1. В первый раз собрались вечером на квартире по Тележной улице мы, добровольцы, т. е. Котик, я, был, кажется, Тимофей Михайлов, не помню, был ли тут Михаил, или я с ним познакомился иначе. Пришел Желябов и сказал, что придет еще один человек, который объяснит нам некоторые снаряды, посредством которых возможно совершить покушение. Назвал человека этого техником, который действительно вскоре явился. Мы сидели в угловой комнате, а техник разделся в первой от кухни, поэтому, принес ли он что с собой, вроде банок, пакетов или иных значительных вещей по объему, никто из нас видеть не мог. Сейчас же он принялся за объяснение устройства метательных снарядов, что я описывал по памяти прежде. При объяснении не было никакого снаряда, а техник пользовался чертежами, причем производил незначительные опыты, показывающие нам, что вещества, заключенные в банке, горят мгновенно, сжигая их отдельно в очень малых количествах. По окончании лекции зашел разговор о количестве гремучего студня, причем техник сказал, что готового имеется не больше 20–25 ф[унтов], но, кажется, добавил, что можно приготовить и больше, потому что кто-то из присутствующих заявил желание иметь малые снаряды для самозащиты. Очевидно, что из имеющегося вещества можно было приготовить снарядов 4–5, если по 5–6 фунтов каждый. Затем Желябов торопился куда-то и посоветовал нам расходиться поодиночке. На квартире мы условились, чтобы встретиться где-либо, так как необходимо испробовать снаряд на практике. Назначена была для этого, помню, пятница, ресторан Детроа, куда бы мы собрались обедать, причем техник просил, чтобы на пробу шло не больше 4 чел., считая его, чтобы не обратить внимания многочисленностью лиц; место пробы было не назначено, но предполагалось, что должно быть пустынное, поэтому необходимо возможно меньшее число пробующих. Пробовать пожелали Котик, Михайлов и я. В пятницу в 1 ч. дня собрались у Детроа, и техник заявил, что пробный снаряд не готов совершенно, а поэтому и пробовать не стоило, так как он не даст верного представления об истинных качествах снаряда. Решили отложить пробу на субботу, техник указал место за Смольным монастырем, перейдя реку, как удобное. Поэтому в субботу утром, в 9 час, по сделанному в пятницу у Детроа условию, означенные лица встретились на углу Невского и Михайловской, сели в конку, имея с собой снаряд, похожий на те, которые были потом, но только вместо студня был песок; нужно было удостовериться только в том, что ломаются ли легко трубки при ударе и производит ли серная кислота желаемое действие, т. е. выливается ли она из сломанных трубок. Приехав до берега реки Невы, мы перешли ее, шли по противоположному берегу, удаляясь от реки довольно долго по дороге, ведущей не знаю куда. Место мне это совершенно незнакомо, поэтому точных указаний дать не могу. Наконец, выбрав по дороге довольно пустынное место, заготовили снаряд, и Тимофей Михайлов бросил его на дорогу; произошел звук от взрыва гремучей ртути (около ½ золотника), отбросившего крышку от банки. Затем вернулись по боковой дороге в город. Насколько я припоминаю теперь, мы пришли вновь на конспиративную квартиру для каких-то указаний от Желябова, и так как он долго не приходил, то я упрекнул его за это, а когда сказали, что он совсем не придет, то я сказал по этому поводу что-то, рассердившее окружающих, и кто-то, не Геся ли Гельфман, сказал мне, что если не придет, то, значит, занят.
Уходя, техник просил нас не ходить в такие места, где можно быть арестованным. "Обыкновенно в такие минуты аресты как-то возможнее", - пояснил он. Окончательно решили прийти на квартиру в воскресенье, 1 марта, чтобы получить снаряды и необходимые указания. Более ничего припомнить не могу, относящегося до подготовления к покушению с этой стороны.
2. В воскресенье утром я пришел на конспиративную квартиру, около 9 ч. утра. Был ли кто там раньше - не помню. В скором времени собрались и остальные, т. е. Котик, Михайлов и Михаил, насколько помню. Затем пришла Перовская, принеся с собою довольно большой узел с снарядами; сколько их было, не знаю, однако, во всяком случае, не больше 2-х, потому что они были достаточно тяжелы, и притом нести большое количество было бы опасно - можно уронить, споткнуться и т. д. Она сказала, что ехала на извозчике, что еще более подтверждает мою мысль, потому что на коленях можно удержать в безопасности только два таких. Она и сама указала, что снарядов не успели наготовить, хотя несколько человек работали всю ночь, объяснила это внезапно происшедшим арестом Желябова, расстроившим их дело. Это было для нас новостью, несколько смутившей нас. Затем она принялась объяснять план действия, начертив при этом приблизительно местность на конверте. Государь, по ее объяснению, в манеж ездит по Невскому, Малой Садовой и Большой Итальянской. На Малой Садовой она кружком означила пункт, где "его уже ждут", наша роль заключалась в том, чтобы занять углы Мал. Садовой и Бол. Итальянской. По Невскому должны быть два человека: один может стоять у памятника Екатерине, а другой - на противоположной стороне проспекта, на углу, который ближе к Адмиралтейству. Угол Садовой и Бол. Итальянской только один, где позволяют стоять публике, поэтому там можно расположиться двум человекам, но стоять не вместе. Когда Государь будет въезжать на Садовую, то мы должны приближаться к углам, но не входить в нее. Если будет слышен звук от какого-то взрыва, то это будет служить сигналом, чтобы входить в Малую Садовую. Означенные места она обозначила на конверте кружками. После этого объяснения она предложила нам самим разобрать места стояния, на что мы не согласились. Тогда она прибавила к своим объяснениям еще следующее: если взрыв на М. Садовой будет почему-либо неудачен, то больше основания предполагать, что испуганный взрывом кучер императорской кареты поедет дальше, к манежу. Поэтому пункт у манежа представляет больше опасностей. Остальное все высказал я в протоколе от 12 марта, и более пока никаких обстоятельств, предшествовавших покушению и относящихся к самому покушению, не припомню. Всему зачеркнутому и сверхнадписанному в этом моем заявлении прошу верить.
[14 марта]. Предъявленную мне сейчас личность, которую вы называете студентом С.-Петербургского университета Аркадием Владимировым Тырковым, я знаю и признаю в нем того человека, которого во вчерашнем моем показании назвал Арсением или Аркадием, указывая на то, что при слежении за покойным Государем Императором этот человек, встречаясь со мной в кондитерской Андреева вечером, приводил меня в те студенческие, по моему мнению, комнаты, где Софья Перовская отбирала у нас указания о проездах Государя, и, как видно было из его объяснений с Перовской, что он следил одновременно со мной, только в другие очереди.
Предъявленную мне также сейчас личность, которую вы называете Елизаветой Оловенниковой, я знаю; она известна была мне со слов Перовской, которая познакомила меня с этой барышней, под именем Лизы, фамилии же ее я не знал. Она также, вместе со мной, приходила на те квартиры, где мы встречали Перовскую, и отдавала также отчеты Перовской в своем слежении за поездками по городу покойного Государя Императора.
[20 марта]. В предъявленном мне сейчас человеке, которого вы называете Кибальчичем, я признаю того самого техника, о котором я говорил в моих предыдущих показаниях; его я встречал на Тележной улице, в конспиративной квартире, а затем в субботу, накануне 1 марта, он ездил с нами для пробы действия снаряда. Кроме того, я его, как уже показывал, встречал в ресторане Детроа. Фамилии и его клички я не знал, а был он мне известен как техник. <…>
[22 марта].…В воскресенье, 1 марта, Перовская сказала, что если не придется действовать по указанному ею плану, то нужно последить в понедельник за Государем по набережной Невы до Летнего сада и действовать там, не указывая на способ действий - минами ли или метательными снарядами исключительно, так как раньше было известно из слежения за Государем, что он проезжает по набережной от дворца до Летнего сада от 2–3 часов пополудни. Следить она в этот раз поручила Гельфман.
Проходя с Желябовым, я заметил, что он иногда проходил в дом на Почтамтской улице, где помещается трактир "Венеция".
В предъявленной мне 4–5 марта личности, называющейся мещанином Козыревым, настоящая фамилия его Орлов, я признаю своего знакомого, которого узнал чрез Желябова. Я знал его как агитатора, но совместных действий не производил. Орлов снабдил меня на время рукописями, касающимися с. - п[етер]бургских заводов и рабочих, между которыми я видел рукопись о работах на Литейном мосту. Рукописи эти, очевидно, не все принадлежали ему, потому что почерки их весьма различны. Он приходил ко мне на квартиру угол 9 [9-я ул. Песков. - Сост. ] и Мытнинской, № 19, а моя бывшая хозяйка г-жа Ермолина должна знать его.
В предъявленной мне сейчас карточке личности, которую вы называете Верой Филипповой, урожденной Фигнер, я признаю большое сходство с неизвестной мне брюнеткой, бывавшей по Тележной улице, в д. № 5, и проходившей без снаряда по Невскому проспекту 1 сего марта для наблюдения за покушением - в числе лиц гуляющих. Я говорю "большое сходство", потому что она изменилась несколько и только первый взгляд на карточку позволяет сказать утвердительно, а при дальнейшем рассмотрении карточка моложе оригинала. Видел ее приходящей на квартиру по Тележной улице в субботу вечером в первый раз, кажется, до прихода Перовской, а затем в воскресенье, когда я сказал выше. Одевалась она очень просто: в платке (черном) и довольно старом простом пальто. В воскресенье пред проездом Государя она стояла у Екатерининского памятника, напротив той стороны Невского, у которой находилась лавка Кобозевых. Всматриваясь хорошенько в карточку, особенно в глаза, я утверждаю, что карточка принадлежит именно этой брюнетке, о которой я говорил.
На вопрос, не была ли означенная брюнетка m-me Кобозева, я ничего сказать не могу, потому что ни Кобозева, ни жены его не знаю. Но я думал, что это она, более сильным указанием было то, что она, смотря на проезд Государя, старалась быть на противной стороне Невского проспекта.
Печатается по: 1 марта 1881 года, с. 234–277.
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИЗНАНИЕ РЫСАКОВА
[Из прошения Рысакова на имя Александра III от 30 марта 1881 г.]
Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь! Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой злой воли, я решаюсь всеподданнейше просить Ваше Величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавшим всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.
Умоляя о пощаде, ссылаюсь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном со смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на Страшный суд Божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.
С чувством глубочайшего благоговения имею счастие именоваться до последних минут моей жизни Вашего Императорского Величества верноподданным
Николай Рысаков.
[Показание, данное генералу Баранову]
<…> Из нас, шести преступников, только я согласен словом и делом бороться против террора. Начало я уже положил, нужно продолжить и довести до конца, что я также отчасти, а, пожалуй, и всецело, могу сделать.
Тюрьма сильно отучает от наивности и неопределенного стремления к добру. Она помогает ясно и точно поставить вопрос и определить способ к его разрешению. До сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня я товар, а вы купцы. Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора.
В С.-Петербурге в числе нелегальных лиц живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым, раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. Он или наборщик в типографии "Народной воли", или динамитных дел мастер, потому что в декабре 80 г. руки его так же были запачканы в чем-то черном, как и Желябова, а это период усиленного приготовления динамита (прошу сообразоваться с последним показанием, где Желябов мне говорил, что все позиции заняты, а в январе - что предприятие, стоящее тысяч, лопнуло). По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги извозчика с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок.
Точно нумер ломового извозчика не помню, но разыскать его могу вскоре. Довез станок по Садовой до Никольского рынка, где сдал Григорию. Если бы я воспроизвел некоторые сцены пред извозчиком, то он непременно бы вспомнил, куда свез два ящика с зеркалами.
Где живет Григорий, не знаю, но узнать, конечно, могу, особенно если знаю, что ежедневно он проходит по Невскому с правой, от Адмиралтейства, стороны. Если за ним последить, не торопясь его арестовать, то, нет сомнения, можно сделать весьма хорошие открытия: 1) найти типографию, 2) динамитную мастерскую, 3) несколько "ветеранов революции".
Теперь я несколько отвращусь от объяснений, а сделаю несколько таких замечаний: для моего помилования я должен рассказать все, что знаю, - обязанность с социально-революционной точки зрения шпиона. Я и согласен. Далее меня посадят в централку - но она для меня лично мучительнее казни и для вас не принесет никакой пользы, разве лишний расход на пищу. Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не оговором, а выдачей из рук в руки террористов. Мой же оговор настолько незначителен, знания мои неясны, что ими я не заслужу помилования. Для вас же полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике мои конспиративные способности, только в ином направлении, чем прежде. Поверьте, что я по опыту знаю негодность ваших агентов. Ведь Тележную-то улицу я назвал прокурору Добржинскому. По истечении этого срока умоляю о поселении на каторге или на Сахалине, или в Сибири. Убежать я от вас не могу - настоящее мое имя получило всесветную печальную известность: партия довериться не может и скрыть. Одним словом, в случае неустойки с моей стороны не больше как чрез неделю я снова в ваших руках. Намечу вам свой план:
1) По Невскому я встречу чрез 3–4 дня слежения Григория и прослежу за ним все, что возможно, записав сведения и представив по начальству.
2) Коновкин, после моего ареста перешедший на нелегальное положение, даст мне новую нить. Я его узнаю вскоре на Васильевском острову, куда он часто ходит.
3) Кондитерская Кочкурова, Андреева, Исаева и т. п. столкнет меня с Верой Филипповой, урожденной Фигнер, и по ней я могу наткнуться на многие конспиративные квартиры.
4) Прошу выпустить на свободу Евгения Александровича Дубровина, знакомого с Григорием [Г. П. Исаев. - Сост. ], Александром Ивановичем и др. революционерами.
5) Прошу не арестовать всех тех лиц, которых возможно арестовать теперь, если они только тем опасны, что нелегальны, напр[имер] Коновкин.
6) Постоянные прогулки и обеды в столовой на Казанской площади и у Тупицына, вечернее чаепитие в известных мне трактирах, а также слежение за квартирами общих знакомых наведут меня на столкновения с лицами, известными мне только по наружности, каких я имею около 10 человек. Одним словом, возможно лично мне в течение месяца - полутора открыть в С.-Петербурге большую часть заговора, в том числе наверное типографию и, пожалуй, две-три квартиры. Вы представьте себе то, что ведь я имею массу рабочих, с которыми совещается революционная интеллигенция. При этом я обязуюсь каждый день являться в ж[андармское] управление, но не в секретное, и заранее уславливаюсь, что содержание лучше получать каждый день.
Затем я знаю способы отправления газет, что, впрочем, значения не имеет, но важно то, что в начале мая отпечатается совсем брошюра для раскольников, которую повезет какой-то легальный человек, наружность которого описать затрудняюсь, потому что встретился всего один раз. Найти его можно иногда в кухмистерской Васильева, против Публичной библиотеки, и в читальне Черкесова, а также и в иных местах. Для упрочения этой связи прошу выпустить на свободу хорошего его знакомого, студента университета Иваницкого. Оба они для вас почти неинтересны, но я могу с вышеупомянутым человеком проехать в Москву, где есть какая-то Марья Ивановна и учительница Марья Александровна, к которой у меня ключ "лампада". Обе теперь, кажется, нелегальные, но стоят близко к Исполнительному комитету.
Фамилия учительницы - Дубровина. Адресный стол даст мне ее точное отчество. Сама по себе она незначительна и арестовать ее - значит самому обрезать нить, которую держишь в руках, но я думал уехать в Москву, и Желябов написал ей письмо, в котором неопределенно упомянул о мне, прося содействия: она должна передать мне шифрованную ключом "лампада" и за подписью "лампада" записку какой-то Марьи Ивановны, через которую мне можно завести солидные связи в качестве уже революционера; впрочем, это предоставляю на ваше усмотрение.
Далее я изменяю наружность и навсегда фамилию.
Я думаю, я представил достаточно основательный план фактической борьбы с террором, что только и мог сделать. Это единственная и последняя моя заслуга. Я думаю, мне два выхода или ½ года агентства у правительства (что тоже может кончиться смертью), а рассказать я ничего не могу, адресов никаких не знаю, разве могу оговорить моих бывших товарищей - студентов, но это им не повредит.
Видит Бог, что не смотрю я на агентство цинично. Я честно желаю его, надеясь загладить свое преступление. Я могу искренно сказать, что месяц заключения сформировал меня, нравственно поднял, и это нравственное развитие и совершенствование для меня возможнее теперь, чем прежде, когда я проникался гордостью и самомнением.
Пусть правительство предоставит мне возможность сделать все, что я могу, для совершенного уничтожения террора, и я честно исполню его желание, не осмеливаясь даже и думать о каких-либо условиях, кроме тех, которые бы способствовали в агентстве. Себя вполне предоставляю в распоряжение верховной власти и каждому ее решению с благоговением покорюсь.
Николай Рысаков.
Печатается по: 1 марта 1881 года, с. 305–310.