Я пошла вперед. Встав на подножку, я открыла дверь вагона и очутилась в большом купе. Прямо передо мной стоял стол; за ним - длинная деревянная лавка. На лавке сидели несколько немецких офицеров в расстегнутых шинелях. Они пили, разговаривали и громко смеялись. Судя по красным лицам, они были пьяны.
Я попятилась, но было поздно: они увидели меня и приветствовали взрывом хохота и довольно откровенными комплиментами.
Смутившись, я с трудом объяснила, что со мной муж, и мы не можем найти места; наш вагон разрушен. Они были несколько разочарованы, однако впустили нас в одно из купе и, больше не обращая на нас внимания, пировали до утра. Наше новое пристанище показалось нам дворцом по сравнению с полкой четвертого класса.
3
На следующий день ближе к вечеру мы прибыли в Жлобин. Нас поразил внешний вид вокзала; там почти ничего не изменилось, даже обслуживание осталось прежним. Все вели себя учтиво, были аккуратно одеты; и люди, и вещи находились на своих местах. Здесь мы впервые почти за целый год поели настоящей еды. В ресторане гостиницы стоял стол с закусками, уставленный всевозможными яствами. На тарелках лежало по несколько кусков черного и белого хлеба, а в обжигающе горячем супе плавали большие куски мяса. От одного запаха текли слюнки. Я не знаю, как мы не умерли в тот день от обжорства.
Пока муж ходил за билетами на поезд, мы с Алеком за несколько минут разделались с целым молочным поросенком. Это была всего лишь закуска; когда муж вернулся, мы сели за стол и заказали обед, которым можно было бы досыта накормить десять человек.
Трудно выразить словами, что мы чувствовали в тот день! Мы были живы и вне опасности. Только тот, кто пережил подобный момент, может понять, что это такое - наслаждаться жизнью.
Поздно вечером мы сели в поезд, идущий в Киев. Нашим восторгам не было конца. Мы ехали в настоящем спальном вагоне первого класса, где первый раз за все эти дни смогли, наконец, раздеться и умыться. А как приятно было потом вытянуться на мягкой кушетке, на хрустящих белоснежных простынях.
В Киев мы приехали на следующий день. Все гостиницы города были заняты, но нас теперь это не волновало. Мы не сомневались, что найдем какое нибудь жилье.
И не ошиблись. Муж встретил на улице старую знакомую, которая пригласила нас к себе. В тот день я тоже всем восторгалась, как слепой, который неожиданно увидел свет. Все казалось новым и замечательным - парикмахерская, где мне помыли и завили волосы, дивная кондитерская, где я, как школьница, съела двенадцать пирожных сразу. Господи, какой чудесный был день!
Мы с вещами отправились в дом нашей знакомой. На следующий день, услышав, что есть возможность отправить посылку в Петроград, я купила мешок белой муки для отца. Потом я узнала, что отец его получил.
Началась нереальная, походная жизнь, в которой не было ни стабильности, ни настоящего мира. Немцы спасли Киев, но в то же время завоевали его. Украинское правительство издавало указы, принимало решения, однако все понимали, что само его существование зависит от немцев, которые использовали его в качестве посредника между жителями города и собой.
Немцы вели себя как завоеватели, но без них страна вновь оказалась бы во власти большевиков. Беженцы с севера России и местные представители высшего сословия, испытавшие на себе ужасы большевистского режима, теперь отдыхали душой и телом: здесь была еда, веселье, безопасность; но все же не верилось, что это надолго. В воздухе повисло нервное напряжение. По городу ходили самые невероятные слухи. К примеру, мне вдруг со всех сторон стали говорить, что мой брат в Киеве. Все его где то видели. Мне даже называли имена людей, которые с ним встречались. Сначала я смеялась, но слухи звучали настолько убедительно, что в моем сердце зародилась надежда. Я много месяцев не получала никаких известий от Дмитрия; в такое время все было возможно. Даже самое невероятное.
Я стала наводить справки, меня отсылали от одного сведущего человека к другому и в конце концов пообещали организовать встречу с Дмитрием; но в последний момент все провалилось, как и следовало ожидать. Очевидно, какой то авантюрист воспользовался именем брата.
Гостеприимный дом, в котором мы остановились, был наводнен людьми. По ночам все комнаты были заняты, и гости постоянно менялись. Люди приходили без предупреждения - прямо от большевиков, - оборванные, голодные, нередко без денег. Наша хозяйка часто встречала друзей на улицах и, как нас, приводила их домой. За столом в ее маленькой столовой никогда не сидело меньше пятнадцати-двадцати человек.
Мы до сих пор не определились в своих планах, не зная, что делать. Однако я начинала понимать, что нам не следует слишком долго задерживаться в Киеве. Я не ощущала себя свободной. На Западе все еще шла война. Присутствие наших бывших врагов, их поведение, тон, фарсовый характер политической игры, интриги между ними и местной администрацией - все это меня раздражало. Положение было слишком неустойчивым; мы не могли себе позволить питать иллюзии относительно будущего Украины. Сбежать от большевиков и подвергнуть себя новым бедам было бы чистым безумием. Нам нужно двигаться дальше к югу, ближе к морю, к границе и ждать там.
Мы решили уехать в Одессу, где жили мои близкие друзья, которые настойчиво звали нас к себе.
Последним доводом в пользу нашего отъезда стали слухи, которые выбили у меня почву из под ног. Мне сообщили, что отца снова арестовали и на этот раз поместили в тюрьму. Вскоре эти сведения подтвердились. С того дня я не знала покоя. Из Петрограда поступали сообщения о зверствах большевиков. Началась эра арестов, пыток и казней. На протяжении многих месяцев мое воображение рисовало страшные картины. Я просыпалась среди ночи в холодном поту; мне представлялось, что именно в эту секунду там, вдали происходит нечто страшное и бесповоротное. У меня больше не оставалось сомнений в том, каким будет конец; однако мое сердце разрывалось между отчаянием и надеждой. Последняя весточка, которую я получила от отца, была написана карандашом в тюрьме. Он благодарил меня за муку.
Только много месяцев спустя, когда я жила беженкой в Румынии, мне стали известны подробности. Отца арестовали через десять дней после нашего отъезда и поместили в одну из государственных тюрем, где он провел шесть месяцев - частично в самой тюрьме, частично в тюремной больнице.
Княгиня Палей боролась за него до конца. В какой то момент появилась надежда, что отца освободят. Большевики дали ей твердое обещание; но 30 января 1919 года, в тот самый день, когда отца должны были выпустить на свободу, его внезапно забрали из тюрьмы, перевезли в Петропавловскую крепость и без дальнейших издевательств расстреляли.
Последний привет
Алек решил остаться в Киеве. Мы с мужем уехали в Одессу и поселились в большом доме наших друзей. Одесса была оккупирована австрийскими войсками, но их присутствие меньше бросалось в глаза, чем присутствие немцев в Киеве. Австрийский генерал и русский военный губернатор мирно делили власть в городе. До прихода австрийских войск Одессу тоже накрыла волна большевистских зверств, но теперь здесь установился относительный порядок; и если бы не высокие фуражки австрийских офицеров на улицах, можно было бы думать, что никакой революции не было.
Ехать дальше мы пока не могли. Почти вся Румыния находилась в руках немцев; и самое главное - у нас почти не осталось денег. Нужно было подождать. Но постоянная тревога за отца вынудила меня написать королям Испании и Швеции и королеве Румынии, которая в то время находилась в Яссах вместе со своим двором.
В Одессе мы немного отошли от наших тревог, отдохнули, поправили здоровье. Хозяева приняли нас очень радушно; они делили с нами все, что имели, и изо всех сил старались облегчить наше существование. В городе у нас было много знакомых, и их число постоянно росло - в Одессу съезжались многие наши друзья. Мы часто встречались, и жизнь была бы приятной во всех отношениях, если бы не страх за отца и его семью.
Тем временем успех решительно склонялся в сторону союзников. Теперь можно было надеяться, что эта ужасная война, наконец, кончится. Ходили упорные слухи о растущем недовольстве в Германии и Австрии и о внутренних политических сложностях.
Я понимала, что мир в Одессе - лишь видимость; он мог быть только временным и до тех пор, пока город занимают войска противника. Но даже оккупация не могла уберечь город от событий, которые наводили ужас на все население.
Стояла страшная жара. Каждое утро мы опускали занавеси и закрывали ставни. Мы вставали очень рано; все дела старались сделать до полудня, а после обеда отдыхали.
Однажды около четырех часов дня меня разбудили звуки взрывов. Сначала они раздавались с большими интервалами, но потом началась настоящая канонада, и воздух наполнился непрерывным грохотом.
Мы все выбежали в сад. В северной части города в небо поднимались клубы черного дыма. Кто то выяснил по телефону, что горят склады с боеприпасами.
Мы видели эти склады; они растянулись на несколько километров. К вечеру грохот усилился. С крыши дома мы наблюдали грандиозное зрелище, гигантский фейерверк. Огромное яркое пламя выделялось на фоне черного дыма, тысячи ракет взмывали вверх, вычерчивая на небе бесчисленные огненные фигуры.
Так продолжалось всю ночь. Из за грохота мы не могли спать. Утром в воздухе пахло горелым деревом и порохом, черная пелена дыма заслонила солнце.
Во дворе дома кружился пепел, с неба падали обломки боеприпасов. А потом начали взрываться крупные снаряды. Город охватила паника. Оконные стекла дрожали, некоторые лопались. Военный губернатор города позвонил мне и сообщил, что им не удалось сдержать распространение огня. Во все стороны бежали люди - кто то с подушками, кто то с одеждой, кто то с ненужным барахлом. Время от времени к нам в сад забегали перепуганные знакомые и передавали слухи о новых разрушениях. Земля дрожала под ногами; стоял такой грохот, что мы почти не слышали друг друга.
Чтобы успокоить себя и других, я вынесла на террасу плетеное кресло, взяла книгу и сделала вид, что читаю. Военный губернатор звонил каждые полчаса. Он сказал, что главная опасность теперь исходит от запасов мелинита, которые находятся глубоко под землей и которые в любую минуту могут взорваться от сотрясения.
Я спросила, не лучше ли нам отправиться в порт и, взяв лодку, выйти в открытое море. Если мелинит взорвется, отвечал он, произойдет что то вроде землетрясения, и от города, вероятно, ничего не останется, а в море поднимется волна, которая все сметет на своем пути.
Другие пути отступления из города были отрезаны. Нам пришлось остаться. По–видимому, мелинит отсырел, потому что он не взорвался, и к вечеру огонь погас. В общей сложности пожар длился почти тридцать шесть часов.
2
В конце октября все заговорили о революции в Германии и Австрии. Еще две могущественные монархии оказались на грани распада. Мое отношение к этим разговорам было двойственным, равно как и чувства к бывшему врагу, который на время избавил часть России от большевиков. Изменение общественного строя в Центральной Европе, вне всякого сомнения, означало близкий конец войны, но в то же время уменьшало шансы на восстановление монархии в России. (Тогда я еще не могла представить свою страну без монархического правления.)
Как только слухи о революции подтвердились, австрийские войска ушли из Одессы. Им потребовалось на это всего несколько дней. Говорили, что в город войдут войска Антанты, но ничего подобного не произошло, и наша жизнь вновь оказалась в опасности. Как и следовало ожидать, в городе активизировались преступные элементы; грабежи приобрели характер эпидемии, а в провинции вооруженные банды угрожали восстановить большевистское правление. Более того, город охватила эпидемия "испанки", и люди умирали как мухи. Наш дом эта участь тоже не миновала. Мы с мужем одними из первых подхватили болезнь.
Однажды, в самом начале ноября, когда мы еще не вставали с постели, ко мне приехал незнакомый русский офицер из Бессарабии, которая в то время уже отошла Румынии. Этого офицера прислал командир разведывательного управления Антанты, канадский полковник по имени Бойл, который тогда находился то ли в Яссах, то ли в Кишиневе. Этот полковник Бойл был легендарной личностью, его имя было известно на всех берегах Черного моря. В то время он пользовался большим влиянием в Румынии, благодаря чему спас многих русских. От окружавших его русских офицеров он узнал о том, что я нахожусь в Одессе, и, понимая, как это опасно для нас, прислал своего помощника с сообщением, что он готов помочь.
Я поблагодарила его и ответила, что смогу уехать примерно через неделю. Желание канадского полковника спасти нас не внушало мне особого доверия, но, как оказалось, я глубоко заблуждалась. К моему великому изумлению, в назначенное время офицер приехал снова. Он привез мне письмо от королевы, моей кузины, с приглашением приехать в Румынию и сообщил, что все готово для нашего отъезда. С ним приехал румынский офицер, которому также поручили сопровождать нас.
Сначала мы должны были отправиться в Кишинев, где нас ожидали дальнейшие инструкции. Мы собрались довольно быстро. Накануне нашего отъезда на дом обрушилась новая волна "испанки": заболел наш хозяин, а у меня вновь начался жар.
Но поездку нельзя было откладывать. Большевизм со всеми вытекающими фатальными - для нас - последствиями вот–вот восстановит свою власть в городе. Несколько небольших отрядов офицеров, добровольцев Белой армии, которая образовалась на берегах Дона, уже направились в Одессу для защиты жителей и поддержания порядка; другой небольшой отряд послали на север защищать крупную узловую станцию - Раздельную, - к которой направлялись банды украинского авантюриста и разбойника Петлюры.
Нам выделили специальный вагон. Нас сопровождали два офицера и пожилая горничная, которую я наняла за несколько дней до отъезда.
Первые сто километров все шло хорошо. Но на подъезде к Раздельной мы неожиданно очутились на войне.
Петлюра оказался гораздо сильнее, чем ожидалось. Его банды разгромили маленький отряд офицеров и вынудили их отступить к Раздельной. Петлюра удерживал свои позиции и продолжал наступать.
Образ действий этого авантюриста и его помощников ничем не отличался от образа действий большевиков. Они жгли и крушили все на своем пути, мучили и убивали.
Наш поезд долго стоял на станции. Потом нам сообщили, что дальше мы ехать не можем: в паровозе кончилась вода, а водопровод на станции вышел из строя. Наш вагон остановился прямо напротив платформы, где собрались офицеры–добровольцы. Я увидела мужчин с самыми разными лицами, одетых в форму разных родов войск. Белая армия состояла из разнородных людей. Их объединяла лишь идея активной борьбы против большевиков. По их виду я не могла понять, в какую сторону склоняются их симпатии, и совсем не была уверена, как они отнесутся ко мне, когда узнают, кто я такая и куда еду.
Наш русский офицер отправился на поиски командира отряда и привел его к нам в вагон. Учтивый молодой полковник развеял мои сомнения. Он сказал, что с радостью отцепит паровоз от своего военного поезда и отдаст нам. Я не могла на это согласиться, ибо я не хотела лишать их единственного средства передвижения. Но полковник заверил меня, что вода скоро будет, и тогда они воспользуются нашим паровозом. Мы не должны откладывать свой отъезд, добавил он, это слишком опасно.
Пока наш вагон прицепляли к новому паровозу, полковник вышел на платформу; вернувшись, он заявил, что не позволит нам ехать без охраны.
Я запротестовала. Во–первых, его люди не внушали мне доверия; во–вторых, я не хотела отрывать их отдел. Но полковник стоял на своем. В конце концов он заявил, что он здесь командует и берет всю ответственность на себя.
Несколько офицеров с пулеметами забрались на паровоз, двоих поставили охранять двери в вагон. Когда все было готово, полковник пришел спросить, можно ли трогаться.
Я поблагодарила его и пожелала удачи. Он поцеловал мне руку и спрыгнул с подножки. Поезд тронулся.
Я стояла у окна. Вдруг по толпе добровольцев словно пробежал ток. Все как один повернулись к вагону, выстроились в шеренгу и отдали честь.
На секунду я приросла к месту, потом, забыв обо всем, без пальто и шляпы, бросилась на заднюю площадку старомодного вагона. Меня душили эмоции, из глаз градом катились слезы, я кричала им слова приветствия и добрые пожелания. Они собрались в конце платформы и сняли фуражки, глядя вслед уезжавшему поезду. Я стояла на площадке, пока могла различать их лица. Потом фигуры слились в одно сплошное серое пятно.
В тот же вечер мы приехали в Бендеры, где начиналась Бессарабия. Было совершенно темно. Вагон освещали несколько свечей, вставленных в пустые бутылки. Было холодно. В течение дня мне стало хуже, жар усилился. Меня сотрясала дрожь, щеки горели.
Перед прибытием в Бендеры я пригласила наших добровольных охранников, чтобы поблагодарить их и попрощаться с ними, попрощаться с Россией в их лице. В вагон вошли шестеро мужчин, заполнив все пространство своей тяжелой зимней одеждой, меховыми шапками. Они принесли с собой запах осенних русских полей, дыма от костра, кожаных сапог, пороха, солдатских шинелей. В полумраке купе, освещенного одной свечой, я могла различить только их контуры.
От волнения я не могла говорить. Эти незнакомцы, эти люди, которых я никогда раньше не видела, были мне сейчас ближе родных; они стали частью моего существа, они олицетворяли все, что я покидала.
Мне хотелось навеки запечатлеть их лица в своей памяти. Я взяла свечу со стола и по очереди поднесла к каждому лицу. Крошечное желтое пламя на секунду выхватило из темноты головы с короткими волосами и обветренные лица с густыми усами.
Я хотела сказать им что нибудь значительное, чтобы они тоже навсегда запомнили меня, но не смогла вымолвить ни слова; только слезы, горькие, безутешные слезы, катились по моим щекам.
Так я попрощалась с Россией.
В ИЗГНАНИИ
ВСТУПЛЕНИЕ
Чему учит изгнание - тема второй книги. В своем рассказе я вынуждена говорить о том, что сама пережила и передумала. Я описывала все так, как сама это видела, хотя прошла эту дорогу не в одиночестве. Такая же драматическая и исполненная надежд жизнь выпала на долю многих моих соотечественников, и часто она была посуровее моей. Но теперь это уже история. В противном случае я вряд ли бы взялась за перо.
Когда рушится общественный строй и целый класс людей снимается с места и в буквальном смысле слова лишается крыши над головой, жизнь не торопится приютить их, позаботиться о них. Рассказывая о случившемся со мною и с теми, кто окружал меня в начальный период изгнания, я старалась показать трудности, с какими мы столкнулись, и как сумели их преодолевать.