Въ почтенномъ персоналѣ нашихъ преподавателей первое мѣсто занималъ Василій Ивановичъ Водовозовъ. Я пользовался его уроками только одинъ годъ, но могъ вполнѣ оцѣнить и его дарованія, и его въ высшей степени достойную уваженія личность. Трудолюбивый, серьозный, искренно любящій свое дѣло, искренно убѣжденный, что на скромномъ постѣ учителя русской словесности ему возможно принести много несомнѣнной пользы, онъ отдавался своимъ обязанностямъ если не съ увлеченіемъ, то съ горячимъ личнымъ интересомъ, который передавался ученикамъ. Характеръ его преподаванія былъ чисто практическій: мы писали сочиненія на заданныя тэмы, потомъ эти сочиненія раздѣлялись между нами для грамматическаго и критическаго разбора, такъ что мы должны были находить другъ у друга ошибки, невѣрныя или неудачно выраженныя мысли и т. д. Потомъ и сочиненія, и замѣчанія на нихъ, читались въ классѣ въ присутствіи учителя, который и являлся судьею авторскихъ пререканій, судьею неизмѣнно дѣльнымъ, строгимъ и безпристрастнымъ. Въ другіе часы мы занимались церковно-славянской грамматикой, чтеніемъ классическихъ произведеній русской и иностранной (въ поэтическихъ переводахъ) литературы, сопровождавшимся бесѣдами подъ руководствомъ Василія Ивановича и т. д. Въ трехъ старшихъ классахъ устраивались кромѣ того литературные вечера, на которыхъ лучшіе воспитанники прочитывали въ присутствіи педагогическаго совѣта сочиненія болѣе значительнаго объема и лучше обработанныя, чѣмъ классныя упражненія. Благодаря такому характеру преподаванія, русская словесность была для насъ всѣхъ самымъ любимымъ предметомъ, и мы ждали урока Василія Ивановича, какъ праздника. Почтенный преподаватель былъ безъ сомнѣнія душою всего учебнаго дѣла; онъ болѣе всѣхъ заставлялъ насъ понимать привлекательную сторону умственнаго труда, болѣе всѣхъ сдѣлалъ для нашего воспитанія. Правда, матеріалъ съ которымъ пришлось имѣть дѣло В. И. Водовозову, былъ очень благодарный. Отчасти вслѣдствіе нѣсколько исключительнаго положенія нашей гимназіи, въ которую принимались только дѣти изъ самаго образованнаго въ Россіи сословія, получавшія уже въ своихъ семействахъ болѣе или менѣе развитые культурные инстинкты, отчасти вслѣдствіе традицій заведенія, гдѣ русская словесность всегда составляла какъ бы центръ преподаванія, отчасти наконецъ благодаря общимъ условіямъ и общему направленію времени – между нами, начиная съ самыхъ младшихъ классовъ, всегда находилось не мало очень умныхъ и даровитыхъ мальчиковъ, съ раннимъ и опредѣленнымъ расположеніемъ къ литературному труду, а еще болѣе такихъ, которые, не обнаруживая выдающагося личнаго дарованія, тѣмъ не менѣе до крайности любили все относящееся до литературы, и своимъ сочувствіемъ поддерживали болѣе даровитыхъ товарищей. Большинство изъ насъ не только училось въ исполненіе долга, но испытывало потребность сдѣлать нѣчто большее, заглянуть повыше казенной черти, войти въ живую связь съ тѣми, кто зналъ больше насъ, кто мыслилъ лучше насъ; существовало несомнѣнно какое-то особое вѣяніе, сообщавшее нашимъ школьнымъ годамъ трудно-опредѣляемую привлекательность. Многіе между моими товарищами очень рано обнаружили серьозное литературное дарованіе. Изъ воспитанниковъ, съ которыми мнѣ привелось особенно сблизиться, назову В. В. Крестовскаго, какъ пріобрѣвшаго впослѣдствіе наиболѣе громкое литературное имя. Онъ былъ на два класса старше меня, но одинаковые вкусы, одинаковая потребность искать чего-то за казенной чертой пансіоннаго воспитанія, а всего болѣе рѣдкія личныя свойства симпатичной натуры Крестовскаго, сблизили насъ такъ тѣсно, что завязавшаяся въ гимназическихъ стѣнахъ дружба осталась для насъ обоихъ одною изъ самыхъ серьозныхъ привязанностей. Романтикъ по природѣ, Крестовскій еще въ младшихъ классахъ отличался самыми рѣзкими антипатіями къ безобразіямъ нашего пансіонскаго быта и потребностью создать среди этого быта свою собственную жизнь; онъ еще мальчикомъ писалъ красивые, звучные стихи, и въ гимназической курткѣ волновался всѣми интересами, занимавшими тогдашнюю, еще очень тѣсную семью культурныхъ людей.
Несомнѣнное поэтическое дарованіе обнаруживалъ другой мой товарищъ, Аполлонъ Кусковъ, братъ извѣстнаго впослѣдствіи поэта, переводчика Шескспира. Самъ онъ, кажется, никогда ничего не печаталъ; я рано потерялъ его изъ виду, и не знаю какія причины помѣшали развиться его таланту, обѣщавшему очень много. Онъ прекрасно владѣлъ также карандашомъ и красками и несомнѣнно могъ сдѣлать замѣтную артистическую карьеру. Извѣстно, впрочемъ, что никто такъ часто не обманываетъ ожиданій, какъ многообѣщающіе русскіе мальчики.
Я не могу не вспомнить здѣсь также одного изъ очень даровитыхъ моихъ товарищей, Куницкаго. Онъ умеръ кажется еще до окончанія курса гимназіи. Бойкій, дѣятельный, съ большимъ воображеніемъ и съ сатирическимъ, язвительнымъ складомъ ума, онъ весь былъ преданъ двумъ страстямъ – къ театру и ко всему французскому. Объ его способностяхъ можно судить по тому факту, что когда онъ былъ гимназистомъ третьяго и четвертаго класса, книгопродавецъ Вольфъ охотно покупалъ для изданія составляемыя имъ дѣтскія книги, преимущественно пьесы для дѣтскаго театра. Можетъ быть гимназистамъ и не слѣдуетъ сочинять книги, но во всякомъ случаѣ фактъ этотъ, мнѣ кажется, свидѣтельствуетъ не противъ заведенія, къ которому принадлежалъ Куницкій… Страсть его къ театру, и особенно къ французскому, не знала границъ. По средамъ или по четвергамъ – не помню какіе тогда были абонементные дни – онъ почти всегда ухитрялся непостижимыми путями отпроситься домой, и засѣдалъ въ Михайловскомъ театрѣ, несмотря на строгость полицейскаго и педагогическаго надзора. Въ четвертомъ классѣ онъ былъ редакторомъ рукописнаго журнала, безконечно насъ интересовавшаго. Начальство знало о существованіи этого журнала, но находя его занимательнымъ даже для себя, смотрѣло сквозь пальцы…
При такомъ составѣ учениковъ, учителямъ, умѣвшимъ не вооружать насъ противъ себя, не трудно было вести свое дѣло. Не всѣ, конечно, обладали тѣми же способностями и такимъ же серьознымъ отношеніемъ къ своимъ обязанностямъ, какъ В. И. Водовозовъ; но замѣчательно, что у насъ учились хорошо даже у преподавателей, такъ сказать, "невозможныхъ" съ нынѣшней точки зрѣнія. Такъ было, напримѣръ, съ латинскимъ языкомъ. Преподаватель этого предмета, З-онъ, былъ удивительнѣйшій чудакъ. Недурной знатокъ своего предмета и человѣкъ подчасъ очень взыскательный, онъ съ этою взыскательностью соединялъ что-то безконечно распущенное и шутовское. У него была страсть къ скабрезнымъ анекдотамъ, и онъ требовалъ, чтобъ къ каждому уроку одинъ изъ воспитанниковъ приготовилъ такой анекдотъ, но непремѣнно имъ самимъ сочиненный, и остроумный. Какъ только войдетъ З-онъ въ классъ, одинъ изъ насъ тотчасъ выходитъ къ доскѣ и начинаетъ разсказъ… Если анекдотъ недуренъ, З-онъ хохочетъ, мы тоже; если не понравится – скажетъ: "ну, это глупо" – и непремѣнно будетъ гораздо строже ставить балы. Казалось бы, такой учитель долженъ былъ имѣть самое разлагающее вліяніе. на мальчиковъ, а на повѣрку выходило, что изъ латинскаго языка большинство училось очень недурно, и притомъ я никогда ни отъ кого изъ товарищей не слыхалъ, чтобъ этотъ предметъ считался труднымъ.
Другой учитель, Л-онъ, старикъ, преподававшій географію, любилъ самъ разсказывать анекдоты, и по большей части не совсѣмъ приличные. Въ такихъ разсказахъ сплошь и рядомъ проходилъ цѣлый урокъ.
* * *
Въ 1855 году, съ моимъ отцомъ приключился ударъ. Чрезвычайно крѣпкій отъ природы, регулярный во всѣхъ своихъ привычкахъ, онъ разстроилъ здоровье чрезмѣрнымъ трудомъ. Послѣ удара отъ него потребовали не только оставленія службы, но и переѣзда въ теплый климатъ. По этой причинѣ мы въ 1856 году переѣхали въ Кіевъ, и я перевелся въ кіевскую первую гимназію.
Три года, проведенные въ этомъ заведеніи, принадлежатъ къ самымъ скучнымъ годамъ моей жизни. Мнѣ было очень трудно привыкнуть къ совершенно иному тону, царившему въ провинціальной гимназіи. По составу преподавателей она считалась лучшею въ округѣ, и въ этомъ отношеніи перемѣна была не особенно чувствительна. Но совсѣмъ другимъ характеромъ отличался составъ воспитанниковъ. На нихъ на всѣхъ лежала тусклая печать провинціальности, тотъ сѣрый, подавляющій колоритъ обывательской ординарности, съ которымъ мнѣ впервые приходилось знакомиться. Артистическая даровитость, отличавшая моихъ петербургскихъ товарищей, значительный уровень ихъ умственнаго развитія, ихъ раннее, можетъ быть даже слишкомъ преждевременное, знакомство съ интересами значительно высшаго порядка – ничего этого въ кіевской гимназіи я не встрѣтилъ.
Единственнымъ отраднымъ воспоминаніемъ за эти три года я обязанъ покойному учителю русской словесности, А. П. Иноземцеву. Это была очень даровитая личность, къ сожалѣнію рано унесенная смертью. Отличный знатокъ русскаго языка, человѣкъ съ правильнымъ и тонкимъ литературнымъ вкусомъ, А. П-чъ былъ совсѣмъ не на мѣстѣ въ гимназіи, гдѣ воспитанники состояли изъ поляковъ и малороссовъ, не только не умѣвшихъ правильно говорить по-русски, но даже неспособныхъ отдѣлаться отъ не русскаго акцента. Бывало онъ чуть не плакалъ съ досады, когда, напримѣръ, ученикъ скажетъ: "помочу перо", и въ цѣломъ классѣ не найдется ни одного, кто бы могъ его поправить. Мнѣ сдается, что самая смерть Иноземцева – отъ разлитія желчи – была подготовлена скукой провинціальнаго прозябанія и возни съ поголовною добропорядочною бездарностью. Ю. Э. Янсонъ, заступившій его мѣсто, человѣкъ очень образованный и талантливый, но еще очень молодой, не догадался принять въ разсчетъ умственный уровень учениковъ, но скоро убѣдился, что классъ только хлопаетъ на него глазами – и тоже огорчился. Впрочемъ, это случалось съ каждымъ учителемъ, который пытался хоть чуточку приподнять уровень преподаванія. Мнѣ было очень скучно, я учился гораздо хуже чѣмъ въ Петербургѣ, и хотя окончилъ курсъ хорошо, но безъ медали.
* * *
Въ университетъ я поступилъ въ сентябрѣ 1859 года. Въ то время историко-филологическій факультетъ въ Кіевѣ считался блистательнымъ. Его украшали В. Я. Шульгинъ, П. В. Павловъ, Н. X. Бунге; число студентовъ на немъ было очень значительно, благодаря главнымъ образомъ тому, что въ кіевскомъ университетѣ вообще было много поляковъ, сыновей мѣстныхъ помѣщиковъ, а польское дворянство всегда отличалось склонностью къ словеснымъ наукамъ.
Я не намѣренъ останавливаться на своихъ личныхъ впечатлѣніяхъ, у всякаго очень свѣжихъ и памятныхъ за эту пору первой зрѣлости, первыхъ серьезныхъ думъ, первыхъ заботъ и наслажденій. Я хочу только набросать силуэты профессоровъ и отмѣтить особенныя черты, отличавшія университетскую жизнь въ знаменательное для края и для всего русскаго общества время 1859–1863 годовъ.
Начну съ печальнаго сознанія, что печать провинціальности лежала на университетѣ въ той же мѣрѣ какъ и на гимназіи. Она выражалась и въ отсутствіи людей съ широкими взглядами, и въ слабой связи большинства профессоровъ съ литературными и общественными интересами, занимавшими Петербургъ, и въ подавляющемъ преобладаніи "обывательскихъ ординарностей", и во множествѣ мелочей – въ запоздаломъ появленіи какой нибудь книги, въ разнузданности сплетни, принимавшей тотчасъ самый уѣздный характеръ, въ старомодномъ слогѣ и въ невѣроятномъ акцентѣ большинства профессоровъ. Историко-филологическій факультетъ былъ значительно лучше юридическаго и математическаго, но я думаю что и на этомъ факультетѣ только двое могли назваться дѣйствительно талантливыми тружениками науки – В. Я. Шульгинъ и Н. X. Бунге.
Виталій Яковлевичъ Шульгинъ считался свѣтиломъ университета. И въ самомъ дѣлѣ, такія даровитыя личности встрѣчаются не часто; по крайней мѣрѣ въ Кіевѣ онъ былъ головою выше не только университетскаго, но и всего образованнаго городского общества, и едва ли не одинъ обладалъ широкими взглядами, стоявшими надъ чертой провинціальнаго міросозерцанія. Самая наружность его была очень оригинальная; съ горбами спереди и сзади, съ лицомъ столько же некрасивымъ по чертамъ, сколько привлекательнымъ по умному, язвительному выраженію, онъ производилъ сразу очень сильное впечатлѣніе. Я думаю, что физическая уродливость имѣла вліяніе на образованіе его ума и характера, рано обративъ его мысли въ серьезную сторону и сообщивъ его натурѣ чрезвычайную нервную и сердечную впечатлительность, а его уму – наклонность къ сарказму, къ желчи, подчасъ очень ядовитой и для него самого, и для тѣхъ на кого обращалось его раздраженіе. Послѣднее обстоятельство было причиной, что и въ университетскомъ муравейникѣ, и въ городскомъ обществѣ, у Шульгина было не мало враговъ; но можно сказать съ увѣренностью, что все болѣе порядочное, болѣе умное и честное, неизмѣнно стояло на его сторонѣ. Надо замѣтить притомъ, что при своей наклонности къ сарказму, при своемъ большею частью язвительномъ разговорѣ, Шульгинъ обладалъ очень горячимъ, любящимъ сердцемъ, способнымъ къ глубокой привязанности, и вообще былъ человѣкъ очень добрый, всегда готовый на помощь и услугу.
Какъ профессоръ, Шульгинъ обладалъ огромными дарованіями. Не рѣшаюсь сказать, чтобъ онъ былъ глубокій ученый въ тѣсномъ смыслѣ слова, но никто лучше его не могъ справиться съ громадною литературой предмета, никто лучше его не умѣлъ руководить молодыми людьми, приступающими къ спеціальнымъ занятіямъ по всеобщей исторіи. Критическія способности его изумляли меня. Въ мою бытность студентомъ, онъ читалъ, между прочимъ, библіографію древней исторіи. Эти лекціи могли назваться въ полномъ смыслѣ образцовыми. Съ необычайною краткостью и ясностью, съ удивительной, чисто-художественной силою опредѣленій и характеристикъ, онъ знакомилъ слушателей со всей литературой предмета, давая однимъ руководящую нить для ихъ занятій, другимъ восполняя недостатокъ ихъ собственной начитанности. Притомъ онъ въ замѣчательной мѣрѣ обладалъ даромъ слова. Его рѣчь, серьозная, сильная, изящная, не лишенная художественныхъ оттѣнковъ, лилась съ замѣчательною легкостью, и ни въ одной аудиторіи я никогда не видѣлъ такого напряженнаго всеобщаго вниманія. Но въ особенности даръ слова Шульгина обнаружился на его публичныхъ чтеніяхъ по исторіи французской революціи. Возможность раздвинуть рамки предмета и высокій интересъ самаго предмета, при отсутствіи тѣхъ условій, которыя неизбѣжно вносятъ въ университетское преподаваніе нѣкоторую академическую сухость – все это позволило талантливому профессору довести свои чтенія, по содержанію и по формѣ, до такого блеска, что даже пестрая, на половину дамская, аудиторія не могла не испытывать артистическаго наслажденія.
Мои личныя отношенія къ покойному Виталію Яковлевичу были настолько близки и продолжительны, что я имѣлъ случай видѣть и оцѣнить его и какъ профессора, и какъ редактора "Кіевлянина", и какъ члена общества, и какъ человѣка въ его домашней обстановкѣ. Вездѣ онъ обнаруживалъ тотъ же серьозный и вмѣстѣ блестящій умъ, тотъ же живой интересъ ко всему честному, человѣчному, то же открытое, горячо-бьющееся сердце, ту же неутомляющуюся потребность дѣятельности. Роль его какъ публициста, создавшаго первый въ Россіи серьозный провинціальный органъ, сразу поставленный на высоту отвѣчающую затруднительнымъ политическимъ обстоятельствамъ края – достаточно извѣстна; но она уже выходитъ изъ предѣловъ моихъ "школьныхъ лѣтъ", и я можетъ быть коснусь ея въ другой разъ и въ другомъ мѣстѣ. Теперь, возвращаясь къ университетской дѣятельности Шульгина, я долженъ прибавить, что его преподаваніе отличалось одною весьма важною особенностью: онъ считалъ своею обязанностью помогать занятіямъ студентовъ не однимъ только чтеніемъ лекцій, но и непосредственнымъ руководствомъ тѣхъ изъ нихъ, которые избирали всеобщую исторію предметомъ своей спеціальности. У него у перваго явилась мысль устроить нѣчто въ родѣ семинарія, на подобіе существующихъ въ нѣмецкихъ университетахъ и въ парижской Ecole Normale; эту мысль раздѣлялъ также Н. X. Бунге, которому и привелось осуществить ее на дѣлѣ; Шульгинъ же, къ величайшей потерѣ для университета, въ 1861 году вышелъ въ отставку. Тѣмъ не менѣе у себя дома, въ ограниченныхъ, конечно, размѣрахъ, онъ былъ настоящимъ руководителемъ историческаго семинарія, и его бесѣды, его совѣты, его всегдашняя готовность снабдить всякаго желающаго книгой изъ своей прекрасной библіотеки – безъ сомнѣнія памятны всѣмъ моимъ товарищамъ. Виталій Яковлевичъ считалъ какъ бы своимъ нравственнымъ и служебнымъ долгомъ создать себѣ преемника изъ среды собственныхъ слушателей, и, дѣйствительно, покидая университетъ, имѣлъ возможность представить совѣту двухъ студентовъ, посвятившихъ себя спеціальнымъ занятіямъ по всеобщей исторіи.
Причины, побудившія Виталія Яковлевича рано оставить университетъ, заключались отчасти въ тяжелыхъ семейныхъ утратахъ, разстроившихъ его донельзя впечатлительную и привязчивую натуру, отчасти въ непріятностяхъ, сопровождавшихъ его профессорскую дѣятельность. Привлекая къ себѣ всѣхъ болѣе даровитыхъ членовъ университетской корпораціи, Шульгинъ не пользовался расположеніемъ другихъ сотоварищей, и не умѣлъ относиться къ этому обстоятельству съ достаточнымъ равнодушіемъ. Ему хотѣлось отдохнуть.
Спустя два года, громадный успѣхъ предпринятыхъ имъ публичныхъ чтеній о французской революціи заставилъ членовъ университетскаго совѣта догадаться, что если причиною выхода Шульгина и было разстроенное состояніе здоровья, то причина эта во всякомъ случаѣ уже устранена. Потеря, понесенная университетомъ съ отставкою даровитѣйшаго изъ его профессоровъ, была такъ чувствительна, надежды на замѣну было такъ мало, что между бывшими сослуживцами Виталія Яковлевича началось движеніе, дѣлавшее имъ во всякомъ случаѣ большую честь. Стали думать, какимъ образомъ вернуть университету того, кто былъ душою и свѣтиломъ его. Затрудненій, разумѣется, встрѣтилось много. Тогда уже дѣйствовалъ новый уставъ, требовавшій отъ профессора степени доктора. Шульгинъ не имѣлъ этой степени, и слѣдовательно могъ быть опредѣленъ только доцентомъ, съ ничтожнымъ жалованьемъ. На такія условія онъ не соглашался. Тогда ухватились за параграфъ устава, которымъ университету предоставлялось право возводить въ степень доктора лицъ, извѣстныхъ своими учеными трудами. Вопросъ баллотировали, получилось большинство, представили министру народнаго просвѣщенія объ утвержденіи Шульгина въ докторскомъ званіи и о назначеніи его ординарнымъ профессоромъ. Министръ (г. Головинъ) прислалъ Виталію Яковлевичу докторскій дипломъ, при очень любезномъ письмѣ. Но къ сожалѣнію, во всю эту, надѣлавшую въ свое время много шуму, исторію, вошли обстоятельства, побудившія Шульгина отказаться и отъ диплома, и отъ назначенія.
Какъ разъ въ это время разыгралось польское возстаніе. Событія расшевелили мѣстную администрацію, отъ нея потребовали болѣе живой, осмысленной дѣятельности. Въ перспективѣ имѣлись организаторскія мѣры, долженствовавшія совершенно пересоздать мѣстную жизнь; почувствовалась вмѣстѣ съ тѣмъ потребность въ политическомъ органѣ, который служилъ бы дѣлу пересозданія, явился бы истолкователемъ новой правительственной программы, будилъ бы русскіе элементы въ краѣ. Такъ возникъ "Кіевлянинъ". Виталій Яковлевичъ первый откликнулся новому движенію, горячо принялъ программу обновленія мѣстной жизни, и распростившись окончательно съ идей вновь вступить въ университетъ, отдался всей душой, со всею свойственной ему неутомимостью, дѣятельности провинціальнаго публициста.