С трепетом садилась я в придворную карету. Выездной лакей в красной крылатке, обшитой желтым галуном, и с черными императорскими орлами ловко оправил плед у моих ног и захлопнул дверцу кареты. На освещенных улицах Царского Села мы подымали напрасные волнения городовых и околоточных: завидя издали карету, они охорашивались и, когда карета с ними равнялась, вытягивались. Такой почет, больше к карете, чем ко мне, все же вызывал у меня детское чувство гордости.
Через несколько мгновений я увижу близко Государя, своего Царя. Если глазами не разгляжу, то сердцем почувствую. Оно не обманет, сердце, оно скажет, каков наш батюшка Царь.
Добродушный командир полка В А. Комаров, подавая мне при входе в собрание чудесный букет, заметил мое волнение.
- Ну чего вы дрожите, - сказал он. - Ну кого боитесь? Что прикажете для бодрости?
Я попросила чашку черного кофе и рюмку коньяку, но это меня не ободрило, и я под негодующие возгласы В Л. Дедюлина и А А. Мосолова приняла двадцать капель валерианки. Но и капли не помогли.
И вот распахнулась дверь и я оказалась перед Государем. Это была небольшая гостиная, и только стол, прекрасно убранный бледно-розовыми тюльпанами, отделял меня от Государя. Я поклонилась низко и посмотрела прямо Ему в лицо и встретила тихий свет лучистых глаз. Государь будто догадывался о моем волнении, приветил меня своим взглядом. Словно чудо случилось, страх мой прошел, я вдруг успокоилась. По наружности Государь не был величественным, и сидящие генералы и сановники рядом казались гораздо представительнее. А все же, если бы я и никогда не видела раньше Государя, войди я в эту гостиную и спроси меня - "узнай, кто из них Царь?" - я бы не колеблясь указала на скромную особу Его Величества. Из глаз Его лучился прекрасный свет царской души, величественной простотой своей и покоряющей скромностью. Потому я Его и узнала бы.
Он рукоплескал первый и горячо, и последний хлопок всегда был Его.
Я пела много.
Государь был слушатель внимательный и чуткий. Он справлялся через В А. Комарова: может быть, я утомилась.
- Нет, не чувствую я усталости, я слишком счастлива, - отвечала я.
Выбор песен был предоставлен мне, и я пела то, что было мне по душе. Спела я и песню революционную про мужика-горемыку, который попал в Сибирь за недоимки. Никто замечаний мне не сделал.
Теперь, доведись мне петь Царю, я, может быть, умудренная жизнью, схитрила бы и песни этакой Царю и не пела бы, но тогда была простодушна, молода, о политике знать не знала, ведать не ведала, а о партиях разных и в голову не приходило, что такие есть. А как я была в политике не таровата, достаточно сказать то, что, когда услышала о партии кадетов, улавливала слово "кадет" и была уверена, что идет речь об окончивших кадетский корпус. А песни-то про горюшко горькое, про долю мужицкую, кому же и петь-рассказыватъ, как не Царю своему Батюшке? Он слушал меня, и я видела в царских глазах свет печальный.
Пела я и про радости, шутила в песнях, и Царь смеялся. Он шутку понимал простую, крестьянскую, незатейную.
Я пела Государю и про московского ямщика:
- Вот тройка борзая несется,
Ровно из лука стрела,
И в поле песня раздается -
Проищи, родимая Москва!
Быть может, больше не увижу
Я, златоглавая, тебя,
Быть может, больше не услышу
В Кремле твои колокола.
Не вечно все на белом свете.
Судьбина вдаль влечет меня.
Проищи, жена, прощайте, дети.
Бог знает, возвращусь ли я?
Вот тройка стала, пар клубится,
Ямщик утер рукой глаза,
И вдруг ему на грудь скатилась
Из глаз жемчужная слеза.
После моего "Ямщика " сказал АЛ. Мосолову:
- От этой песни у меня сдавило горло.
Стало быть, была понятна, близка Ему и ямщицкая тоска.
Во время перерыва ВЛ. Комаров сказал, что мне поручают поднести Государю заздравную чару.
Чтобы не повторять заздравную, какую все поют, я наскоро, как умела, тут же набросала слова и под блистающий марш, в который мой аккомпаниатор вложил всю душу, стоя у рояля, запела:
- Пропоем заздравную, славные солдаты,
Как певали с чаркою деды наши встарь,
Ура, ура, грянем-те солдаты,
Да здравствует Русский наш сокол Государь.
И во время ретурнеля медленно приблизилась к Царскому столу. Помню, как дрожали мои затянутые в перчатки руки, на которых я несла золотой кубок. Государь встал. Я пела ему:
- Солнышко красное, просим выпить,
светлый Царь,
Так певали с чаркою деды наши встарь!
Ура, ура, грянем-те, солдаты,
Да здравствует Русский родимый Государь!
Государь, приняв чару, медленно ее осушил и глубоко мне поклонился.
В тот миг будто пламя вспыхнуло, заполыхало, грянуло громовое ура, от которого побледнели лица и на глазах засверкали слезы.
Когда Государя уже провожали, Он ступил ко мне и крепко и просто пожал мою руку:
- Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, что вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца. Самая простая песня в вашей передаче становится значительной и проникает вот сюда.
Государь слегка улыбнулся и прижал руку к сердцу.
- Надеюсь, не в последний раз слушаю вас. Спасибо!
И снова крепко пожал мне руку.
В ответ на милостивые слова Государя я едва могла вымолвить:
- Я счастлива, Ваше Величество, я счастлива.
Он направился к выходу, чуть прихрамывая, отчего походка Его казалась застенчивой. Его окружили тесным кольцом офицеры, будто расстаться с Ним не могли. А когда от подъезда тронулись царские сани, офицерская молодежь бросилась им вслед и долго бежала на улице без шапок, в одних мундирах. Где же вы - те, кто любил Его, где те, кто бежал в зимнюю стужу за царскими санями по белой улице Царского Села? Иль вы все сложили свои молодые головы на полях тяжких сражений за Отечество? Иначе не оставили бы Государя одного в те дни грозной грозы с неповинными голубками-царевнами и голубком-царевичем. Вы точно любили его от всего молодого сердца"…
III
Песни Плевицкой имели совершенно особое значение для последнего русского Царя.
Появление ее в царском дворце было неизбежно - и это уже не было счастливой случайностью, как знакомство ее с Собиновым и приглашение на оперную сцену: рано или поздно Государь узнал бы о ней и позвал бы петь во дворец.
Государь Николай II любил и ценил русскую песню, как, наверное, никто другой в современной Плевицкой России. А.А. Мосолов вспоминал:
"Подобно отцу, Николай II придерживался всего специфически русского. Помню фразу, сказанную Им знаменитой исполнительнице русской народной песни Плевицкой после ее концерта в Ливадии:
- Мне думалось, что невозможно быть более русским, нежели я. Ваше пение доказало мне обратное; признателен вам от всего сердца за это ощущение.
Царь был большим знатоком родного языка, замечал малейшие ошибки в правописании, а главное, не терпел употребления иностранных слов.
Помню один разговор с Ним по этому поводу. Как-то за чаем беседовали о русском правописании. Принимал участие и князь Путятин. По желанию Государя Путятин принес составленный им список названий родни по-русски, даже весьма отдаленной, по которому тут же Царь экзаменовал детей и нас. Никто не знал весьма многих, в свете малоупотребляемых терминов, что очень радовало детей.
- Русский язык так богат, - сказал Царь, - что позволяет во всех случаях заменить иностранные выражения русскими. Ни одно слово неславянского происхождения не должно было бы уродовать нашего языка.
Я тогда же сказал Его Величеству, что Он, вероятно, заметил, как я их избегаю во всеподданнейших докладах.
- Верится мне, - ответил Царь, - что и другим ведомствам удалось внушить эту привычку. Я подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах. Только министерство иностранных дел совершенно неподдается воздействию и продолжает быть неисправимым.
Тут я назвал слово, не имеющее русского эквивалента:
- Как же передать "принципиально"?
- Действительно, - сказал Царь, подумав, - не нахожу подходящего слова.
- Случайно, Ваше Величество, я знаю слово по-сербски, которое его заменяет, а именно "зачельно", что означает мысль за челом.
Государя это очень заинтересовало, и Он заметил, что при первой возможности учредит при Академии наук комиссию для постоянной разработки русского словаря наподобие французского академического, являющегося авторитетным руководством как для правописания, так и для произношения.
Только в одной области Царь (и этого нельзя ставить ему в вину) допускал послабление своего национализма: большой знаток музыки, Он одинаково ценил как Чайковского, так и Вагнера. "Кольцо Нибелунга" было поставлено на императорской сцене по Его личному почину и возобновлялось регулярно в каждом сезоне.
Добавлю, что национализм Николая II не носил того крайнего, почти монолитного характера, как у Александра III. Сын был гораздо тоньше и культурнее отца, да и не располагал энергией, чтобы приводить в действие крайности, в которые иногда впадал Александр Александрович. Николай II, правда, надевал дома красные крестьянские рубахи и даже дал их под мундир стрелкам императорской фамилии. Носились также с грандиозной мыслью об уничтожении современных придворных мундиров, с заменой их боярскими костюмами московской эпохи. Даже поручили одному художнику изготовить нужные рисунки. В конце концов пришлось отступить перед чрезмерными затратами, которые были бы вызваны подобным планом. Когда подумаешь об одной парче да мехах, не говоря о самоцветных камнях и жемчугах".
IV
После первого визита в Царское Село, чувствуя, что она понравилась, надеясь, что пригласят еще хоть раз, Плевицкая заказала себе весьма скромное - по ее представлению - концертное платье "в русском стиле": похожее на то "боярское платье", в которое обрядили ее, пятнадцатилетнюю, в первый день пребывания в балагане. А к платью - бриллиантовую диадему в виде кокошника. Диадема, разумеется, была совсем не скромной, она стоила целое состояние… Но очень шла к черным волосам Плевицкой и ко всему ее облику, и к этому платью!
Во время последующих визитов в Царское Село и летних концертов в Ливадийском дворце Надежда, памятуя советы "быть скромнее", надевала изо всех украшений только эту одну диадему. И Государю нравился ее "скромный наряд"…
А приглашения следовали одно за другим.
Царь желал слушать ее снова и снова, такое наслаждение доставляли Ему эти простые песни… Великая княжна Ольга Николаевна даже выучилась играть некоторые из мотивов на фортепьяно. А сам Государь любил говорить о песнях Плевицкой, советовал приближенным слушать Плевицкую… Какое-то время подозревали даже, что Царь влюбился в певицу: был же Он влюблен в балерину Матильду Кшесинскую! Но то было до брака Его с обожаемой Алике… И слухи о влюбленности исчезли так же мгновенно, как и появились.
Зато популярность Плевицкой в светских кругах - и вообще ее популярность! - все возрастала. Ведь Надежду Плевицкую теперь называли "царевой любимицей"… И не было обеспеченного человека в Москве и Петербурге, который хоть раз не побывал бы на ее концерте: "На первом моем московском концерте в Большом зале консерватории москвичи удостоили меня бурной овации. А когда я вышла после концерта к автомобилю, меня ждала у подъезда тысячная толпа и так приветствовала, и так теснилась, что студенты устроили вокруг меня живую цепь. У двери автомобиля стоял, и почему-то без шапки, сам московский градоначальник А А. Адрианов. Он помог мне сесть, он что-то говорил, что-то радостно кричали бежавшие за автомобилем студенты. Я вовсе растерялась. Опомнилась я только в курьерском поезде, который мчал меня в Петербург, где я должна была петь на другой же день после московского концерта. Мое купе дышало цветами, в ровной дрожи поезда мне точно кивали головки гвоздик, свежие розы и даже родные васильки, маки, колосья ржи. Откуда только их взяли об эту пору? От озноба, который меня посещает всегда после большого душевного подъема, стучали мои зубы. А Маша то давала мне капель, то горячего мо - лока и тараторила без умолку об "ужастях" московского успеха. Сон не шел ко мне, в голове звенели колокола и сердце ширилось от благодарной любви ко всем людям, ко всему миру за то, что нежданно и незаслуженно - сама не знаю за что - полюбили люди мое простое художество, мои крестьянские песни".
Ливадийский дворец. Современный вид
Между тем в Петербург приехал Эдмунд Плевицкий.
Он ликовал: сбылись самые честолюбивые его мечтания! Наконец-то Надежда получила признание, которое он ей давно пророчил: она сама-то не верила в силу своего таланта, готова была всю жизнь петь хоть хористкой в кафешантане, хоть солисткой в оперетте, хоть цыганские романсы в ресторане лишь бы петь! Он, только он, Эдмунд, поддерживал в ней уверенность в уникальность ее таланта, снова и снова говорил, что путь ее на эстраде должен быть особым, что она не должна идти проторенной тропой, что ей следует выделяться, только тогда ее заметят… Она не верила. Но хотя бы прислушивалась. И вот - свершилось! Ее заметили! Это не только ее, Надежды, это и его, Эдмунда, успех! Его жена - любимица светского Петербурга! В числе ее горячих поклонников - сам Государь Николай II!
И вот Плевицкий приехал, чтобы разделить с ней заслуженный успех. Приехал сюрпризом: последнее время она на его письма не отвечала. Он не сердился на ее молчание и даже не тревожился: она вообще редко писала, потому что для нее выведение каракулей было тяжелым трудом… Плевицкий думал: устала Дежечка, много выступает, много волнуется, часто в высшем свете бывает - некогда писать.
Тревожиться начал, когда они увиделись.
Надежда встретила мужа с каким-то холодным недоумением. Весь вид ее, все ее поведение и обращение явственно показывали, что она не ожидала приезда Плевицкого и теперь тяготится его обществом. Эдмунд был просто потрясен: он не узнавал своей "Надьи"!
Что случилось с ней? Неужели же успех настолько вскружил ей голову? Нет, на нее не похоже: она никогда не была настолько глупой и подлой, чтобы, вознесясь столь высоко, оттолкнуть своих прежних друзей! От нее скорее можно было ожидать излишней щедрости, желания облагодетельствовать всех и вся! Он и приехал-то, чтобы уберечь ее от алчных обманщиков, которые непременно окружат новую знаменитость и постараются воспользоваться ее деревенской наивностью…
Может быть, она полюбила другого? Изменила ему? Это тоже не было похоже на нее, но в жизни случается всякое. Пожалуй, Эдмунд простил бы жене измену. Они так давно не виделись! И даже её деревенское целомудрие могло не устоять перед свободными нравами богемы! Или, возможно, какой-нибудь офицер… Она ведь тоже человек из плоти и крови, ей тоже ведомы соблазны!
Эдмунд пытался честно поговорить с Надеждой на эту тему - и получил тяжелую оплеуху. Хорошо хоть без кровопролития обошлось… Потом Надежда, оскорбленная, долго и яростно рыдала, а Эдмунд просил прощения и капал валерианку ей в чай.
Но даже после оплеухи и последующего примирения в ее отношении к нему не наметилось даже тени прежней теплоты.
Они жили вместе. Надежда представляла всем Эдмунда как своего супруга. Сшила ему новый модный гардероб. Если бывала где-то, то обязательно являлась с супругом: исключение составляли лишь великосветские вечера, куда ее-то приглашали в качестве новомодной диковинки… Плевицкий видел, что праведный гнев ее был совершенно справедлив: она действительно сохраняет верность, и нет никакого офицера, никого у нее нет. Но, несмотря на отсутствие каких-либо внешних причин, прежние взаимоотношения между супругами не восстанавливались. Надежда даже творческими планами и трудностями своими делилась теперь не с мужем, а с импресарио.
Из Петербурга они вместе отбыли в Москву. Плевицкая помогла мужу устроиться в какой-то из театров. Сделала это для того, чтобы "привязать к месту" Эдмунда. Чтобы иметь возможность, как прежде, уезжать от него. Сейчас они уже могли бы позволить себе роскошь жить вместе, не расставаться… Тем более что балетная карьера Плевицкого склонялась к закату, и он воспринимал это со свойственным ему философским спокойствием: как факт, как неизбежность. Он мог бы теперь всегда и всюду сопровождать Надюшу… Если бы она этого хотела.
Но она - не хотела.
Плевицкий не понимал, почему так случилось, но принял и этот удар - так же спокойно и философски, как и свою сценическую "старость". Сама Надежда тоже не понимала… Успех действительно вскружил ей голову, но не в том смысле, что она возгордилась: нет, просто успех пьянил, и все, чего ей хотелось сейчас, это - петь! Петь, петь, петь и чтобы ею восхищались… Она попросту забыла о муже за грохотом аплодисментов, за круговертью московских и петербургских концертов. Он не был нужен ей сейчас. Ей вообще никто сейчас не был нужен, кроме концертного импресарио и публики в залах.
Когда Плевицкий приехал, Надежда неприятно поразилась тому, как безразличен вдруг сделался ей этот человек. Чужой, совсем чужой… Они состояли в браке уже восьмой год. Современные психологи считают, что где-то именно на этом этапе у некоторых доселе вполне благополучных супружеских пар случается кризис взаимоотношений. Плевицкие оказались одной из таких невезучих пар. И выйти из этого кризиса им уже не удалось.
Иногда Надежда задумывалась: а любила ли она хоть когда-то своего мужа? Нет, конечно, они были добрыми друзьями… Но была ли любовь? Или только кипение молодой крови? Только желание иметь какую-то родственную душу в огромном равнодушном мире? Лично ей тогда еще и замуж очень хотелось. Стать мужней женою венчанной. Чтобы перед матушкой и винниковскими своими знакомцами оправдаться… А любовь - была ли?
Возможно, будь они другими, обыкновенными, людьми, не одержимыми сценой, не танцором и певицей, а какими-нибудь обыкновенными… Пусть даже крестьянами, как батюшка с матушкой! Или будь Плевицкий приказчиком, а она барышней из модного магазина… Возможно, тогда их брак был бы гораздо надежнее и она не охладела бы к мужу, потому что и помыслить не смела бы ни о чем подобном! А если бы даже и охладела, у них было бы время и возможность притерпеться друг к другу… Тысячи супружеских пар так и живут: без любви, на одной лишь привычке.
Ведь не противен он ей! Просто безразличен. Не до него ей сейчас. Возможно, потом… Потом она возместит ему все, чего сейчас лишает.