Конечно, советские газеты, литературная и культурная жизнь в СССР и во Франции нам подбрасывали сюжеты. Иногда тема всплывала неожиданно, например, какая-нибудь кадровая перестановка в советских верхах. "Вика, давай подумаем, чем это вызвано". - "Да я знал этого человека, он из окружения Щербицкого". Так, слово за слово, что-то выстраивалось. И я говорил: "Про то, как вы бегали в магазин за водкой, ты расскажешь отдельно Шагиняну, а вот о партийном собрании будет интересно нашим радиослушателям". Вообще, Некрасов был уникальным рассказчиком, и при его энциклопедических знаниях - от архитектуры до филателии (пропускаю остальные буквы алфавита) - я мог бы услышать и для себя много полезного. Но в силу специфики радио наши разговоры носили утилитарный характер, и, когда Некрасов, допустим, увлекался воспоминаниями о своей юности в Киеве (какой бы это был бесценный материал сейчас!), я его обрывал: "Вика, ближе к телу", ибо, повторяю, искал ему конкретную тему. И еще такая деталь: пока наша работа не кончалась, пока Некрасов не записался в студии (со мной или прочитать свой текст) - никакого пивка в кафе.
- Зануда. Комиссар по трезвости.
- Вика, ты думаешь, мне было приятно следить, что называется, за твоей нравственностью? Не от хорошей жизни. Ты помнишь, когда это началось?
Миллион лет тому назад нас пригласили выступить на торжественном заседании Баварской академии, посвященном русской литературе. Мы с Некрасовым поехали в Мюнхен, взяли отдельное купе и вечером, естественно, несколько себе напозволяли. Меня, конечно, предупреждали, что у Некрасова бывают запои, но как и когда они начинаются, я не знал. Уважаемый классик, в почтенном возрасте, мне даже неудобно, стыдно считать, сколько рюмок он пьет…
Из гостиницы нас повезли на банкет, который устроил в честь академии министр культуры Баварии. Я смотрю: час дня, а Вика уже веселенький. Со мной ему не сидится, отправился гулять по столикам. Вон знакомый, еще знакомый… Со всеми он обнимается, целуется, всем лестно выпить с Некрасовым по бокалу вина. Но все потом закусывают, жратвы навалом, а Некрасов бродит от столика к столику, и все больше его шатает. Когда же он пошел на министра культуры (не к министру, а на министра) обниматься и целоваться, а министр, испуганно улыбаясь, попятился, я спикировал коршуном, в последний момент изменив траекторию Викиного движения. Получилось, будто двое русских, крепко взявшись за руки, решили выйти из зала подышать воздухом. С русскими такое бывает.
Спрашивается: какого черта я высунулся? Мы в свободном обществе, каждый имеет право и так далее… Сработал советский рефлекс? Может быть. Виноват. Но почему-то мне не хотелось, чтоб потом кто-то из немцев пробрюзжал - мол, видел автора "В окопах Сталинграда" пьяного, как "руссише швайн".
Привез Некрасова на такси в гостиницу, замечаю в его номере под кроватью полупустую бутылку коньяка.
Я говорю: "Вика, что тебе принести? Я все куплю, гуляй-веселись, только оставайся в комнате. Я тебя тревожить не буду и обещаю - никто не войдет. Но и ты мне обещай: завтра вечером перед заседанием приведешь себя в порядок. Толкнешь речугу, а после ныряй в "глухую не-сознанку"". Он на меня как-то осмысленно глянул: "Будет сделано".
- Хоть бы кто-нибудь из моих мемуаристов пропустил рассказ про пьяного Некрасова!
- Вика, я не про это. Я видел людей в запое - Юру Казакова, Максимова - жуткое зрелище! Уж какой Максимов был волевой - заметь, я выбираю слова, об ушедших или - или… Он обладал мощным силовым полем, под его дудку плясали высокопоставленные антисоветские товарищи. После перестройки, когда открыли границы, я с некоторым злорадством подумал: "Теперь попляшут и советские господа". Так вот, и Максимова запой скашивал, как пулеметная очередь. На моей памяти лишь один человек во время запоя смог встать на ноги - Некрасов! Для тех, кто понимает, это - подвиг.
Словом, когда на следующий день, вечером, я постучал в его номер, Вика был свежевыбрит, в костюме, почти в норме. Скажем так, чуть размягчен. И мы просидели несколько часов в президиуме, Некрасов благодушно улыбался (правда, я шипел ему в ухо: "Вика, не вставай, не лезь обниматься"), а главное, произнес проникновенную речь, начав ее так: "За что я вас люблю, немцы…" Растроганный зал плакал. После торжественный части - коктейль, все бросились к Вике, герою дня, но я уже успел созвониться с Парижем и действовал согласно инструкциям, полученным от домашних Некрасова: "Ни грамма! И сразу "у койку"!"
…А теперь, под занавес, другая история на тему: кто и где читает книги. Осенью 1994 года я прилетел в Лос-Анджелес по приглашению русской газеты "Панорама", которая издается в Калифорнии. Первое мое выступление собрало полный зал. Саша Половец, главный редактор "Панорамы", предупреждает: "Толя, у нас особая публика. Это не московская аудитория. Расскажи что-нибудь легкое, литературные анекдоты - кто, кого, каким способом…" Я встаю и говорю в зал: "Хочу прочесть главу из моей книги, главу, которая называется "Последний год жизни Некрасова"". У Половца - обморочные глаза. Я читаю, четырнадцать страниц книжного текста. В зале мертвая тишина. В Сан-Диего я решил повторить номер. Однако, для страховки, выбрал смешной сюжетный рассказ. Оглушительный провал. Через пять минут в зале - кашель, громкие разговоры. Не хотят слушать. Прав Половец: специфическая публика. Но после провала ко мне подходили и спрашивали: у вас есть книга про Виктора Некрасова, где бы ее достать? То есть про Некрасова они хотели бы слушать, про Некрасова они хотели читать.
Из Лос-Анджелеса я прилетел в Вашингтон, и там мне показали материалы расследования комиссией американского Конгресса деятельности директоров радиостанций "Свобода" и "Свободная Европа" - Пелла и компании. Слушай, Вика, это нас с тобой касается. Мы с тобой знали, что Пелл - скотина, свою книгу я так и назвал: "Меня убил скотина Пелл", но выяснилось, что, закрывая парижское бюро и увольняя журналистов из других редакций, они - Пелл и компания - свою зарплату под шумок сделали выше, чем у президента Соединенных Штатов! (Шагинян, вырежи реплику Некрасова, Цензура не пропустит…) Я уже говорил и опять повторяю: "Слава богу, что эти пакости произошли после твоей смерти".
Всё, Виктор Платонович, спасибо за беседу. Шагинян машет руками: кончается пленка. (А у газеты нет больше места на странице.) Можешь смело гулять. Спуститься в кафе? Извини, Вика, я должен диктовать жене Маше статью. В следующий раз обязательно опрокинем по рюмочке…
Вика уходит, и я вдруг понимаю, что следующего раза не будет. Вика вернулся на свой Олимп, где годы текут вспять, и там превратится в того Некрасова, каким я увидел его в первый раз, когда студентом Литературного института протырился на пленум московской писательской организации. Обсуждалась проза "Нового мира". В центре внимания была повесть Виктора Некрасова "В родном городе". Повесть критиковали записные ораторы, но собрание знало: такая критика - предвестник новой славы: в ту эпоху громко раскритикованные книги вызывали особый читательский интерес. После собрания Некрасов, провожаемый почтительными взглядами, спускается в вестибюль. Проходит в двух шагах от меня. Молодой, коротко, по-военному стриженный, черные усики, ироничные глаза. Небрежно роняет своему спутнику: "Подумаешь, покритиковали, ведь не убили". Вот таким молодым, ироничным, уверенным в себе он останется на Олимпе, а может, наденет форму армейского капитана, как на той фотографии, что он подарил Маше. И там, на Олимпе, около Некрасова всегда будут друзья, поклонники или бойцы его батальона с той фотографии. Пожалуй, явятся и генералы из Главполитуправления Советской армии, те, что пытались запретить его фильм "Солдаты" - дескать, неправильно показана война. А Некрасов бросит им фразу, которую тогда в ярости крикнул на обсуждении фильма: "Не знаю, господа генералы, как вы драпали от немцев, может, на "виллисах", а мы, пехота, драпали пехом!" В общем, сквозь толпу у подножия его Олимпа мне уже не пробиться. Тот, молодой Некрасов, с черными усиками и ироничными глазами, наверно меня и не узнает. А если заметит, подумает: "Что за тип там суетится? Небось когда-то я с ним выпил сто грамм"…
Прежде чем привести тот отрывок из книги про "скотину Пелла", который под условным названием "Последний год жизни Некрасова" я прочел читателям в Лос-Анджелесе, я хочу сказать несколько слов про саму книгу. Итак, называется она "Меня убил скотина Пелл", издана в Москве в 1991 году (после путча) издательством "Слово" большим тиражом. Переиздана в Москве издательством "Олимп" через десять лет. Когда издательство "Вагриус" предложило мне срочно засесть за мемуары, то Саша Кабаков посоветовал: "Не морочь себе голову, возьми что-нибудь интересное из твоей жизни в Союзе, а потом приложи целиком "Скотину Пелла". Все равно про вашу парижскую эмиграцию лучше никто не напишет". Лучше - может быть. Точнее - вряд ли. Ибо когда я начал "Скотину Пелла", то решил: не буду ничего придумывать, напишу, как было на самом деле, ведь никто в СССР не знает, как мы жили и работали, а у нас все было - и победы, и поражения, и геройские поступки, и подлые интриги. И были еще (особенно в первые годы эмиграции) общая солидарность и понимание того, что мы не в изгнании - мы в послании. За длинным долларом поехали в Америку, а в Париже собралась политическая эмиграция. В Москве наши друзья вздыхали: "Почему в эмиграции все перессорились?" Я им отвечал: "Хочу посмотреть, какими вы будете дружными, когда станете свободными людьми".
Однако вернемся к "Скотине". На всякий случай, чтоб не придирались к мелочам, я всем, кроме Некрасова и Аксенова, изменил имена. Например, Володю Максимова я назвал Львом Самсоновым (кстати, это его подлинное имя), а его журнал "Континент" - "Вселенной".
В статье "Беседа у микрофона", опубликованной в "Литературной газете", которую вы только что прочли перечислены те, кто работал со мной в парижском бюро радио "Свобода". Но в книге Толя Шагинян стал Толей Шафрановым, Сема Мирский - Борей Савельевым, а Фатима Салказанова вообще исчезла. Я понимал, что вольно или невольно буду сводить счеты, и вот из этой игры я поспешил ее вывести.
Да, имеется, конечно, еще одно реально действующее лицо: мистер Юджин Пелл, восьмой или девятый на моем веку (их меняли чаще, чем перчатки) директор радио "Свобода" и "Свободная Европа". Я его видел один раз в жизни, когда вновь назначенный директор, согласно ритуалу, приехал знакомиться с парижским бюро. После чего ко мне заглянул Мирский и спросил, пойду ли я на ланч с Пеллом. Я ответил:
- Сема, по-моему, он дурак. Ты иди, пожалуй, а про меня скажи, что пишу срочную корреспонденцию.
Остается главный герой, который ведет повествование, - бывший советский писатель, журналист "Свободы" - Андрей Говоров. Уж как я его ни темнил, перевернул ему всю семейную жизнь - а все кричат: "это автобиография". С одной стороны, вроде бы - да. Говоров делает то, что я делал на радио, и линия его поведения та же. А с другой стороны - я не Говоров. Говоров становится безработным и кончает жизнь самоубийством. Задачей моей книги было показать, как на благополучном Западе человек ломается, когда его лишают любимой работы. Я прошел через это психологическое потрясение и решил, что его надо обязательно зафиксировать в литературе, рассказать со всеми подробностями. Но сам-то я ни секунды не чувствовал себя безработным. На другой день после моего официального увольнения я пришел в бюро, записал с Шагиняном скрипт и с готовой кассетой уехал в Кельн на Немецкую волну". Девять лет я работал на немцев, с которыми были прекрасные отношения, как парижский корреспондент-внештатник, одновременно посылал статьи в калифорнийскую "Панораму", три года регулярно сотрудничал с "Московскими новостями". Но однажды утром я проснулся и лежал неподвижно часа два, и перед моими глазами, от первой до последней строчки, прошел мой новый роман "Тень всадника". Я понял, что пора кончать с журналистскими глупостями и садиться за книгу. "Тень всадника" я писал пять лет.
Извините за лирическое отступление. Вернемся к Виктору Платоновичу. Отрывок (с сокращениями) из "Скотины Пелла".
Впрочем, он даже рад был, что Вика остается в Париже. Ведь теперь каждый номер "Нового мира", "Знамени", "Дружбы народов" и других толстых советских журналов приносил сенсацию. Печатались "Белые одежды" Дудинцева, "Ночевала тучка золотая" Приставкина, рассказы Битова, ожидались "Дети Арбата" Рыбакова. Если раньше Говоров требовал, чтоб ему как главному куратору (или чтецу, как хотите) советской прессы добавляли молоко за вредность, то нынче журналы рвали из рук, за ними выстраивались очереди. Если Говоров не успевал первым распечатать конверт с "Огоньком" и припрятать журнал в стол, то "Огонек" бесследно исчезал, испарялся в воздухе. Концов не найдешь, хоть полицию с разыскными собаками вызывай. И это "Огонек", который при Софронове можно было заставить читать разве что по приговору народного суда. Пришлось Говорову завести железный ящик, складывать туда журналы и запирать на ключ.
Обозревать, комментировать советские журналы стало одним удовольствием, и Вика был идеальным партнером для таких бесед.
Как и следовало ожидать, многие на Радио, особенно авторы из парижской "Вселенной", встретили горбачевскую перестройку в штыки, считая ее обманом, надувательством и пылью в глаза доверчивому Западу. Виктор Платонович и Говоров заняли иную позицию: если в экономике мало надежд на положительные сдвиги, то в искусстве, особенно в литературе, результаты налицо, число ранее недозволенных, невозможных публикаций растет как снежная лавина, поэтому перестройку надо всячески поддерживать и приветствовать. В Гамбурге у них был союзник Сережа, зав. культурной редакцией. Говоров и Сережа старались заказывать рецензии тем авторам, чье мнение они могли предсказать заранее. Самые интересные вещи предлагались Вике. Так постепенно менялась политика Радио.
Однажды Толя с мрачным видом заглянул к Говорову:
- Андрей, пойди послушай, что Платоныч натворил.
Говоров утром подписал скрипт Вики "Обзор прозы "Нового мира"". Все было в порядке. Наверно, у Шафранова очередной приступ усердия, когда Толя начинал вырезать малейшие паузы, крошечные запинки. Цель - доказать, как он горит на работе. Но для горения Толе требовался зритель, иначе кто же оценит! Говоров вздохнул и пошел в студию.
Прослушав пленку, он понял, что дело швах. Вика читал с трудом, не выговаривал слова, голос срывался. Толя прав: в таком виде передачу нельзя пускать в эфир.
- Мы отдыхали, я поил его чаем, он перечитывал фразы… - Толя словно оправдывался. - Я думал, что вытянем… Но сам видишь…
Говоров вспомнил, что утром Вика показался ему больным: глаза слезились, много кашлял. Но раз Вика ничего не сказал, Говоров решил, что это от перекура.
- А не съездил ли Вика втихаря "в Гонолулу"?
"Съездить в Гонолулу" означало, что Виктор Платонович позволил себе маленький запойчик. Лет пять назад Вика был в отключке, а из Гамбурга потребовали его передачи. Тогда в редакции кто-то предложил: давай скажем, что Платоныч уехал в Гонолулу? С тех пор этот термин прижился…
Шафранов отрицательно покачал головой:
- Уверен, что нет. Ведь врачи категорически запретили ему пить.
- И курить тоже.
- Но Вика сегодня мне похвастался, что идет на побитие мирового рекорда: полтора года на сухом законе.
- А пиво?
- Пивом, конечно, иногда балуется.
Говоров набрал номер Вики. Трубку подняла Галя, жена В.П.
- Андрюша, я как раз собиралась тебе звонить. Уговори Вику вызвать врача. Несколько дней он какой-то не такой. Меня он посылает, а тебя послушается. Он прилег. Если не спит - позову.
- Ну что, начальничек, - спросил Вика бодрым голосом, - Галя тебя накрутила?
- Нет, невинный вопрос: ты случайно вчера не погулял по пиву?
- Комиссару по трезвости товарищу Говорову отвечаю: к сожалению, не гулял. Пил, как последняя сука, минеральную воду. А давно надо бы пропустить сто грамм с прицепом, потому что ты из меня пьешь кровь стаканами, загнал старика, заставляешь работать и работать.
- Заставляю зарабатывать деньги, - машинально ответил Говоров. Его поразило, как во время их разговора - буквально несколько фраз сказано - утончился Викин голос, перешел в срывающийся фальцет, тот, который был слышен на пленке. - Викочка, на этот раз я прошу тебя не работать. Сегодня ты плохо читал. Не волнуйся, мы зачтем этот скрипт в зарплату. Возьми бюллетень. Придешь через неделю - перечитаешь. Отдохни, Вика.
Наверно, Говоров пережал. Вика почувствовал, что его жалеют, взбеленился и, оперируя одним и тем же, к сожалению, совершенно непечатным глаголом, сказал, что врачей он в рот, в нос, в глаз, и Радио, если им недовольны, он в рот, в нос и в глаз, бюллетень он тоже в рот, в нос и в глаз, и если Говоров попробует отдать обещанные ему книги на рецензию кому-нибудь другому, то он и Говорова в рот, в нос и в глаз.
- Вика, ты сначала реши, кто ты - Зоя Космодемьянская или Александр Матросов?
- Почему? - заинтересовался Вика.
- Потому что ты одновременно хочешь ходить босиком по снегу и закрывать грудью пулеметы. Не беспокойся, в жизни всегда есть место подвигу.
Говоров удачно сменил тон, и разговор наладился. Вика сказал, что он просто немного устал. Вот и прекрасно, завтра по почте я пришлю тебе журналы и свежие газеты. Сиди, читай, выбирай темы. Только вызови врача, тогда ты ничего не потеряешь в зарплате. Смотри телевизор и радуйся жизни. Когда придешь в бюро, мы спустимся в кафе, и я ставлю пиво. Зажмешь, сказал Вика. Клянусь, ответил Говоров, вот тебе крест на пузе.
Вика не пришел ни через неделю, ни через месяц. Больше никогда он не появлялся в бюро.
В хорошем застолье у Говорова была любимая новелла про Виктора Платоновича.