказать о жизни Никитича в Тушине с целью представить его пленённым мучеником.
"Ростовский митрополит Филарет, - по словам Палицына, - был разумен в делах и словах, и твёрд в вере христианской, и знаменит во всяком добросмысльстве. Сего митрополита Филарета отняв силой, как от материнской груди, от Божией церкви (собора в Ростове. - Авт.), вели дорогой босого, только в одной свитке, и, ругаясь, облекли в одежды языческие, и покрыли голову татарской шапкою".
В лагере самозванца враги задумали для привлечения народа на свою сторону "притягнуть" к себе Филарета. Для этого "называют его патриархом, и облачают его в священные ризы, и златым посохом чествуют, и на службу ему рабов, как и прочим святителям, даруют. Но Филарет, - уверяет Палицын, - будучи разумен, не преклонился ни направо, ни налево, пребывая твёрдо в правой вере. Они же стерегли его крепкими стражами, не позволяя дерзнуть ни словом, ни жестом.
Так же, - продолжает Авраамий, - и Тверского архиепископа Феоктиста обесчестили и после многих мук во время побега к царствующему граду (Москве) на дороге смерти предали… Так же и Суздальский архиепископ (Галактион. - Авт.) во изгнании скончался. Епископа же Коломенского Иосифа, к пушке привязав, неоднократно под стены городов водили и этим устрашали многих. И мало кто от священного чина тех бедствий избежал, память же от тех ран многим и до смерти осталась".