Так мы провели примерно час, потом девочка решительно направилась в другой зал, села на диван, взяла переключатель телевизора. На киноэкране заверещал и закувыркался цветной Микки-Маус. Я впервые видел телевизор, проецирующий изображение на экран, но вот это меня меньше всего интересовало, как, впрочем, и кота, который залег на диване, свернувшись в клубок и закрыв голову лапой. Пудель, напротив, начал проявлять беспокойство. Он явно от меня чего-то хотел. Я его понял и пошел надевать дубленку. Пудель терпеливо ждал у входной двери.
Туман утром приподнялся, но, зацепившись за верхушки деревьев, остался висеть. Очень ему это нравилось, и никуда он не собирался двигаться. Всюду был снег, довольно солидные ностальгические сугробы, и лишь на шоссе - грязно-серая каша. По этой каше мы с пуделем и шлепали. Думаю, пес планировал обычный круг возле дома и теперь не верил собственному счастью. Он забегал вперед, заглядывал мне в глаза - идем дальше? Идем! И тогда он бросался в сторону, задрав ногу, ставил метку у очередного заборчика, иногда оттуда раздавалось возмущенное "гав-гав", на что пудель незамедлительно отвечал: "От такого слышу!" Много ли собаке надо для полного блаженства? Вынюхать чужие секреты и облаять дальнего соседа…
Мы шли так, как нас вело шоссе, а оно куда-то загибалось, поднималось и опускалось. По бокам, на равном расстоянии друг от друга, стояли аккуратные нарядные двухэтажные коттеджи, перед каждым на расчищенной от снега площадке - одна или две машины. Над дверью дома - баскетбольное кольцо.
Вот она, типичная провинция, не ведающая, что такое преступность и сабвей. Средняя Америка для среднего американца, вызывающая бешеную зависть у всего прогрессивного человечества! Впрочем, похожие дома я видел в двадцати километрах от столицы прогрессивного человечества: между знаменитой Ваковской фабрикой презервативов и писательскими дачами в Переделкине - в густом сосновом лесу вдоль шоссе с "кирпичами" спрятался поселок с генеральскими дачами. Примерно то же самое по жилплощади и архитектуре (о внутреннем комфорте не берусь судить - меня туда не пускали). Но дачи были огорожены высокими, глухими заборами, с колючей проволокой наверху. Из-под ворот рявкал, злобно выл могучий зверь. При звуке шагов открывались смотровые окошечки в воротах, и вас провожал бесстрастный взгляд солдата-охранника.
Справедливости ради надо отметить, что шоссе там было в идеальном состоянии, снег всегда тщательно соскребался, в гололед посыпался песок.
А здесь? Каша под ногами, и ботинки давно промокли. За полтора часа прогулки я встретил пятнадцать машин (вежливо притормаживающих, чтобы не обдать грязью) и ни одного прохожего.
Когда мы вернулись, я спросил у Хозяйки, куда ведет эта дорога?
- Понятия не имею. Чтобы ехать в город, я всегда сворачиваю направо.
- Но пешком ты иногда ходишь? В хорошую погоду?
- Пешком? У меня нет времени.
А потом мы заперлись в кабинете. Хозяйка выключила телефон.
Еще в Париже свою командировку я составил так, чтобы между работой в нью-йоркском и вашингтонском бюро завернуть на уик-энд в Анн-Арбор. В Нью-Йорке специально взял магнитофон, чтобы записать интервью для Радио с Хозяйкой. Вот, собственно, почему я сюда и приехал.
А вы думали - зачем?
Это интервью я считаю чрезвычайно важным. В России должны знать, что лучшее русское издательство за границей, несмотря на смерть Хозяина, продолжает жить и работать.
Правда, для этого было совсем не обязательно посылать парижского корреспондента - из Нью-Йорка до Анн-Арбора ближе и дешевле. Также не очень понятно, почему мне в Нью-Йорке пришлось набирать новых авторов.
Стоп. За что я себя презираю, так это за то, что в последнее время мне начинает нравиться моя чиновничья должность и все сопутствующие ей атрибуты. Я доволен, когда человек соглашается выступить по Радио лишь при условии, что я буду вести с ним интервью. Гораздо хуже другое: события в Москве меня уже меньше волнуют, чем интриги в нашей конторе. Конечно, я с охотой комментирую смену главного редактора в московском журнале, однако, увы, меня больше занимает очередной идиотизм нашего очередного американского шефа. А вот с ними не соскучишься. В нашей конторе постоянный открытый конкурс для начальственных идиотов со всей Америки.
Но при чем здесь я?
Ведь в России я был писателем и в эмиграцию уехал, чтобы писать свои книги!
Вот передо мной возникает типичная рожа московского редактора, уголки рта опущены, в глазах скука. Редактор знает, что наделен безграничной властью, как римский кесарь, поэтому он не говорит, а изрекает: "Зачем же вы так? Почему ваши герои видят только помойку советской жизни? Это мы снимем, это зачеркнем. А вот так не бывает. Если бывает, то нетипично. Вы можете со мной спорить, но ваши аргументы меня не убедят".
Другой редактор, редактор-умница, редактор-друг: "Старик, куда это тебя занесло? Эх как закрутил! Я-то понимаю, на что ты намекаешь. Давай ослабим. Хорошо, снимем не абзац, а пол-абзаца. Кто надо - догадается, зато наш главный пропустит. Иначе он обязательно споткнется на этом месте, и полетит вся сцена. Я же хочу, как лучше! Старичок, в конце концов, тебе решать: или я пробиваю книгу, или забирай рукопись и держи ее в столе".
И так продолжалось двадцать лет. Мои книги выходили в свет инвалидами - то без руки, то без ноги, то с набрюшником дополнительных страниц и ненужных разъяснений.
Я должен был уезжать. Иначе оказался бы в тюрьме. Да не по высоким политическим мотивам, а за обыкновенное убийство: нервы мои уже не выдерживали, и редактора моей следующей книги я бы удушил голыми руками.
На Западе свобода, бля, свобода и нет московских редакторов. И нет моих читателей. Западного человека интересуют свои проблемы, и мне их не понять. К тому же переводчикам платят так мало, что, люди добрые, подавайте им милостыню на улице!
Чтоб не зависеть от эмигрантских партий и шаек, я взял на плечо магнитофон и выучился профессии радиожурналиста.
В Москве мне тоже приходилось служить в редакциях. Но в обществе победившего социализма другой ритм работы. Я возвращался домой и вкалывал до полуночи над собственной рукописью.
- Сколько ты пишешь статей в месяц? - спросил я своего бывшего коллегу, приехавшего в Париж в командировку.
- Одну, ну и, сам знаешь, надо подготовить еще авторскую, то есть написать за какого-нибудь "чайника".
- А я обязан сделать три в неделю, и все считают, что у меня привилегированное положение.
Радио - бездонная бочка! Давай, давай! Чем больше - тем лучше. Главное - информация. Но информация состоит из слов, а я привык складывать слова, как домино (если получается). Поэтому мне тяжело дается каждая фраза, я чувствую - она не точна, да просто плохо написана. Однако корреспонденция должна пойти в эфир вовремя - в Москве арестовали, французский президент принял, открылась выставка, укусила жучка собачку…
Какой же я к черту писатель! Последнюю книгу закончил два года назад, и никто не знает, когда смогу начать новую…
С работы прихожу с тупой, гудящей головой, и потом, граждане, мне уже не тридцать.
В прошлый уик-энд я выступал в Чикаго. Выступление организовал хитрожопый малый, книжный жучок, назовем его товарищ Волк. Довлатов предупреждал:
- Не связывайтесь с ним, этот человек удавится за доллар, он ни разу не купил на улице гамбургер.
- Сережа, - возражал я, - вы плохо думаете о людях. Он встретил меня на аэродроме, потратился на бензин и пригласил в "Макдональдс".
- Позор, - кричал Довлатов, - русского писателя кормить в ресторане фаст-фуд!
В вестибюле Чикагского еврейского центра товарищ Волк ловко и быстро разложил книги, завел магнитофон с пленкой шлягеров Брайтон-Бича: "Ах, как люблю я мои денежки!", "Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой" и т. п.
- Книги они не любят, - объяснял мне товарищ Волк. - Вся надежда на кассеты. Может, окуплю расходы на дорогу.
Он не ожидал, что придет столько народу. Книжный прилавок пустел на глазах, а магнитофон выключили за ненадобностью.
В зале искали свободные места. В вестибюле остался лишь товарищ Волк.
Мне было странно встретить здесь своих читателей - бывших ленинградцев и одесситов - на другом континенте, в стране, где все говорят на непонятном мне языке. Мне было стыдно, что они платили за входные билеты, в принципе, я бы им должен оплачивать - спасибо, дорогие, что пришли, спасибо, что помните! И приятно было убедиться, что, несмотря на обилие эмигрантской литературы, они по-прежнему предпочитают книги Аксенова, Войновича, Владимова, Некрасова, а из новых - оценили Довлатова.
Я опять почувствовал себя писателем, будто выступал перед родной московской аудиторией. Я говорил до тех пор, пока администрация не стала гасить свет и гнать публику из зала.
Чикаго мне дал хороший заряд бодрости, тем более что на следующий день я успел кое-что увидеть в городе.
Однако, согласно статистике, в Чикаго одних только гангстеров намного больше, чем моих читателей.
- Ну как вам Чикаго? - спросил я у товарища Волка, когда в иллюминаторе появились огни ночного Нью-Йорка.
- Потрясающе! Здесь мы живем как мудаки и платим за гамбургер по доллару семьдесят пять. А там их продают за доллар сорок!
В Москве мне представлялось, что это издательство хоть и маленькое, но все же двухэтажный особняк: у дверей вахтер (не мрачный отставной милиционер, а веселый студент - потягивает виски, читает Фолкнера и Достоевского); на первом этаже крутятся печатные машины, наборщики подгоняют свинцовый шрифт металлическими линейками (как в типографии "Московской правды"); на втором этаже - редакция, корректоры, экспедиция, бухгалтерия, у каждого редактора отдельная комната; большой кабинет директора - в данном случае Хозяина, он же главный редактор; в приемной секретарша непрерывно говорит по телефону. Короче, в штате как минимум человек двадцать - по советским понятиям явный недобор, но по западным вполне нормально.
…Мы спустились в подвал. Похоже на книжный склад. Просторно. Лампы дневного света. Несколько столиков с гранками и корректурой. Шкаф с рукописями. Две современные наборные машины. Новая машина, последний крик техники, которая сама набирает, читая с листа, - но пока не работает, что-то не налажено.
- Так сколько у тебя народу?
- Четыре человека плюс один студент, временный, проходит практику. Ну и я. Тираж мы печатаем в городской типографии.
- И все счета на тебе?
- Конечно. Правда, в последний день месяца приглашаю бухгалтера, помогает подвести итог.
…И еще много технических подробностей.
- Ну, - сказал я, - у тебя нагрузка, как у председателя колхоза. Хозяйство большое и механизированное. С утра в поле.
Сравнение с колхозом ей почему-то не понравилось.
В Париже они всегда останавливались в "Риде" или "Интерконтинентале". Я полагал, что это вопрос престижа: у них были встречи с французскими издателями, и те совсем по-другому смотрели бы на американцев, проживающих в отеле "две звездочки", - это бы отразилось на деловых переговорах. Но если в Анн-Арборе такая зима, если здесь неделями такой туман, что кажется, будто тебя отрезали от остального мира, то, попав в европейскую столицу, хочется позволить себе сияющий иллюминаторами отель и почтительных швейцаров.
В сорок пять лет - самый расцвет в жизни мужчины - он узнал, что смертельно болен.
Два года отчаянной борьбы. Сверхинтенсивные курсы лечения. И он продолжал работать, как будто впереди еще три спокойных десятилетия.
Я решительно отказываюсь, что называется, "вживаться в образ" и пытаться проникнуть в мысли человека, который по неделям, по дням, по часам приближается к неизбежности и сознает, что оставляет любимое дело, молодую жену и маленькую дочку.
Видимо, по недостатку воображения мне этого не понять.
Последний раз, когда они были в Париже, мы сидели в маленьком ресторанчике на левом берегу и обсуждали издательские планы на следующую пятилетку. Внешне Хозяин сильно сдал, похудел, однако, по обыкновению, не переставал шутить. По традиции (уже ранее указанной мною) разговор перешел на баб, тем более что я люблю повторять фразу Алешковского: "Баб не видел я года четыре", и так часто, что ее уже приписывают мне. Кстати, сейчас в моем исполнении эта фраза звучит как явное хвастовство. Всего четыре года?
- И вообще, пора пойти к бабам, - сказал я, - сил нет терпеть.
- Что ж, давай пойдем.
Я опешил. Хозяин говорил серьезно. Он был готов.
- Идите, - сказала Хозяйка. - Потом примешь ванну и объяснишь мне, как тебя продезинфицировать.
Заметя мою растерянность, Хозяин несколько смущенно добавил:
- Боюсь, что другой возможности у меня больше не будет.
Не думаю, что Хозяин надеялся получить от парижских девок нечто такое, чего ему не хватало в красавице жене. Может, важен был поступок. Какая-то эскапада. Баловство. Почувствовать себя здоровым. Как все.
- Перестань! - закричал я. - Вот снова приедешь в Париж, и тогда обязательно пойдем! Обещаю! К этому дню я поставлю на площади Пигаль первую сборную.
Нет, повторяю, мне не понять психологию человека, который знает, что для него все кончено. Я живу во власти иллюзии, будто каждому остается сто лет. Когда придет мой час, тогда поговорим. Если успеем.
А пока я хочу только спросить - за что ему так?
Я бы делил людей на два вида: на собак и на кошек. Я из породы собак, мне не сидится на месте, мне надо обегать как можно больше пространства. Хозяйка же явная кошка, ей хорошо, когда она свернется где-нибудь в углу.
Мои попытки вытянуть ее в город ни к чему не привели, то есть мы в конце концов приехали в Анн-Арбор, но ровно за десять минут до назначенной встречи в ресторане с ее командой.
Мы все же прошли по улице метров двести, и, наверно, Хозяйка посчитала это грандиозным подвигом. Я-то надеялся покрутить по центру хотя бы час…
Зато в ресторане она в своей стихии, потягивается и мурлычет. И команда у нее очень симпатичная, "коллектив небольшой, но пьющий" (из какой-то стенгазеты). Я этих ребят знал только по голосам, с каждым (и с каждой) говорил по телефону, когда названивал из Парижа или Нью-Йорка.
Для категории старых пердунов, к коей я принадлежу, новая компания - находка! Все твои глупости и древние байки здесь принимаются с неподдельным интересом. И ты сам, пораженный, что это все еще кого-то интересует, прибавляешь обороты. Хозяйка тоже довольна: зану-да-гость, оказывается, может развеселить публику.
- Тебе надо написать книгу про московский Дом литераторов. Это будет замечательная вещь. Сразу издаю.
Я обещаю, но знаю, что не напишу. Пока мне еще очень близки мои друзья (многие уже недруги, даже идеологические противники - если применять штампы советской пропаганды), с которыми выпил по ящику водки.
А мне хочется ей сказать, что она очень красивая баба, что это для нее я выкладываюсь, что давно у меня не было такого состояния (влюбленности, что ли?), но в то же время я предчувствую - такой она больше не будет. Через год я ее увижу, и уже что-то изменится. Ее пик пройден. Скольких женщин я наблюдал в их звездный час! А потом, причем, увы, в довольно короткий срок, куда это все девается? Природа особенно жестока к женщинам. Мужик может быть полжизни старым и лысым - никого это не волнует, что-то свое он продолжает получать. А женщина сегодня чудо, сегодня блистает (глагол этот беру у классической литературы, классики в бабах разбирались), завтра же вдруг гаснет. И всё. Начинается проза, остается милый человек со многими завлекательными женскими качествами, но чудо кончилось, блеск пропал. Чувствуют ли сами бабы, что проходят свой звездный час?
- А теперь признайтесь, - это я обращаюсь к ее команде, - лютует Хозяйка? Пьет кровь стаканами из рабочего класса?
Видимо, чем-то эта фраза ее задевает. Во всяком случае, после ресторана она меня в свою машину не сажает.
Меня везут на другой, и я уже привык к тому, что в Анн-Арборе туман на привязи. Вечером веревочку отпускают. Мы пробираемся к дому в египетской тьме, замешенной на манной каше.
Хозяйка рассеянна и со мной холодна. Как провинившийся пес, заползаю в свою комнату.
Утро было повторением предыдущего, с той лишь разницей, что на прогулку я отправился один. Почему пудель за мной не последовал, он мне не сообщил. Туман опять аккуратно приподняли метров на восемь. Я топал часа два и встретил по дороге четыре машины, двух собак и одного рыжего кота. Люди, ау! - "Карнавальная ночь", реплика актера Филиппова.
Когда я вернулся, в доме царила воскресная суета. К тому же проснулся телефон. Известно, что на воскресенье всегда набирается масса дел. В чем они конкретно состояли, мне трудно судить, но внешне все выражалось в кругах. Хозяйка бодрым, спортивным шагом пересекала центральный холл, скрывалась в какой-то комнате, потом неожиданно появлялась с другой стороны, проваливалась в подвал, где контора, и я ждал, когда она вынырнет на поверхность, - глядь, Хозяйка спускается со второго этажа по лестнице. За Хозяйкой, не отставая, шла девочка, за девочкой - пудель, за пуделем - кот. И ни разу этот порядок не нарушился. Я насчитал кругов двадцать, пока не сбился со счета. Иногда Хозяйка притормаживала - около телефона или около меня. У нас возникал короткий диалог, но часто ответ на свой вопрос я получал со следующего круга, причем тон менялся: в подвал Хозяйка спускалась ангелом, одарив меня с порога обольстительной улыбкой, - через пять минут пикировала со второго этажа разъяренным коршуном.
…- Я не повезу тебя на могилу. Это все ваши русские языческие глупости. Он у меня в сердце, и мне этого достаточно.
- Но в Нью-Йорк на конференцию, ему посвященную, ты поедешь?
- В светских спектаклях не участвую.
… - Как ты не понимаешь, что, когда подаешь мне шубу, а в дверях пропускаешь вперед, ты меня унижаешь! У нас в Америке принято, что женщины такие же самостоятельные, как мужчины.
… - Повтори еще раз это слово. Не аген, а эген. Тебе надо каждый день запоминать несколько английских слов. Ты просто ленишься.
… - Ты лучше, чем кто-нибудь, можешь написать роман об эмиграции. Пусть будет скандал. Ведь ты сдаешь свои позиции одного из лидеров литературы. Тебя постепенно забывают.
- Для эмигрантского скандально-модернового романа нужны три компонента: микроскоп, чья-то жопа и Лимонов.
- Надеюсь, от подробностей ты меня избавишь?
- Рассказываю лишь технологию: микроскоп вставляется… Лимонов припадает к окуляру и диктует по вдохновению.
Однако были ли услышаны мои перлы? Процессия уже продефилировала, и в дальней двери исчезает хвостик кота.