2
После отъезда императора и императрицы мы поехали в Ильинское. Здесь у нас, как и везде, были теперь регулярные уроки, а потому лето казалось менее идиллическим, чем прежде. Я скучала по отцу и часто спрашивала о нем у дяди. Он терпеливо отвечал на мои вопросы, но явно осуждал отца, говорил о нем в обидно–высокомерной манере, в которой проскальзывало ревнивое чувство, и это меня огорчало.
Прошел уже год со дня изгнания отца. Его брак не был признан. Его жена не имела прав на титул. Но однажды в конце лета, после переговоров, о которых я не знала, дядя Сергей объявил, что мы можем повидаться с отцом. Наша встреча должна была состояться в Баварии, на вилле моей тети Марии Александровны, герцогини Саксен–Кобургской.
Мы с Дмитрием уехали из Ильинского с дядей, тетей и еще несколькими сопровождающими, среди которых были мадемуазель Элен и генерал Лейминг.
Отец, как заранее было договорено, встретился с нами наедине. Большей частью говорил он, тон его был доверительным, и обращался он со мной как со взрослой, но его рассеянный, озабоченный вид беспокоил меня. Я решила спросить у него про его жену, но какая то необъяснимая робость мешала. Все таки однажды я набралась смелости и, опустив глаза, слегка дрожащим голосом произнесла заранее заготовленную фразу.
Отец, который до того не упоминал о жене в моем присутствии, был удивлен и явно тронут. Он вскочил, бросился ко мне и крепко обнял. Этот маленький эпизод связал нас на всю жизнь. Отныне мы, несмотря на мой возраст, стали по–настоящему близки, ощущали себя почти сообщниками, и все усилия дяди вбить между нами клин, разъединить нас как физически, так и духовно были обречены на неудачу.
Во время этой встречи между братьями возник разговор о нас, но дядя Сергей холодно заметил, что теперь мы на его попечении, и у него все права, от которых отказался отец. То не были пустые слова, он стал нашим опекуном и мог принимать решения без всяких согласований с отцом, и отец, который невероятно страдал от такого положения дел, был абсолютно не вправе предпринять что либо или протестовать.
Тегернзее было очаровательным местом, и мы приятно проводили там время. Моя тетя Мария Саксен–Кобургская, несмотря на крутой нрав, из за которого ее побаивались некоторые из приближенных, была женщиной тонкого ума и несколько ироничной. Она никогда не скрывала того, что думает, и высказывала свое мнение вслух, что было большой редкостью в нашем кругу. Ее братья, хотя и подтрунивали над ней за то, что она чересчур важничает, питали к ней глубокое уважение. Я помню ее сидящей в большом кресле с бесконечным вязаньем в руках, она поглядывала поверх больших очков на суету и интриги своего окружения и отпускала язвительные замечания.
В начале зимы, когда мы вернулись в Москву, отец сообщил в письме о рождении его дочери Ирины; позже я узнала, что отец хотел, чтобы я стала крестной матерью сводной сестры, но дядя Сергей, к которому он был вынужден обратиться с просьбой, не хотел и слышать об этом.
3
Той зимой в Москве для нас началась новая жизнь. Дядя пригласил для нас с братом целый штат учителей. Поскольку религиозное обучение играло важную роль в воспитании княжеских отпрысков императорской крови, к нам приставили священника. Это был старик с пожелтевшей бородой, от одежды которого исходил особый затхлый запах. Его взгляды были точно такими же, как у дяди, он был крайний монархист, считавший Бога самодержцем вселенной, а религию отождествлял со строгой системой управления, контролирующей все стороны жизни.
Мне и Дмитрию он сразу же не понравился. Весь его облик, бесконечные скучнейшие проповеди, монотонно произносимые гнусавым голосом, раздражали нас, и спустя несколько месяцев наше терпение иссякло.
Мы пожаловались дяде. Он обоснованно упрекнул нас в неуважительном отношении к старому священнослужителю. Занятия продолжались. Наконец я, доведенная до крайности, пожаловалась в письме отцу. Результат оказался неблагоприятным; дядя позвал меня в свой рабочий кабинет, выразил сожаление, что я действую за его спиной, и строго отчитал. И только смерть дяди освободила нас от ненавистного человека, единственная вина которого состояла в том, что он надоедал нам, бубня наставления, строго увязанные с политической иерархией.
Дядя Сергей полагал, что он занимается нашим воспитанием. Он лично вникал в малейшие детали нашей повседневной жизни. Он любил нас, несомненно, хотел нам добра, но, увы, его трогательные усилия часто имели прямо противоположный эффект. Он обладал деспотичным характером и был чрезмерно ревнив.
Обособленность, в которой всегда жили я и Дмитрий, стала теперь еще большей. Пару раз госпожа Лейминг обращалась к дяде с просьбой позволить нам обедать у них, но всякий раз он с таким явным неудовольствием давал на это разрешение, что она не осмеливалась обращаться еще. Так постепенно мы становились все более отрезанными от всех и более одинокими.
1905 год
Думаю, что общей заботой в ту пору была политическая ситуация на Дальнем Востоке и вероятность войны с Японией. Но с нами о том разговоров не вели. Помню только, что в конце января 1904 года, когда война была объявлена, мы пошли с дядей Сергеем в Успенский собор Кремля, где состоялось торжественное богослужение, и я слышала голос протодьякона, глубокий и дрожащий от волнения, когда он зачитывал манифест царя.
Сначала война шла успешно. Каждый день толпа москвичей устраивала в сквере напротив нашего дома патриотические манифестации. Люди в передних рядах держали флаги и портреты императора и императрицы. С непокрытыми головами они пели национальный гимн, выкрикивали слова одобрения и приветствия и спокойно расходились. Народ воспринимал это как развлечение. Энтузиазм приобретал все более буйные формы, но власти не желали препятствовать этому выражению верноподданнических чувств, люди отказывались покидать сквер и расходиться. Последнее сборище превратилось в безудержное пьянство и закончилось швырянием бутылок и камней в наши окна. Вызвали полицию, которая выстроилась вдоль тротуара, чтобы преградить доступ в наш дом. Возбужденные выкрики и глухой ропот толпы доносились с улицы всю ночь.
С самого начала нечто подсказывало мне, что эти манифестации добром не кончатся, и хотя мне было только тринадцать лет, я высказала свои соображения на этот счет одному из дядиных друзей. Я считала, что толпа использует патриотические чувства лишь как предлог для беспорядков, и власти неправильно делают, что не вмешиваются. Даже тогда я понимала, что толпой управляет смутный
инстинкт, ее поведение непредсказуемо и всегда опасно. Но мой слушатель не оценил высказанных суждений, он был шокирован услышанным и тут же сообщил все дяде, который строго отчитал меня.
Он на полном серьезе увещевал меня, что глас народа - глас Божий. Толпа, по его убеждению, демонстрировала монархические чувства в своего рода религиозной процессии. А мое недоверие к настроению толпы, сказал он, проистекает из за отсутствия уважения к традициям.
Этот инцидент заставил меня о многом задуматься. В моем детском мозгу стали возникать мысли, которых никогда прежде не было, и я вглядывалась в окружающее с возрастающим вниманием. Я ощутила беспокойство, которое незаметно овладело мной.
2
С войной в нашем кругу возникли новые виды деятельности. Тетя Элла занималась организацией госпиталей в Москве. Она отправляла полевые госпитали и перевязочные пункты на фронт, создавала комитеты для вдов и сирот войны, устроила в Кремле склад, куда со всей Москвы собирали белье и перевязочные средства. Масштабы этой деятельности возрастали, скоро разные отделы заняли все дворцовые холлы. Я нашла себе отдушину, приходя сюда работать по воскресеньям. Когда в Москву начали прибывать раненые, тетя часто навещала их. Иногда она брала с собой меня. Мы целые дни проводили в госпиталях.
Поначалу общество спокойно восприняло войну, поскольку никто не верил, что японцы могут собрать боеспособные силы. Но шли месяцы, а наши войска не одерживали победы; воина скоро стала непопулярной, росло общее недовольство. Обязанностей у дяди прибавлялось, и мы видели, что он очень обеспокоен. Как всегда, мы ничего не знали о том, что происходит. Политические разногласия не проникали в нашу классную комнату, в нашем присутствии не позволялось вести разговоров на серьезные темы. Мы смутно ощущали некоторую тревогу и нервозность в окружающем, и то лишь потому, что были чрезмерно любопытны. Зима 1904 года оказалась последней, когда в моем обучении руководствовались хоть какой то системой.
Лето 1904 года было отмечено радостным событием, рождением несчастного цесаревича. Россия так долго ждала наследника, и сколько уж раз надежда эта оборачивалась разочарованием, что его появление на свет было встречено с энтузиазмом, но радость длилась недолго.
Даже в нашем доме воцарилось уныние. Дяде и тете, несомненно, было известно, что ребенок родился больным гемофилией, заболеванием, проявляющимся в кровоточивости из за неспособности крови быстро свертываться. Конечно же, родители быстро узнали о природе болезни сына. Можно представить, каким это стало для них ужасным ударом; с этого момента характер императрицы начал меняться, от мучительных переживаний и постоянного беспокойства здоровье ее, как физическое, так и душевное, пошатнулось.
Вместе с дядей и тетей мы поехали в Петергоф на церемонию крещения цесаревича. Золоченая карета, за которой следовал кавалерийский отряд, доставила новорожденного в церковь. Его сопровождали няня и гофмейстерина. С раннего утра вдоль пути следования были выстроены полки; кортеж состоял из множества парадных карет, запряженных богато убранными конями.
В одиннадцать утра императорская семья и придворные были готовы: мужчины в полной парадной форме, женщины в драгоценностях и затканных золотом и серебром парадных платьях с длинными шлейфами. Император, великие князья и княгини, послы и высшие сановники образовали процессию, они шли в дворцовую церковь по заполненным гостями залам. Во главе процессии на подушке из серебряной парчи гофмейстерина несла маленького царевича. Церковь сияла светом. При входе многочисленное духовенство во главе с архиепископом Петербургским приветствовало императора. После окончания церковного обряда ребенок был доставлен домой с тем же церемониалом. Поздравления и банкет продолжались до вечера.
В честь армии, ведущей тогда боевые действия на просторах далекой Маньчжурии, все сражающиеся были записаны приемными отцами юного царевича.
То лето в Ильинском тянулось долго и проходило довольно скучно, да и после того, как осенью мы перебрались в Усово, ничего памятного не произошло. Возможно, поэтому один, можно сказать, заурядный случай произвел на меня глубокое впечатление. Однажды воскресным утром, когда слуги пришли в дом выполнять повседневную работу, они обнаружили, что ночные грабители похитили большую часть столового серебра. У меня мурашки по спине пробежали, когда я увидела оставленные ворами следы. Они даже ели в той комнате, где мы провели вечер, после чего спокойно курили: были крошки табака и несколько забытых сигаретных бумажек. Они спокойно разбили окно, чтобы уйти, и на снегу были видны их следы.
Дело было не столько в ценности награбленного, как в том, с какой легкостью они проникли в наш дом, нашей незащищенности от вторжения.
3
Вернувшись в Москву, мы оказались накануне того, что историки теперь называют революцией 1905 года. Забастовки и студенческие демонстрации, которые в ту пору происходили по России, в Москве были особенно массовыми.
Дядя Сергей не был согласен с правительством по этому вопросу. Он считал, что только крайне строгие меры могут положить конец революционному брожению. В Петербурге не решались принять такую политику, отделывались отговорками и отсрочками. Подобное поведение казалось ему недопустимым.
Однажды вечером, когда я и Дмитрий пришли, чтобы он почитал нам, мы нашли его в большом волнении. Он расхаживал по комнате, не произнося ни слова. Мы тоже молчали, боясь спросить его. Наконец он заговорил.
В словах, которые ему казались понятными для нас, он обрисовал политическую ситуацию, а потом объявил, что подал императору прошение об отставке и тот принял ее.
К этому он добавил, что у него нет намерения покидать Москву, он оставляет за собой командование ее военными силами.
Перед тем как отпустить нас, он с достоинством и волнением высказал свое глубокое сожаление о состоянии дел в России, отметив необходимость серьезных мер и преступную слабость министров и советников императора.
Серьезность его тона поразила нас, мы почувствовали, что положение, несомненно, тяжелое. Однако впечатления детей большей частью поверхностны, мы еще не могли понять сути дядиного беспокойства. У нас тогда одна была мысль, что скоро мы переедем из генерал–губернаторского дома в Нескучный дворец, где, как и в предыдущие годы, проведем рождественские праздники.
То было ужасное время. Стачки и беспорядки продолжались, праздник омрачала тревога, и мы не отваживались выходить за ворота парка. На дворцовом конном дворе разместился кавалерийский эскадрон, была усилена охрана. Город находился в возбужденном состоянии. В любой момент ожидалось общее восстание, последствия которого никто не мог предсказать. Не было уверенности в преданности московского гарнизона, некоторые полки уже были охвачены революционным брожением.
Однажды вечером, через несколько дней после Рождества, когда мы уже легли спать, нас разбудили по приказу дяди и велели быстро одеваться, поскольку необходимо срочно покинуть Нескучный дворец.
"Мы переезжаем в Кремль", - сказал он, когда мы встретили его в вестибюле.
У выхода нас уже ожидала большая крытая карета с двумя черными лошадьми. Мы сели в нее вместе с дядей и тетей, и лошади на полной скорости рванулись в ночь. Занавески в карете были опущены. Мы не видели того, что происходит. Взрослые молчали, и мы не осмеливались задавать вопросы. Ночь была холодной, снег скрипел под колесами и копытами лошадей. Мы хорошо знали дорогу до Кремля, и хотя ничего не видели, догадывались, что едем туда окольным путем. За нами в тишине улиц раздавался галопирующий цокот копыт эскорта.
Я не испытывала страха. Возбуждение и любопытство не оставляло места для других чувств. Мы благополучно доехали до Кремля, кучер более спокойной иноходью провез нас под аркой ворот в Николаевский дворец. Несколько заспанных слуг ожидали нас, двери распахнулись, и мы вошли. Я никогда еще не была в этом дворце, который использовался только для размещения иностранных принцев во время дворцовых церемоний, и уж никак не предполагала, что мне предстоит жить здесь до своего замужества.
Мы прошли на первый этаж и устроились в гостиной, ожидая прибытия лиц, которые ехали следом за нами.
Дворец давно не отапливали и не проветривали, сырость и леденящий холод заполняли плохо освещенные помещения. Вскоре прибыли моя гувернантка, фрейлина, адъютант и наши слуги, которые привезли необходимые вещи для ночлега.
Мы выпили чаю, потом дядя выбрал комнаты, и мы вполне удобно провели ночь в импровизированных постелях, укрывшись горой шерстяных одеял.
Я так и не узнала, чем был вызван столь поспешный отъезд из Нескучного дворца, но на следующий день было сказано, что наше пребывание в Кремле временное, и, как только позволят обстоятельства, мы вернемся обратно. Нам не надо было объяснять, что при сложившейся обстановке за стенами Кремля мы лучше защищены, чем в рабочем предместье с многочисленными фабриками.
Однако проходили дни, но мы не возвращались в Нескучный дворец.
Мало–помалу жизнь вошла в свою колею, вернулся обычный распорядок, у нас возобновились уроки, которые из за переезда были прерваны на несколько дней. Николаевский дворец, вначале такой холодный и неудобный, стал даже очень уютным, когда мы обжились здесь.
Но новости, поступающие извне, становились все более зловещими, и я все острее чувствовала, что мы живем на вулкане, готовом извергнуться и поглотить нас в любой момент.
Убийство
Москва была охвачена беспорядками и неопределенностью, но за стенами Кремля жизнь протекала спокойно. Тетя и дядя редко выезжали из Кремля и дома принимали лишь самых близких друзей.
Однако в середине февраля мы все поехали в Большой театр на благотворительный спектакль. Нас везла туда большая старомодная закрытая карета, обитая внутри белым шелком. И только несколько дней спустя мы узнали, как близко были от смерти.
Группа террористов, которые следили за передвижениями дяди, была предупреждена о нашем выезде, им был известен маршрут. Один из них, вооруженный бомбами, занял позицию и был готов убить нас по сигналу сообщника. Но когда тот человек узнал, что в карете я и Дмитрий, у него не хватило духу взмахнуть платком, чтобы подать условленный знак.