Улица генералов: Попытка мемуаров

Имя Анатолия Гладилина было знаменем молодежной литературы периода "оттепели". Его прозу ("Хроника времен Виктора Подгурского", "История одной компании") читали взахлеб, о ней спорили, героям подражали. А потом… он уехал из страны, стал сотрудником радиостанции "Свобода".

Эта книга о молодости, которая прошла вместе с Василием Аксеновым, Робертом Рождественским, Булатом Окуджавой, о литературном быте шестидесятых, о тогдашних "тусовках" (слова еще не было, а явление процветало). Особый интерес представляют воспоминания о работе на "вражеском" радио, о людях, которые были коллегами Гладилина в те годы, - Викторе Некрасове, Владимире Максимове, Александре Галиче…

Содержание:

Улица генералов: Попытка мемуаров 1
- От автора 1
- Первая попытка 1
- Просто воспоминания 32
Послесловие к книге Анатолия Гладилина, - или Наш ответ Франсуазе Саган 54
Примечания 54

От автора

На мой взгляд, каждый нормальный человек способен написать одну книгу - книгу о своей жизни. И если жизнь его была интересна, полна драматических, трагических событий, то может получиться хорошее литературное произведение. Сколько я знал авторов одной книги или авторов одного пронзительного автобиографического рассказа, а дальше - все, что они ни писали, было из рук вон плохо. В советские времена мемуары любили писать золотопогонные военачальники. Естественно, писали не они, писали за них, но они все-таки что-то диктовали машинистке или рассказывали литобработчику. По каким-то своим делам мне нужны были факты из биографии Буденного, я раскрыл его книгу и, помнится, восхитился фразой: "На правом фланге, впритык к моей армии, хорошо сражалась 5-я дивизия под командованием Николая Щорса". Я даже несколько завелся: дескать, соображает ли уважаемый Семен Михалыч, что он рассказывает? И как он мог знать, при тогдашней примитивнейшей связи, когда он плохо контролировал свои эскадроны, что происходит у соседей? Ну, лихой красный конник с унтер-офицерской прямотой просто писал (диктовал, рассказывал) то, что ему приказывали. Например, в его книге не было ни единого слова о 2-й конной армии и ее командарме Миронове. Зато он обязан был упомянуть всех официально признанных героев Гражданской войны.

Между прочим, если уж речь зашла о мемуарах. Однажды я был в квартире у Буденного, в знаменитом правительственном доме на улице Грановского. Квартира, по тогдашним понятиям, показалась огромной, но больше всего меня поразила отдельная комната, в которой стоял только стол, а на нем - пять телефонов. Один из них - красный.

Видимо, все-таки ждал маршал звонка по кремлевской вертушке, чтоб седлать коней на штурм американского империализма.

Спрашивается: ну чего я прицепился к Буденному? Ведь на Западе существует серьезная мемуарная литература, и много можно узнать любопытного, читая воспоминания бывших президентов и бывших премьер-министров. Правда, до сих пор я размышляю над словами маршала Петена, человека очень сложной судьбы. На вопрос, почему он не пишет мемуары, старый маршал ответил: "Я никогда их не буду писать, ибо мне нечего скрывать".

А уж казалось бы… Впрочем, когда есть что скрывать, тогда можно смело брать на вооружение фразу товарища Буденного: "На правом фланге хорошо сражалась…" и далее по тексту.

Итак, повторяю: каждый нормальный человек способен написать книгу о своей жизни. Кроме профессиональных писателей. Ибо писатель, скажем так мягко, не совсем нормальное существо, и в каждую книгу, чему бы она ни была посвящена, он вкладывает часть своей биографии. А если он решится рассказывать лишь о себе любимом, то все равно фантазия уведет его в сторону и он напридумает такое, чего отродясь не бывало, а главное, сам в это поверит. Писатель одновременно живет в двух мирах: реальном и том, который строит в своем воображении. И естественно, что с годами грань между этими мирами стирается.

- Вася, ты же тогда сказал, - говорю я Аксенову…

- Я? Это? Да никогда ничего подобного не говорил! - возмущается Аксенов.

А потом на моем вечере он рассказывает про меня красочную историю и очень удивляется, что я ее не помню.

А я не помню.

Однако все это лирические отступления. И уж не знаю, почему меня занесло в сторону. (Боюсь, что если начну писать мемуары, то меня будет заносить во все стороны.) А хотел я всего-то объяснить, почему я начал книгу с рассказа. Дело в том, что половина моих книг написана от первого лица, и после выхода каждой мне приходилось оправдываться перед близкими людьми - мол, никакой такой истории с женским полом у меня не было, а людям неблизким объяснять, что нет, ребята, не играл я в футбол, не служил в разведке, не награждали меня тайно Золотой звездой Героя Советского Союза, не кончал я жизнь самоубийством и т. д. Последний мой роман, "Тень всадника", вызвал множество вопросов, но тут я нашел универсальную форму ответа: "Посмотрите на меня внимательно. Я похож на короля Швеции маршала Бернадота?" После чего вопросы автоматически отпадали. Так вот, рассказ "Улица генералов" - единственная моя автобиографическая вещь. Там масса точных деталей, и все эпизоды с генералами, и в Москве и в Камышлове, не придуманы, все это было со мной. И главное - интонация, она очень важна для меня. Самое большое количество книг за всю мою жизнь я прочел до пятнадцати лет, в читальном зале Ленинской библиотеки, и тогда мне казалось, что у каждой хорошей книги - своя музыка, я просто слышал мелодию. Когда я отважился сам стать писателем, то поначалу полагал, что мастерство писателя заключается в том, чтоб найти музыку. Потом понял, что писательское мастерство - в другом: в точности деталей, сложности характера и прочее, и прочее. И лишь когда соблюдено все это прочее, непроизвольно возникает музыка. В общем, лишь в "Улице генералов" я нашел мою мелодию.

Все это я говорю, честно глядя в глаза читателю. А читатель меня оборвет: дескать, что вы нам голову морочите, в вашей самой автобиографической вещи герой - профессиональный фотограф и живет в Сан-Франциско. Вы действительно увлекались фотографией?

Отведя глаза в сторону, отвечу, что фотоаппаратом никогда не пользовался, не умею ни наводить, ни нажимать, и в Сан-Франциско был всего два раза, проездом, и почему я все это напридумал, понятия не имею, черт попутал, но тем не менее повторяю: "Улица генералов" - это моя автобиография, рассказ, в котором я нашел наиболее близкую мне мелодию.

Читатель горестно всплеснет руками и задаст риторический вопрос:

- Ну как после того, что вы тут нагородили, можно верить писательским мемуарам?

И будет абсолютно прав. Или абсолютно не прав. Ибо я сам верю тому, что пишу. Перефразируя знаменитые слова Льва Николаевича Толстого, можно сказать: все было так, как должно было быть, даже если было по-другому.

Первая попытка

Улица генералов

Как говаривал древнегреческий классик, рассказ должен быть бесхитростным и правдивым.

Я родился и вырос на улице, где в одном лишь доме жили простые советские граждане. Следом за нашей трехэтажкой во всех остальных зданиях, вроде бы цивильных по виду, размещались военные учреждения, а на другой стороне, занимая весь квартал, возвышался огромный многоэтажный серый сундук. Прислонившись к сундуку, как раз напротив моего дома, выстреливала в небо прямоугольная башня, тогда, наверное, самая высокая в Москве. Многоэтажный сундук и башня были облицованы толстущими плитами гранита. Думаю, что если бы этим гранитом перегородили все дороги на наших западных границах, то не прошли бы танки Гудериана, а плит было достаточно, чтобы вообще закрыть границу наглухо.

Впрочем, возвели сей архитектурный шедевр до моего рождения, а когда я подрос, моим мнением никто не поинтересовался.

К центральному подъезду можно было подняться по гранитной лестнице, по обеим сторонам которой, за гранитными колоннами, возвышались постаменты. На постаменте слева - Ленин. Справа - Сталин. Вот из какого металла их отлили, мне не докладывали. И еще к центральному подъезду вели, с бульвара и с улицы Грицевец, пологие широкие гранитные дороги с гранитным парапетом (в нашем квартале, к великой радости Гудериана, на граните не экономили), и по ним предпочитали топать и служившие в здании офицеры, и обыкновенные прохожие. Эти гранитные Пикадилли, с подъемом и спуском, будут занимать фундаментальное место в моем бесхитростном повествовании.

Естественно, ни на одном доме, и даже у центрального входа, не было вывески, однако все пионеры на улице Маркса - Энгельса и все уркаганы в проходном дворе на Грицевец хорошо знали, что серый гранитный сундук с высоченной башней не что иное, как Генеральный штаб Красной армии.

Тогда хватит темнить, скажут мне, все равно старые москвичи помнят, как называлась эта улица. А я отвечу: "Фиг вам с маслом, я воспитан в советском духе и военных тайн не выдаю". Старые москвичи, конечно, помнят. Да они почти все вымерли. Название улицы генералов менялось трижды. Нынешних москвичей спроси, какие переулки раньше были Грицевец и Маркса - Энгельса, - они и рот разинут. Так что - нет и нет, болтун - находка для шпиона, а враг не дремлет!

…Между прочим, работая долгое время в самом известном вражеском логове, я с удивлением наблюдал, что враг еще как дремлет, и не просто дремлет, а похрапывает со свистом на жирной зарплате. Порой приходилось врага расталкивать, дескать, мистер, протрите глаза, стряхните пыль с ушей, вон что в мире творится! Сенкью вери мач, благодарила вражина и чесала прямиком в кантину на ланч.

В моем солидном возрасте очень трудно сохранить плавность повествования. Выскакивают воспоминания, уводят в сторону. Какие-то мелочи, как колючие кусты, цепляют за ноги. Попробуем пойти напролом по хронологии.

Значит, так. Во время войны нашу улицу с обеих сторон перегородили деревянным забором. В будке стоял часовой и пропускал военных по… (отбрасываем подробности). Штатским проход был запрещен, и я, чтобы попасть в свою школу в Серебряном переулке, делал огромный крюк через улицу Фрунзе или через проходной двор на Грицевец. Война кончилась, но забор остался. К вечеру детвора нашего дома высыпала на улицу (на тот клочок, что остался от улицы) и, стоя цепочкой на тротуаре, развлекалась тем, что смотрела, как из узких ворот между башней и основным зданием выезжали черные машины с генералами. Генералы располагались на заднем сиденье, окна задернуты шторкой, однако ребята постарше безошибочно определяли: "Поехал маршал Бирюзов. Генерал армии Антонов. Маршал Василевский". Авторитетные были ребята, могли и в лоб дать, поэтому мы, те, кто помладше, принимали информацию на веру. А когда все генералы разъезжались, в эти ворота, печатая шаг, возвращалась, черт знает откуда, патрульная рота, причем громко распевала одну и ту же песню, которую мы ни разу по радио не слышали:

Студенточка (раз-два!), заря вечерняя,
Под липами (раз-два!) я поджидал тебя.
Счастливы были мы, наслаждаясь поцелуями [раз-два!),
И, вдыхая аромат ночной, любовался я тобой (раз-два!).

Значительно позже я понял, что пели они запрещенную песню запрещенного эмигранта Петра Лещенко, песни которого, значительно позже, мы покупали на рынке в Коптеве, ибо только там из-под полы продавались самодельные пластинки из рентгеновских пленок… (Опять утопаю в подробностях!)

Правда, в ротном исполнении далее следовал вполне патриотический (к Лещенко отношения не имеющий) куплет:

Пожар войны нас разлучил с тобой,
За Родину пошли герои в бой…

И так далее. Тем не менее, согласитесь, весьма странный дух витал на подходе к Генеральному штабу. Или Политуправление прошляпило идеологическую диверсию? Тянет на размышления, но прём дальше по хронологии.

В один прекрасный день заборы, как по мановению волшебной палочки, исчезли. Взрослые ахнули, но благоразумно отправились по привычным обходным маршрутам. Я же в школу опаздывал и побежал напрямик по гранитному пологому подъему с парапетом. А навстречу шла девочка в школьной форме (коричневое платье, темный фартук, белый воротничок, красный галстук), моего возраста, т. е. лет двенадцати. И я… Да что я! На этажах открылись штабные окна, оттуда свесились лица офицеров. Часовой в центральном подъезде взял винтовку "на караул". Ленин и Сталин из неведомого мне металла повернулись на 180 градусов и провожали зорким взглядом эту девочку (уже с весьма полными бедрами). Даже у "ЗИСа", увозившего из башенных ворот неопознанного генерала, заглох мотор.

Почти ежедневно мы встречались на параллельных курсах у центрального подъезда, и если вожди на постаменте перестали дергаться, то меня каждый раз бросало то в жар (зимой), то в холод (летом).

Необходимое разъяснение. При раздельном обучении танцевальные вечера, с приглашением женских или мужских школ, разрешались лишь старшеклассникам. То есть до девятого класса на знакомство с девочкой нечего было надеяться, ибо огненные скрижали на пионерско-комсомольском небосводе гласили: "Приличные девочки на улице с мальчиками не знакомятся".

У меня прорезались шпионские наклонности. Очень быстро я выяснил, что учится она в пятьдесят седьмой школе на Маркса - Энгельса, живет на бульваре, на последнем этаже пятиэтажки без лифта и к ней надо звонить четыре раза. Откуда-то мне стали известны ее имя, фамилия и номер телефона в их коммунальной квартире.

До девятого класса мы с девочкой не обменялись ни словом, а знаки моего внимания проявлялись в том, что на бульваре, где она гуляла с подругами, я с товарищами следовал за ней тенью, иногда звонил ей в дверь и кубарем скатывался по лестнице, а пару раз, от избытка чувств, засадил из рогатки бумажной пулькой - конечно, не в нее, а в ейную подружку.

И еще такая подробность. Если случайная встреча на бульваре, куда вечером и по воскресеньям вываливала масса народу, могла сорваться по разным причинам (хотя бы из-за дождя), а встреча после школы на параллельных курсах (навигационных, естественно) не стыковалась, потому что у нее (девочки, не встречи) было пять уроков, а у меня шесть или возвращалась она окольным путем в стае подруг (и где ее прикажете ловить?), то в восемь пятнадцать утра расхождение исключалось. Утром каждая секунда на учете, и в школу бегут по гипотенузе. Я лишь загадывал, где сегодня увижу свою красавицу: У спины Ленина или у спины Сталина? И если совпадало, то хорошее настроение не портили даже двойки по русскому письменному. Действительно, что двойка по письменному, когда мы встретились на траверзе Сталина! А это значит, что у нас с девочкой будут и заря вечерняя, и под липами, и аромат ночной - ну, о дальнейшем, о чем пела патрульная рота, я и мечтать не смел. По отношению к моей красавице все эти вольности казались мне кощунством. И еще. В шесть вечера на улицу высыпал табун офицеров. К какому часу они приходили в штаб, я не знал (а знал бы, то не сказал. Договорились: я не выдаю военных секретов). Но в восемь пятнадцать утра на улице никого не было. Только я и моя девочка. И как-то я подумал, что если мне суждено быть великим человеком (что буду - не сомневался, не решил только, в какой области: летчиком, моряком или философом, продолжателем дела Маркса - Энгельса и тех двоих, чьи спины так хорошо изучил), то ведь назовут эту улицу моим именем, а я попрошу назвать улицу в честь девочки - и меня послушаются.

Грандиозным планам помешало случайное обстоятельство. В квартире моего одноклассника, которого в школе презрительно звали "профессором" (очень обидное по тем временам прозвище. А как же иначе? Все мы жили в коммуналках, а у "профессора" отдельная квартира!), было много старых книг, среди них я нашел книгу фотографий. Открыл ее и обалдел. Я же не знал, что существуют книги, в которых только фотографии. Я же не знал, что бывают такие фотографии! Я ведь думал, что фото - это то, что в газетах и в журнале "Смена". Срочно записался в фотокружок при московском Дворце пионеров. Правда, там нас учили не столько фотографировать, сколько проявлять пленку, манипулировать с химическими реактивами в темной комнате при слабом красном свете.

Боюсь, растворится мое повествование в проявителях и закрепителях. Короче, после окончания восьмого класса без троек родители купили мне "ФЭД". Для справки: "ФЭД" не заграничный аппарат, а наш советский шедевр. "ФЭД" - аббревиатура: Феликс Эдмундович Дзержинский. Видимо, в компетентных инстанциях полагали, что фотограф, как и председатель ВЧК, должен выявлять суть человека.

Летом я тренировался на натуре. Вечера просиживал в читалке Ленинской библиотеки, где рылся в каталогах и выуживал весьма нестандартные фотоиздания. С первого сентября начался охотничий сезон. В солнечные дни после уроков я устраивал засады в самых неожиданных для моей девочки закоулках и щелкал ее в упор. Она, если успевала, корчила рожи или отворачивалась. К зиме набралось достаточно снимков, я выбрал десять, на мой взгляд, удачных, положил в конверт и бросил в ее почтовый ящик.

И вот зимнее утро, легкая метель, я несусь без пальто (чтоб произвести впечатление сами понимаете на кого), лишь дикая скорость меня согревает, поэтому встречаемся не за спинами вождей, а на спуске к бульвару. Она впервые поднимает глаза (не взгляд украдкой, как обычно, на долю секунды, нет, меня откровенно рассматривают), и я непроизвольно торможу лаптей.

- Миша, папа сказал, что вас тянет на формализм. Но в снимках что-то есть. Позвоните мне вечером. (Оказывается, знала, как меня зовут, и знала, что я знаю ее телефон.)

Мы расходимся, набирая обороты. Утром каждая секунда на учете. Можете себе представить мое состояние и что я передумал, готовясь к вечернему звонку? Я даже успел подумать, что, возможно, это самый счастливый момент моей жизни и, мол, никто не знает, как сложится дальше. Единственно, о чем я не подумал, просто в голову не пришло, так это то, что обвинения в формализме мне придется слышать довольно часто.

Вообще-то подозреваю, что история про меня и мою Девочку достаточно известна, ибо спустя годы я рассказал ее своему приятелю, тогда модному писателю. Писатель загорелся, сказал, что напишет роман, и действительно написал, правда, все перепутав или сознательно переврав. Роман был напечатан в популярном журнале и имел успех.

На самом деле мое счастье длилось недолго. Ну, была вечеринка на квартире ее подруги. Танцевали. Подруга жила в правительственном доме на улице Грановского. Я должен был догадаться, что моя девочка несколько из другого круга. Не догадался. Встречались на бульваре, да в холод особенно не погуляешь. Пришли долгожданные весенние денечки. Я звоню моей девочке из уличного телефона-автомата (в нашем доме телефонов не было), говорим о пейзажах Поленова. Рядом стоят мои ребята и болтают между собой, употребляя через слово. Ведь лишь один мой товарищ был сыном профессора, все остальные - дворовые хулиганы. Моя девочка прерывает мой монолог очень вежливым тоном: