Юрий Александрович сделал тогда гениальный шаг - может быть, единственный за свою жизнь: увез весь свой театр в Ростов-на-Дону, встал на трудовую вахту, обслуживал передовиков сталинских пятилеток. Укатил из Москвы и сохранил театр, сохранил Веру. Это по его совету она согласилась играть Александру Соколову - роль-то была вовсе не ее, до того ее знали как характерную актрису!
А я ее впервые увидела в кино. Шел "Дом на Трубной", еще немой фильм. И вдруг на экране появляется девушка в косыночке, курносенькая, глазки сверкают.
- Это что за прелесть такая с гусем? - спросила я подруг. - Надо бы с ней познакомиться.
И вот теперь мы в одном театре. С Завадским она прожила недолго - у них сын общий, Женя, режиссер, тоже в нашем театре. Но к Вере Юрий Александрович всегда относится нежно - это достойно уважения. Всю жизнь - вот так выпало - он находится где-то рядом, знаю его как облупленного, а как режиссера ненавижу. И есть, есть за что. И за Веру, наверное, тоже: ведь актрисы все завистливы. Не верьте тем, кто это отрицает. И мне тоже.
А в театре мы с Верой даже дружим. Или по крайней мере приятельствуем. Люблю я это слово - полнозвучное! В театре про меня рассказывают всякие глупости, надеюсь, вы не верите им? Будто я пришла как-то на спектакль и объявила: "Все, вступаю в партию!" "Зачем?" - поразились все. "Надо! - будто сказала я. - Должна же я хоть на старости лет узнать, что эта сука Верка говорит обо мне на партбюро! "
Смеетесь? И вы тоже. Ну неужели, вы думаете, я не знаю, что Вера Петровна никогда в партии не была и быть не могла. Да и кто бы туда ее пустил?..
"Для вас"
После обеда Ф. Г. легла отдохнуть, а я вышел на балкон - с книгой и своей тетрадкой. Записываю теперь впечатления. Хорошо здесь, тихо. И никогда столько времени на записи у меня не было.
Ф. Г. не спит. Вон подошла к столику, села и тоже стала что-то писать. Меня не окликает. Каждый занят своим. Атмосфера творчества спустилась на санаторий имени Герцена!..
Потом Ф. Г. выходит на балкон и садится в шезлонг напротив. В ее руках две странички.
- Хочу прочесть вам. Слушайте.
"Никогда не могла отказать себе в удовольствии сравнивать людей с животными. Господь Бог так много сотворил за семь дней, что начал повторяться. И это помогает нам сегодня почувствовать человеческий характер, а может быть, даже и человека целиком.
Бруновская - гигантский попугай.
Ия Саввина - помесь гремучей змеи с колокольчиком.
Завадский - вытянутый в длину лилипут.
Глеб - фокстерьер. Он несется по жизни, только задние ноги сверкают. Остановится, навострит уши, удивится, но природа требует продолжать бег. И он мчится дальше.
А я, дура, начинаю ревновать, когда он заинтересуется кем-то другим. Забываю, что это тоже ненадолго".
Вот все… Вы обиделись?
- Нет. Но это как-то неожиданно. И я думаю, справедливо ли?
- Только не стройте из себя "целку-невидимку"! Я не собиралась оскорблять вашу невинность. А фокстерьер - это же прекрасно, глупый вы человек. Сравнения с собакой у меня только для хороших людей: я же сама собачница и собак обожаю! И если женщина - друг человека, то собака - тоже. И прежде всего.
- А переписать это мне можно? - спрашиваю я примирительно.
- Нет, вы все-таки странный человек, - грустно усмехается Ф. Г. - Неужели не сообразили, что все это писалось для вас?..
В каждой шутке есть доля
Как-то я сказал Ф. Г., что начал записывать свои впечатления от "Сэвидж" и от некоторых событий, связанных с нею. Ф. Г. попросила прочесть ей написанное. Просила очень настойчиво и обеспокоенно.
В один из ближайших дней мы пошли в сад на Котельнической, устроились в стороне от протоптанных аллей, и я начал читать. Ф. Г. слушала с интересом, изредка что-то уточняла, просила исправить, иногда смеялась, спрашивая:
- Неужели так было? Боже! А после чтения заметила:
- А вы знаете, ведь у вас получается целая книга. Я не помню точно, но, кажется, Герцен сказал: "Частная жизнь сочинителя есть драгоценный комментарий к его сочинениям". Может быть, это действительно так. Я бы никогда не сумела написать о себе.
- Почему?
- Я пробовала, даже как-то начинала вести дневник. Но всегда уничтожала написанное. Во-первых, я считаю, рассказывать самой о себе просто нескромно. Как можно выставлять себя напоказ? Смотрите, какая я, скажем, талантливая и как, мол, я умею работать! Ну, это очень нескромно и, по-моему, отвратительно. Вы понимаете?
- Да, - ответил я. - Но ведь можно рассказать о людях, с которыми вы встречались, рассказать, как вы работали над ролями, о театре, актерах, режиссерах, о первых советских театрах, где вы работали, - это очень интересно.
- Может быть, - согласилась Ф. Г., но тут же возразила: - Людей, о которых я могла бы рассказать, в большинстве уже нет. Одобрили бы при жизни они мой рассказ? Я не знаю. А потом - я не очень люблю мемуары и автобиографии. Вот вам еще одна цитата, с которой я полностью солидарна. Гете сказал: "Автобиографии походят обыкновенно на старушек, у которых лица нарумяненные, волосы накладные, а зубы вставные"…
И все же после этого чтения я почувствовал в отношении Раневской ко мне некоторую настороженность. Мне показалось, что между Ф. Г. и мною появилось что-то, что мешает ей быть откровенной. Как-то она сказала:
- О, вы опасный человек. Вам далеко не все можно рассказывать.
И потом вдруг спросила:
- А когда вы со мной познакомились, вы не думали писать обо мне?
- Нет, не думал.
- А почему же начали?
- Вы сами мне как-то сказали: "Я вам столько рассказываю, а вы забываете! Вы же журналист, взяли бы и записали".
- Неужели я это говорила?
- Вы еще тогда заметили: "Я буду вашим Гете, а вы моим Эккерманом".
- Это была шутка.
- Конечно. Я совсем не подхожу на роль Эккермана.
Она засмеялась. А я вспомнил, что мое первое знакомство с Ф. Г. было заочным - в ту пору, когда я проходил практику в "Комсомолке". Я предложил своему заву (это было в отделе литературы и искусства) сделать воскресную полосу: "Когда мы отдыхаем…" - встречу веселых актеров за круглым столом, каждый из которых расскажет одну (но самую смешную!) историю из своей жизни. Тогда мне показалось это очень оригинальным и даже смелым, и я боялся, получит ли идея одобрение сверху-от "главного". Главным был Аджубей. Он сказал заву: "Делайте и побыстрее".
Я начал беседовать, заказывать, записывать. Единой встречи за круглым столом фактически не было. Я ездил "в гости" к актерам, разговаривал с ними за самыми различными столами, собирал материал. Иногда уговаривал написать, иногда писал сам. У меня появились "смешные истории" Л. Утесова, Р. Зеленой, М. Назаровой (с нею я беседовал за кулисами цирка - у гримерного столика, во время антракта), В. Доронина.
Раневская была одной из "мечтаемых" кандидатур. Я позвонил ей по телефону, представился (практикант "Комсомольской правды") и изложил просьбу.
- В моей жизни не было ничего веселого, - сказала Раневская, - это, наверное, и есть самое смешное. Глупые истории были, но разве они смешны?!
Все же она обещала подумать. Когда я позвонил через несколько дней, она сказала:
- Я ничего не вспомнила, а выдумывать не умею. То, что людям часто кажется смешным, во мне вызывает грусть. Помню, как-то приехала в маленький провинциальный городок - еще очень молодая, очень гордая тем, что у меня в кармане настоящий контракт. Оставив багаж на вокзале, я решила до театра пройти пешком, чтобы познакомиться с местом, где мне предстояло играть. Шла медленно, рассматривая дома и витрины. И вот стала замечать, что прохожие, главным образом мужчины, обрашают на меня внимание: провожают долгими взглядами, оглядываются, многозначительно перемигиваются. "О, в этом городе умеют ценить красоту, - подумала я не без иронии. - Здесь можно рассчитывать на успех". И что же? Когда я наконец вошла в театр, актеры, встретившие меня в вестибюле, сказали, что у меня сзади распоролась юбка и мое кружевное исподнее оказалось наружу. Они очень смеялись, а я до сих пор вспоминаю об этом со стыдом и содроганием. Разве это смешно?
Ф. Г. попросила тогда обойтись как-нибудь без нее и потом сама звонила в редакцию с просьбой не записывать ее рассказ.
- А вы все-таки записали? - спросила она.
- Нет. Газета вышла без него.
- Вот видите, вся моя последовательность: сначала заявила, что ничего смешного у меня не было, потом зачем-то все-таки рассказала о том, что сейчас и сама плохо помню.
Позже Ф. Г. еще не раз возвращалась к записям, которые я прочел ей в саду. Иногда, рассказывая мне что-то, говорила: "Это вы можете записать", иногда (как это было с письмом Завадскому) просто мне передавала что-либо: "Это можно использовать", иногда предупреждала: "Не подумайте записывать!" Я говорил, что ничего не собираюсь публиковать, что это все "сырье", но она не соглашалась:
- Оставьте. Все, что написано, делается свидетельством, документом. А то, что написали вы, - это почти готовая книга.
Изувер
Получилось так, что, когда я уехал из санатория Герцена, Ф. Г. осталась фактически одна. Ирина Сергеевна отбыла несколько дней назад, Вера Петровна накануне, приезд Яншина задержался.
- Ничего, буду гулять, - сказала Ф. Г. мне на прощанье, - хоть надышусь сосновым воздухом на весь год.
Наталия Иосифовна, жена Грибова, горячая поклонница Раневской, вскоре приехала в санаторий вместе с мужем. Ф. Г. нежно относилась к нему. Когда в день семидесятилетия Алексея Николаевича ему присвоили звание Героя социалистического труда, она прислала телеграмму: "Сердечно поздравляю. Горжусь, что хотя бы в кино, в "Свадьбе", была вашей законной супругой".
Едва зайдя в санаторную столовую, чета Грибовых увидела Ф. Г., одиноко сидящую в углу. Она радостно помахала им:
- Алеша, Наташа, идите ко мне, а то здесь нет ни одной живой души, с которой поговорить можно!
В эти дни она все внимание уделяла приблудной собаке на сносях, беспокоилась, где та рожать будет… Попросила кого-то из служащих соорудить дошатый закуток, сходила в лавку военного городка и принесла махровую простыню, которой устлала закуток. А когда сука ощенилась, каждый день приносила кутятам молоко. Заметив у них блох, кинулась за специальным мылом, уговорила нянечку искупать им и щенков, и мамашу и внимательно-наблюдала процесс мойки.
- Осторожнее, осторожнее, - просила она. - Это страшное мыло попадет им в глаза, и они обязательно ослепнут. На всю жизнь.
И была счастлива, что ни сука, ни шенки больше не чесались и смотрели на Ф. Г. благодарными глазами.
Через неделю щенки исчезли: директор санатория приказал их утопить.
- Изувер! - бросила Ф. Г. ему в лицо, а Наталье Иосифовне позже сказала:
- Вы бы видели эту суку, как она бегала вокруг здания, обнюхивала все закоулки, призывно скулила, заглядывала людям в лица. Потом подошла ко мне и долго молча стояла. Ее взгляд матери, оставшейся без детей, я не могла выдержать.
Первый заход
В гостях у Раневской побывала проездом Н. Кошеверова, вернувшаяся из ГАР, куда она ездила на премьеру фильма "Сегодня новый аттракцион". Ф. Г, пересказала мне свой разговор с нею.
- Ну, как вы съездили, Надюша?
- Отлично. Фильм принимали превосходно. (Пауза.) Фаиныш, а ведь ты любишь сказки Андерсена?
- Разве их можно не любить? Это настоящая поэзия.
- Я знала, что ты любишь Андерсена!
- Да, да. Ну а погода в Германии была хорошей?
- Хорошей. У меня сейчас чудный сценарий - сделали Дунский и Фрид, очень опытные и милые сценаристы. Они написали целую андерсениаду!
- Надюша, скажи, ты бываешь у себя в Ленинграде в букинистических лавках?
- Бываю, а что?
- Ты не смогла бы мне купить Монтеня? В Москве его не достать.
- Конечно, Фаиныш. Но ты смогла бы это сделать сама. Разве тебе не хочется снова побывать в Ленинграде? Ты ведь очень любишь наш город?
- Люблю, но сниматься у тебя не буду.
- Почему же?!
- Надя, вот когда ты сидишь здесь, пополневшая, отдохнувшая, спокойная, - я тебя люблю. Но в павильоне… Мне слишком дорого обходится сниматься у тебя, не говори со мной о новом сценарии.
- О, вы не знаете Кошеверову, - сказала мне Ф. Г. - Это только первый заход. Она еще не раз будет атаковать меня, но теперь уж я буду непреклонна.
- Фаина Георгиевна, - спросил я, - а вдруг сценарий в самом деле хорош?
Она погрозила мне кулаком.
- Вы хотите моей смерти? - и, вздохнув, добавила: - Я могла бы сейчас сняться. В хорошей комедии, например. Сатирической. Может быть, это будет напоследок… Но у Кошеверовой - никогда!
Постаревший Онегин
Анну Андреевну Ф. Г. вспоминает часто - иногда одной фразой: "Как Анна Андреевна любила слушать "Закат" Бабеля!" Или: "Она очень смеялась, когда я читала ей "Любовь не картошка" Саши Черного, и всегда просила: "Почитайте еще!"
Эти воспоминания приходят всегда случайно, неожиданно - так, как это бывает, когда человек постоянно думает о ком-то близком, ощущает его рядом.
Вчера, когда мы говорили о Чайковском (Ф. Г. считает, что гениальный композитор совершил ошибку, написав оперу на стихи Пушкина, которые сами по себе - музыка), она спросила:
- А вы знаете, кто такой князь в "Дядюшкином сне"? Я не понял, о чем идет речь.
- Ну как вы представляете себе его прошлое, что он делал в юности, где учился, как проводил время? Анна Андреевна поразила меня, когда сказала: "Да ведь князь - это постаревший Евгений Онегин. Достоевский сознательно написал его так". И она подробно доказывала мне истинность своей догадки: у князя то же образование, он намекает на большую и неудачную любовь, его манеры, костюм - он и сегодня хочет выглядеть "лондонским денди", а разговоры о долгих путешествиях в прошлом? И так далее. Это приговор Достоевского пушкинскому герою. Вот так. Анна Андреевна была удивительным человеком - оригинального и самобытного мышления.
Фильмы Вивьен Ли
Мы смотрели несколько фильмов с Вивьен Ли. Это были старые ленты, многие из которых умерли, - только "Мост Ватерлоо", где мастерство Ли уже было зрелым, смотрится до сих пор и никого не оставляет равнодушным. Ф. Г. плакала, как ребенок, над трагедией Майры - сентиментальной историей, причем сентиментальной настолько, что порой кажется, будто авторы умышленно, преднамеренно идут на сантименты, как бы доказывая этим: когда играют великие актеры, сентиментальная история становится подлинной трагедией, не поверить в которую невозможно. После сеанса Ф. Г. сказала:
- Я плакала не только над Майрой,.я плакала и над Вивьен Ли - здесь уже все вместе. Трагедия таниовщииы на экране и трагедия актрисы в жизни - вот что взволновало меня.
Чехова нужно знать!
Я вспомнил "Свадьбу" и знаменитую сцену с женихом, когда Настасья Тимофеевна-Раневская голосит: "Я ее поила, кормила, берегла пуще алмаза изумрудного, деточку мою". Мне особенно нравится этот "алмаз изумрудный" - одно из абсурдных сочетаний, которыми так любил впоследствии услащать речь своих обывателей М. Зошенко.
- А в "Свадьбе" - это Чехов или вы сделали? - спросил я Ф. Г.
Она всплеснула руками:
- Голубчик, ну как же так! Чехова нужно знать. Возьмите и немедленно перечитайте "Свадьбу". Да ведь это же общеизвестные веши!
И потом еще долго возмушалась моей необразованностью. Чехов - один из самых любимых писателей Раневской. Рассказ "День за городом" она считала шедевром русской прозы.
Очевидно, такое отношение к Чехову и вызвало неприятие фильма "В городе С". Здесь коробило все: и "живой" Чехов, появившийся на экране, чтобы творить добрые дела и "изучать жизнь" (в этой экранной жизни он встречает не прототип, а буквального Ионыча, так что задача Чехова-писателя в фильме облегчена до крайности: встретил, поговорил, изобразил), и актеры, играющие рассказ Чехова так, как играют пьесы Островского.
- Чтобы поставить Чехова в кино, нужно иметь талант, равновеликий этому писателю.
Особенно удивило и огорчило Ф. Г., что подобные фильмы-экранизации (и "В городе С." в частности) вызывают хвалебные рецензии.
- Наша беда в плохом образовании, в низком уровне образованности. У нас очень мало по-настоящему знающих людей, - говорила она.
Бежать из "Моссовета"
- Я знаю, сегодня я играла отвратительно. Не спорьте со мной! Вы же не представляете, чем в этом сезоне стала для меня "Сэвидж" - мукой!..
Началось с Ленинграда. На роль Тайта ввели актера, которого Ф. Г. прозвала "рука Москвы". Он суетился на сцене и то и дело спрашивал: "Мама, де деньги?" Именно так- "де" вместо "где"!
С открытием нового сезона вводы посыпались один за другим. В том спектакле, который я видел, было три новых исполнителя: новая Лили Белл, по сравнению с которой, как сказала Ф. Г. - "Бестаева-Аузе", новая мисс Вилли - приятная актриса, не успевшая выучить роль, и новый Ганнибал, постаревший на десять - пятнадцать лет вопреки замыслу автора. Играть с ними Ф. Г. стало трудно. Новые исполнители мешали актрисе, создавая не творческие, а совсем иные трудности: не давали вовремя реплику, перебивали, торопясь проговорить свой текст, забывали мизансцены и т. д.
Смятение Ф. Г. можно легко понять.
Стала ли она сама играть хуже? Нет. Нет, вопреки всем трудностям. Можно только удивляться, какой ценой достигалось это.
Только что я говорил с Ф. Г. по телефону. Вчерашний спектакль утвердил Ф. Г. в мысли бежать из "Моссовета".
Выйдя вчера на сцену, Раневская растерялась: она увидела актеров, с которыми не играла три месяца. Ни один из них не получил репетиции. Ни об одном из них никто даже не счел нужным предупредить Раневскую.
- Mне стало дурно, - сказала Ф. Г., - но пришлось взять себя в руки и продолжать. Ужас преследовал меня весь спектакль!..
В результате - бессонная ночь и письмо Завадскому:
"Дорогой Юрий Александрович, мне очень жаль Вас огорчать, но я не могу не написать Вам. То, с чем я сейчас сталкиваюсь в спектакле "Сэвидж", заставило меня принять твердое решение - уйти из театра. Я не могу мириться с безответственностью перед зрителем, с отсутствием профессионализма в профессиональном театре. Я не могу мириться с равнодушием, распущенностью.