Большую часть второй половины 80-х Козаков провел в больничных покоях. Сначала осенью 1985 года у него отказали почки, да так, что он было уже решил - вот и настал конец его непутевой жизни. Но врачи сумели поставить его на ноги. А два года спустя на почве душевного расстройства Козаков угодил сначала в клинику Бехтерева в Ленинграде, а затем - в Соловьевскую психушку в Москве. Тогда ходили слухи, что угодил он туда не случайно - мол, взялся ставить "Пиковую даму" А. Пушкина на телевидении, за что и поплатился. Из Соловьевки Козаков выписался месяц спустя, а еше через два месяца его третья жена Регина навсегда уехала в Штаты (по словам артиста, одной из причин ее стремительного отъезда было его пристрастие к "зеленому змию").
Развод с женой, с которой он прожил 17 лет, Козаков воспринял без особого драматизма. Более того, спустя всего несколько месяцев после ее отъезда, в компании общих знакомых он познакомился с 31-летней Анной Ямпольской, которая вскоре стала его четвертой женой. Анна в те годы была не свободна и должна была отправиться к мужу, который ждал ее в Германии. Но встреча с Козаковым перевернула все ее планы. В 1989 году на свет появился мальчик, которого счастливые родители назвали Мишей.
Вспоминает А. Ямпольская: "Козаков действительно принадлежит к тому редкому типу мужчин, которые обязательно женятся на своей возлюбленной. И не представляют брака без детей. Так что наш старший - Миша - был произведен на свет не только с общего согласия, но и по настоянию Михаила-старшего. "Без ребенка нормальной семьи не будет", - заявил он тогда".
В 1990 году Козаков снял на телевидении очередную картину - "Тень, или Может быть, все обойдется", которая стала для него семейной экранизацией: в фильме снялся он сам, его молодая супруга (она тогда училась в ГИТИСе на заочном отделении) и его годовалый сын. "Тень" оказалась последней постановкой Козакова перед его отъездом в Израиль.
Козаков покинул родину в июне 1991 года. Почему? Сам он позднее объяснил этот отъезд следующими причинами: "Перестройка, новая жизнь застала меня врасплох. Я понимал: все изменилось, работать надо по-другому. А как по-другому? Я не знал. Последние годы в России много работал на телевидении. Делал передачи по Фридриху Дюрренматту, по Артуру Миллеру, но чувствовал, что сейчас телевидению это не нужно. А весгерны, вообще коммерческое кино я не снимал. Не потому, что не хотел, а потому, что не умел. Не мое это дело. Создалась какая-то тупиковая ситуация, появилось чувство безысходности, ненужности. Я нашел спонсора, он дал мне миллион (это тогда!) рублей, и я снял "Тень" Евгения Шварца. Получил 15 тысяч. Вставил зубы. Что дальше? Раньше я знал точно: 250 рублей в театре, еще 250 в среднем - кино, ТВ, концерты. А теперь я ничего не мог знать точно, как будет завтра, послезавтра… Родился Мишка. Коробка памперсов стоила 25 долларов. Где их взять? Антисемитизм? Да, конечно. Но не столько по отношению ко мне, тут я больше о Мишке думал… Все это создавало ощущение какого-то развала… И еще - само понятие "заграница". Мне хотелось пожить за границей. Чтобы ездить из России, надо было стать своим в некой "стае выездных". А я не хотел быть в этой "стае"…
Бог мудрее нас: ты думаешь, что ты совершаешь поступок, а его совершают за тебя. Одно дело читать про эмиграцию у Бунина, Цветаевой, Набокова, Довлатова, а другое - самому все это пройти. Да, в других условиях, по другим причинам. Если бы я этого не прошел, живя в России, я бы все представлял иначе.
Я бы себе говорил: вот я сижу, работы не слишком много, кино затухает, художественное телевидение практически закончилось, концертов нет, а в это время в Израиле мои товарищи в театре "Гешер" (что в переводе значит "Мост") успешно играют, они попробовали, что такое другая жизнь, а я не решился. Зная свой вонючий, самоедский характер, могу сказать точно: я бы себя сгрыз. Мне нужно бьгло все попробовать самому. Надо было узнать, что такое в 57 лет начать учить иврит, что такое играть на чужом языке, что такое суметь на нем преподавать в театральном институте, и многое другое…"
Стоит отметить, что отъезд Козакова многие его коллеги восприняли неоднозначно. Некоторые с пониманием, но другие, а таких оказалось большинство, с раздражением и злоетью. По их мнению, выходило, что Козаков чуть ли не предал родину в самый ответственный момент - покинул страну накануне революционных событий (два месяца спустя в Москве случился ГКЧП). К примеру, Виктор Мережко, отсняв эпизод отъезда Козакова с семьей на вокзале, вставил в него комментарий Владимира Познера, который публично осудил Козакова. Были и другие нелицеприятные выступления коллег уехавшего, появившиеся в те дни в средствах массовой информации. Чуть позже Козаков по этому поводу напишет: "Это заставило меня крепко задуматься: что же это у нас за страна такая, если люди одной профессии, одного круга интересов, которым все доподлинно известно, - и про положение дел с телекино, и про зыбкость существования в театре почти каждого из нас, и моего в частности, и про то, что не от хорошей жизни я бежал, и тем паче не на легкие хлеба себя обрекаю, могут - ничтоже сумняшеся - такие передачи вслед уехавшему сделать или в таковых участвовать, зная, что уже и ответить публично не могу? Если свои на такое идут, так чего ждать от чужих?.."
Стоит отметить, что Козаков уезжал в Израиль не спонтанно, а тщательно все взвесив. Еще в декабре 1990 года он в течение двух недель был с гастрольной поездкой в этой стране и смог заручиться поддержкой своих коллег, приехавших туда за несколько лет до этого (актер Валентин Никулин, режиссер Евгений Арье). Коллеги пообещали ему место актера и режиссера в своем новом русскоязычном театре, даже гарантировали зарплату в 1000 долларов. Так что Козаков ехал в Тель-Авив не на пустое место. Однако действительность, с которой Козаков столкнулся в Израиле, оказалась менее привлекательной, чем рисовалась в его воображении. Внезапно выяснилось, что театру "Гешер" Козаков не очень-то и нужен. В итоге его режиссерские задумки оказались невостребованными, да и актерские перспективы были весьма расплывчаты. В конце концов ему было предложено в двухнедельный срок заменить артиста Бориса Аханова в постановке "Розенкранц и Гильденстерн", что самому Козакову показалось делом абсолютно нереальным. После всех мытарств, связанных с переездом, надо было за столь короткий срок выучить роль и ввестись в полноценный спектакль. Короче, Козаков в те дни чувствовал себя не самым лучшим образом. И тут на его пути возник змий-искуситель в лице бывшего замдиректора Малого театра, а ныне одного из работников дирекции Тель-Авивского государственного камерного театра Юрия Хилькевича. Он предложил Козакову перейти к ним в театр и сыграть роль Тригорина в постановке Бориса Морозова "Чайка", причем на иврите. Поначалу Козаков хотел было отказаться, однако после того как Хилькевич ознакомил его с условиями будущего договора - приличная зарплата на целый год, всевозможные отчисления на пенсию и т. д., - согласился.
Соглашаясь на переход в другой театр, Козаков в душе осознавал, что идет на определенный риск. В течение пары-тройки месяцев выучить и сыграть роль на чужом языке, которого до этого он никогда не знал (на иврите он мог сказать только одно слово - "шалом"), казалось делом неподъемным. Однако ситуация обязывала Козакова пойти на этот риск, и он, несмотря на все свои сомнения, надеялся справиться с этим делом. И внутреннее чутье его не подвело. Уже 4 октября в театре состоялась первая репетиция, и Козаков выдал весь текст роли наизусть, да еще и с выражением. А ровно два месяца спустя в камерном состоялась премьера "Чайки", которую Козаков, по мнению публики и критики (восторженные статьи появились даже в "Нью-Йорк тайме" и "Вашингтон пост"), отыграл достойно. Чуть позже о Козакове даже сняли документальный фильм под названием "Я должен играть", который показали по Израильскому телевидению. Однако в глазах самого актера это была пиррова победа. Почему? Всю жизнь "бороться" с ивритом, зная, что он никогда не сможет стать для него родным языком, - такая перспектива совершенно не устраивала Козакова. Однако, чтобы заработать себе на достойную жизнь, Козакову в течение нескольких лет пришлось наступать на горло собственной песне. "Чайку" он сыграл 45 раз, побегал в массовке в "Ричарде III", сыграл две роли в спектакле "Вчера, позавчера". Но главным его заработком и местом приложения для души и сердца все-таки был не театр. Это были концерты на русском языке, на которых он читал стихи Пушкина, Тарковского, Бродского и др., играл отрывки из прошлых, еще московской памяти, спектаклей. Помимо этого, Козаков находил время и возможность участвовать и в других творческих проектах. Например, он озвучил пять фильмов компании "Уорнер Бразерз". Показал с большим успехом свою "Тень" в разных городах Израиля. Причем заработал на этом в несколько раз больше, чем то, что получил за постановку этой же "Тени" в Москве. На заработанные таким образом деньги в 1993 году Козаков сумел купить себе в Тель-Авиве квартиру. Это так называемая "ключевая квартира" - она на 40 процентов принадлежит хозяину дома, на 60 - ее владельцу. Квартира стоила 85 тысяч долларов, из которых 50 тысяч Козаков заплатил сразу после въезда.
В октябре 1993 года корреспондент "Комсомольской правды" С. Кучер побывал в Тель-Авиве и взял у Козакова интервью. Приведу лишь несколько отрывков из него:
"- Есть в этой стране вещи, которые раздражают вас на бытовом уровне?
- Есть, но это вещи транснациональные. Захожу в автобус: сидят два мальчишки, ноги положили на соседнее кресло. Я им вежливо говорю: не надо так делать, вдруг кто-нибудь придет, сядет на это место. Они смотрят на меня озадаченно - в этой стране в подобных случаях не принято вмешиваться. На следующий день в другом автобусе наблюдаю ту же сцену, только на этот раз вместо мальчишек - взрослый мужчина… Хамство интернационально.
- Как часто и чему вы радуетесь, живя здесь?
- Все мои радости и огорчения идут через мою профессию. Бывает, сыграю спектакль удачно, приду домой, выйду на балкон, посажу Мишку на колени и думаю: "Бог мой, как хорошо!" И здесь не нужно думать, стоит в поздний час выпускать ребенка на улицу или нет. Знаете, как живет ночной ТельАвив? Всю ночь гуляет молодежь - спокойно гуляет, без драк, без пьянок, им хорошо. Рядом сидят на лавочках и смотрят за горизонт пенсионеры… Идиллия. Радует здесь и то, что, если нужны для постановки спектакля деньги, не надо идти и лизать задницу спонсору…"
В том же году артист организовал собственное дело - "Русскую антрепризу Михаила Козакова". Первой постановкой в рамках этого проекта стала пьеса П. Барца "Возможная встреча". Затем он поставил пьесу Б. Слейда "Чествование" на русском языке. С этими спектаклями гастролировали по всему Израилю и в целом имели стойкий успех у публики. Затем стали выезжать и за пределы страны. К примеру, оба спектакля возили в Латвию и с успехом играли там в Рижском драматическом театре. Однако вскоре эта "лавочка" накрылась. В Израиль стали один за другим приезжать московские театры, выдержать конкуренцию с которыми Антреприза Козакова, естественно, не могла. Перед Козаковым вновь встала та же дилемма - как быть дальше? И вот тогда его вновь потянуло на родину. Желание вернуться в Россию усилилось после того, как 18 августа 1995 года у него родился пятый по счету ребенок - дочь Зоя (названа в честь мамы и бабушки). В конце концов летом следующего года (в день рождения дочери) Козаков вместе с семьей вернулся в Россию.
В сентябре 1996 года, давая интервью "Независимой газете", Козаков так объяснил причину своего возвращения на родину: "Я мог бы продолжать жить в Израиле, играть, ставить, преподавать. Но этот эксперимент (исключительно над самим собой) показал мне, что я только формально могу быть "человеком мира". Наступил предел, я не выдержал. Я понял, что не могу без того, что называют русским театральным процессом, без того, чтобы в любой вечер пойти в какой-то театр, не могу без моих друзей. Правда, я взял на себя огромную ответственность. Если эта нестабильность превратится в еще большую, не знаю, как буду смотреть в глаза жене. В конце концов скажу: забирай детей и увози, я остаюсь…"
В отличие от некоторых коллег, которые покинули родину, не позаботившись об отходных путях (например, продали свои московские квартиры), Козаковы поступили мудро. В Москве у них остались две квартиры - своя и родителей Анны, размещавшиеся на одной лестничной площадке. Когда на свет появился Миша-младший, родители совершили обмен, и Козаковы получили шикарные пятикомнатные апартаменты с двумя телефонными номерами. В эту квартиру они и вернулись, когда приехали из Израиля.
На сегодняшний день Козаков и его Антреприза играют несколько спектаклей: "Возможную встречу", "Чествование", "Невероятный сеанс". В Санкт-Петербурге Козаков поставил комедию Альдо де Бенедетти "Паоло и львы, или Сублимация любви".
Из пяти детей Козакова только двое пошли по его стопам и стали актерами: Кирилл и Манана (она живет в Тбилиси). Дочь Катя - филолог. Старшая внучка учится в высшей экономической школе, один из внуков живет в Америке, где играет в бейсбольной команде.
Из интервью М. Козакова: "Если говорить о кинематографе, то скажу такую вещь: мы, как это ни странно, не сильны в реалистическом кинематографе. Мы были сильны в поэтическом кино (Довженко), в мифологическом (Тарковский) и в еще более формальном кино Параджанова, мы были на грани театрализации в картинах "Не горюй" и "Белое солнце пустыни", на грани музыкальной театрализации в "Веселых ребятах".
Реализм, конечно, понятие безбрежное. В данном случае я говорю о той его разновидности, когда ты начинаешь верить в игру актера, видишь подлинность его пребывания в кадре. Если сравнить два фильма о войне - американского "Охотника на оленей" и "Балладу о солдате", то можно увидеть, как говорят в Одессе, две большие разницы. И не потому, что "Баллада о солдате" хуже, она построена по совершенно другим законам кинематографа. Это замечательная поэтизация. А когда мы пытались снимать кино по законам войны, в лучшем случае получались "Солдаты" по роману Некрасова "В окопах Сталинграда", но и то - картина даже близко не стоит к книге, а в худшем - такое фуфло, как "Освобождение". Но как мы никогда не сумеем сделать мюзикл, так американцы никогда не смогут поставить, как мы, Чехова…"
Из интервью А. Ямпольской: "Михаил Михайлович в быту абсолютно беспомощный. Для него проблема сосиску сварить! Ему бесполезно объяснять, на какую кнопку нажимать, чтобы разогреть обед в микроволновой печке. Когда я начинаю его этому учить, у него такой ужас возникает в глазах! От техники он шарахается. У него в руках все ломается. И гвозди в квартире забиваю я. Легче это сделать самой, чем ему втолковывать. Он настолько далек от быта, что просто не может существовать один. Наверное, поэтому для него любовь - это жена, семья. Так же и в работе. Ему всегда нужен рядом человек - надежный и желательно родной. Потому что он не имеет никакого понятия ни об аренде, ни о перевозках, ни о финансах, ни о прочих прелестях организации театрального дела…
Детьми и домом занимается замечательная няня! Нам с ней повезло. Я, честно говоря, плохая хозяйка. Готовить не люблю, не хочу, не умею и не буду. Хотя покушать не против, но где-нибудь в общественном месте. Поэтому няня наших детей - и наша няня…
Михаил обладает энергией молодого человека. Он, например, может встать в семь часов утра, принять душ, сделать зарядку. Я же на такие подвиги не способна. С утра чувствую себя, как сонная муха, едва раскачиваюсь, никак не могу войти в нормальный ритм. Одним словом, сова. Но мы живем настолько насыщенно и деятельно, что мне приходится подстраиваться под мужа, заряжаться от него. Мы вместе работаем - я числюсь продюсером, но в это понятие входит все: я и директор, и администратор, и реквизитор, и костюмер - это тоже один из секретов прочности и равенства в наших взаимоотношениях. Нам просто не приходит в голову задумываться о возрастном барьере".
Булат ОКУДЖАВА
Б. Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве в семье партийных работников. Его отец и мать были, что называется, ортодоксальными коммунистами, из той породы, что свято верила в "идеалы Октября". Отец Булата - Шалва Окуджава - прошел все ступени партийной иерархии: начинал свою карьеру как подпольщик, а к концу 30-х достиг поста 1-го секретаря Нижнетагильского горкома партии. На руководящей партийной работе была и мать Булата (по национальности армянка).
Когда родился Булат, его семья жила на Арбате, в доме № 43 (в том самом, который хорошо описан Андрем Белым, там находился магазин "Надежда" - любимый писчебумажный магазин арбатцев). Сегодня от былого "арбатского братства" не осталось и следа, а в далекие 30-е, на которые выпали детские годы Булата, оно было в самом расцвете. Тогда все московские дворы (в том числе и арбатские) были заполнены ребятней, их шумный гам был таким же привычным для большого города звуком, как гудки автомобильных клаксонов и мелодии радиол, доносившиеся из распахнутых настежь окон. А сколько в те годы было всевозможных игр: штандер, лапта, чиж, казакиразбойники, расшибалочка, пристеночек, классики, салочки, а также масса игр, навеянных кинофильмами, - тем же "Чапаевым", к примеру. Вспоминает земляк Булата академик С. Шмидт (кстати, он единственный из мальчишек 30-х годов, оставшихся жить в своем арбатском дворе): "Мы могли встретиться с Булатом и до войны, может, даже и встречались, но тому было две помехи. Первая в том, что такого двора, как сейчас, не было. Тут стояли еще несколько домиков - деревянных, маленьких, но со своими двориками и палисадниками, здесь вешали гамаки, выносили сюда кресла для стариков. Все дома округи строились еще при печном отоплении, и оставались дровяные сараи. На крышах сараев была своя жизнь, там и загорали, там и романы были. Так что нас с Булатом разделяло еще несколько дворов, и поэтому в одной компании мы не были.
С девочкой из его дома, с Таней, мы ходили на лыжах по Кривоарбатскому переулку во втором или третьем классе. А Булат учился через Арбат, в другой школе (школу № 69, в которой учился Окуджава, "сжевал" Калининский проспект. - Ф. Р.). И это была вторая помеха для нашего приятельства в детстве. Хотя, очевидно, мы попадались друг другу на глаза, но сколько нас здесь было, мальчишек! Представьте, что во всем нашем доме сейчас живет один ребенок, а тогда в каждой квартире - двое-трое…
Для каких-то игр места в нашем дворе не было. Например, для футбола, волейбола. Почему? Повсюду висело белье, это была главная причина столкновений взрослых с детьми. Попали мячом в белье - скандал. Но старались как-то договориться. Идет тетя Маша с корзиной белья или тазом - развешивать. Ее просят: "Мы еще партию, последнюю…". Она ставит свое хозяйство на скамейку, уходит, потом кто-то бежит к ее окнам: "Тетя, Маша, можно вешать!.."
В домах, выходивших на Арбат, собираться в парадном было невозможно - на улице стояли "топтуны", зимой они в парадных грелись. Даже домой и взрослые и дети предпочитали ходить через черный ход, чтобы не сталкиваться с этими малопривлекательными личностями. Арбат был правительственной трассой, тут Сталин каждый день проезжал, поэтому мальчишек выгоняли с Арбата. Ну, что мы тогда делали? Скидывались на мороженое и шли гурьбой на угол к диетическому. Во дворе даже самые жмоты должны были давать на коллективное…"