Ландино поставил последнюю точку в затянувшейся беседе, которая обернулась ложкой дёгтя. Он вдруг вспомнил, что Леонардо да Винчи холодно, если не сказать равнодушно относился к античному наследию и высмеивал его наиболее рьяных приверженцев.
- Однажды Леонардо сказал мне, что нынешние ревнители древности напоминают ему средневековых схоластов, сменивших Библию на античные тексты, дабы скрыть своё скудоумие за высокими авторитетами.
- Я с ним не был знаком, - поддержал его Пико, - но меня нисколько не удивляют столь резкие его нападки на поклонников античности, которые докучали ему постоянными ссылками на высказывания древних мыслителей, знакомые им самим лишь понаслышке.
- От нашего Леонардо и не такое можно было услышать, - добавил Фичино. - Чего стоят хотя бы его опыты с лягушками и прочими тварями!
Все направились к накрытому столу, где разговор принял непринуждённый характер. Во время трапезы Микеланджело поразило замечание Фичино о том, что Платон очень нелестно отзывался о построенном Периклом величественном афинском Парфеноне.
- Вот вам красноречивый пример непомерной гордыни и тщеславия, - заявил Фичино, - бесчувственная материя подавила дух, с чем был несогласен великий Платон. Вот послушайте, как наш великий друг Лоренцо - пожелаем ему скорейшего выздоровления! - справедливо высказался в одной из своих канцон:
Высокомерием наш ум грешит
В стремлении над всеми возвышаться.
Неутолённость жажды в нём кипит
В желании до тайны докопаться,
Которую природа-мать хранит.
И каждый смертный в страстном побужденье
Хотел бы блага только для себя,
И нет предела в низком вожделенье.
За благо скрытое идёт борьба -
От жадности людской нет исцеленья.
Мы часто гневаемся и скорбим,
Но слепота присуща нам самим.23
На этом заседании Микеланджело сделал для себя немало открытий. Особенно его поразила фигура Платона, который будто незримо присутствовал за столом. Кто-то из сотрапезников вспомнил слова Плутарха о Платоне, который, умирая, благодарил свою судьбу за то, что, во-первых, родился человеком, а не бессловесным животным, во-вторых, эллином, а не варваром, и что ему довелось жить во времена Сократа.
Вновь слово взял Фичино и заговорил о платоновском труде "Государство", зачитав из него одну выдержку: "В совершенном государстве должна быть осуществлена справедливость. То, что мы там обнаружили, перенесём на отдельного человека. Если совпадёт - очень хорошо; если же в отдельном человеке обнаружится что-то иное, мы проверим и снова обратимся к государству. Возможно, что этим сближением, словно трением двух кусков дерева друг о друга, мы заставим ярко вспыхнуть справедливость, а раз она станет явной, мы прочно утвердим её в нас самих".24 Его горячо поддержал Нези, который к платоновскому тезису о справедливости присовокупил необходимое добавление о гармонии, "которая сродни круговращениям души. Музы даровали её каждому рассудительному своему почитателю не для бессмысленного удовольствия - хотя в нём и видят нынче толк, - но как средство против разлада в круговращении души, долженствующее привести её к строю и согласованности с самим собой".25
На Микеланджело всё услышанное произвело очень сильное впечатление, хотя не всё ему было понятно. Его поразило, например, что все члены "платонической семьи" превозносили прозу Цицерона и поэзию Вергилия, считая их творения никем не превзойдёнными. Когда он поинтересовался у Полициано, почему в их речах не упоминается имя Христа, то услышал такой ответ:
- Будучи поклонниками Цицерона, в сочинениях которого нет упоминания имени Спасителя, мы стараемся не произносить его имя всуе, но он живёт в каждом из нас.
* * *
Ему пришлось ещё не раз присутствовать на заседаниях Платоновской академии. Из-за участившегося недомогания Лоренцо, которого замучила подагра, заседания проводились в его кабинете флорентийского дворца, где внимание Микеланджело вновь привлекли своей выразительностью два профильных портрета. Полициано поведал ему, что оба они кисти Боттичелли. На одном был изображён Джулиано, младший брат Лоренцо, зарезанный во время заговора Пацци, а на другом - его возлюбленная Симонетта Веспуччи, одна из первых красавиц Флоренции, воспетая многими поэтами, в том числе и самим Лоренцо, питавшим к ней возвышенные чувства. Микеланджело залюбовался её портретом, в котором особенно поражали почти графическая чёткость линий и неповторимая поэтичность образа.
- Боттичелли втайне был влюблён в Симонетту, - продолжил свой рассказ Полициано, - но не показывал вида, так и оставшись холостяком. Она присутствует на всех лучших его картинах: "Мадонна дель Маньификат", "Весна", "Рождение Венеры", "Паллада и кентавр".
Известно, что Симонетта была племянницей знаменитого мореплавателя Америго Веспуччи, чьё имя дало название двум континентам. Кстати, уместно вспомнить, что другой флорентиец, астроном и математик Паоло Тосканелли дель Поццо, друживший с Леонардо да Винчи, узнав о готовящейся экспедиции, в письме Христофору Колумбу от 25 июня 1474 года предупредил отважного генузца о сферической форме Земли задолго до Коперника и Галилея.
Царившая среди членов "платонической семьи" атмосфера дружбы и взаимоуважения сильно влияла на Микеланджело, и его непростой в общении характер стал понемногу меняться, становиться более терпимым и покладистым. Теперь он корил себя за вспыльчивость и несдержанность в отношениях с близкими и друзьями:
Чтоб к людям относиться с состраданьем,
Терпимым быть и болью жить чужой,
Пора бы мне умерить норов свой
И ближних большим одарять вниманьем (66).
Возможно, именно тогда появился рисунок пером, изображающий мудреца в тоге, с выразительным профилем, словно очерченным резцом скульптора (Вена, музей Альбертина). Увидев этот рисунок, Бертольдо похвалил ученика за выразительность светотеневых эффектов посредством штриховки и объёмность благодаря наличию фигур второго плана.
- Попробуй вылепить этот профиль, - предложил наставник. - Вот когда воочию сможешь убедиться, какими преимуществами обладает ваяние перед рисунком.
На одном из диспутов как-то зашёл разговор о поэзии и Полициано попытался доказать, что словотворчество сродни скульптуре.
- Возьмите любое изваяние, - сказал он, - и сравните его с классическим сонетом. Мы видим ту же строгую закономерность и ничего лишнего.
- Согласен, - поддержал его доселе хранивший молчание Лоренцо. - Ни прибавить, ни убавить - иначе всё развалится прямо на глазах, будь то сонет или высеченная в мраморе статуя.
- А спросим-ка нашего молодого скульптора, - предложил Ландино, - что он думает на сей счёт?
От неожиданности Микеланджело смутился, хотя у него было своё твёрдое мнение и он знал, как ответить:
- Для скульптора основное - это убрать из камня всё лишнее, чтобы обнажить до предела заложенную в нём мысль. Думаю, что и в поэзии самая главная задача - освободиться от лишних слов и повторов, мешающих понять красоту стиха.
Многое для него звучало откровением. Например, он впервые услышал незнакомый термин "гуманизм". Ему глубоко импонировало, что собравшиеся учёные мужи, принявшие его в свой круг, открыто ратовали за право человека свободно мыслить, отстаивать собственные убеждения, заниматься творчеством и ощущать себя личностью, не опутанной рабскими оковами догмы. По их глубокому мнению, именно разум должен открыть человеку единство всех верований для обретения высшего блага, которое заключается в созерцании божественного первоисточника всего сущего в мире. Но ему хотелось не только созерцать, не терпелось и самому взяться за дело, чтобы творить божественную красоту.
Микеланджело с детства были свойственны независимость суждений и желание самому докопаться до истины. Многое из того, что он слышал из уст старших товарищей, было созвучно его собственным мыслям. Желание лучше осознать высказанные в ходе бесед мысли вынуждало его чаще наведываться в дворцовую библиотеку, чему Бертольдо никогда не препятствовал. Он испытал немало незабываемых минут, когда по совету старших товарищей из "платонической семьи" углубился в чтение сочинения Боэция "Утешение философией", написанное перед казнью. В нём римский философ, прощаясь с жизнью, осуждает ничтожество земных благ. Одна мысль, высказанная им, особенно поразила Микеланджело, заставив глубоко задуматься.
"Если существует Бог, - вопрошает Боэций, - то откуда зло? И откуда добро, если Бога нет?" Эта мысль крепко засела в душе будущего скульптора, которому в то время гораздо ближе и понятнее были мысли Петрарки о жизни, о любви и о будоражащих молодёжь страстях. С годами желание найти ответ на вопрос Боэция, являющийся основополагающим для каждого христианина, всё сильнее крепло в нём, терзая его сознание до конца дней. Никому из своих собеседников он не решался задать этот мучивший его вопрос, поверяя сокровенные мысли только чистому листу бумаги, на котором однажды записал услышанное от одного мудрого человека: "Бог всеблаг, но не всесилен". Это он особенно остро осознал, когда на Италию обрушилась волна неисчислимых бедствий.
В минуты обуревавших сомнений ему служило верным подспорьем обращение к античности. Как-то в дворцовой библиотеке его внимание привлекла ода Меценату Горация, о которой он не раз слышал от Фичино и Полициано. В этой оде Гораций образно живописует разные наклонности, свойственные людям. Одни мечтают о победе в заезде колесниц на стадионе в Олимпии; другие предаются праздности и ни за какие сокровища не согласятся трудиться в поте лица, обрабатывая землю предков. Иные, наоборот, не помышляют ни о чем, кроме скромной жизни среди полей, рек и лесов. Введённый музой Полигимнией в сонм поэтов, сам Гораций не желает для себя ничего другого, как достичь божественных высот и заслужить лавровый венец - единственную достойную награду.
Как и Гораций, Микеланджело не уповал ни на что иное, когда орудовал резцом в садах Сан Марко или, оставшись наедине со своими мыслями, заносил в заветную тетрадь строки:
Себя узришь ты на моём лице;
Очами отражаю твой портрет -
Губителен для зренья яркий свет (XXXIV).
В другом фрагменте эта мысль выражена ещё сильнее и отчётливее:
Твой дивный лик в печальной сей юдоли,
Как небо, мне дарит то свет, то тьму (XXXV).
Однажды после ужина во дворце Медичи, где разговор с философской темы перешёл на поэзию, а Ландино и Бенивьени, разгорячённые выпитым, затеяли спор по поводу интерпретации одного трудного места из "Божественной комедии", Микеланджело подошёл к Полициано, с которым у него установились особо доверительные отношения, несмотря на разницу в возрасте, и набравшись смелости, протянул исписанный листок:
- Взгляните на досуге на эту вещицу, сочинённую под впечатлением всего услышанного здесь и в Кареджи. Если из рук вон плохо, порвите и дело с концом - я нисколько не обижусь.
Полициано нацепил окуляры на нос и приблизил листок к глазам.
- Зачем же так мрачно смотреть на вещи, мой друг? Правда, после застолья голова не та, а завтра утречком почитаю с удовольствием.
Приведём эти стихи, прежде чем добряк Полициано прочтёт их поутру на свежую голову:
Был счастлив, избежав коварства чар
И заглушив в себе порывы страсти.
Но сызнова я стражду от напасти -
Рассудку вопреки в груди пожар.В надежде подавить любви угар
Я проклинал жестокость женской власти
И рвал уловок хитроумных снасти,
За что в отместку получил удар.Порхал я всюду, как птенец, бывало,
И беззаботно жил день ото дня.
Но угодил, о донны, в ваши сети.Пора моя на воле миновала -
Захлопнулась Амура западня,
И мне свободы не видать на свете (3).
Дня через два Полициано вернул юному автору рукописный листок. Видя, с каким нетерпением тот ждёт его суждение, именитый поэт сказал:
- Весьма недурно. Но скажу вам без всякой утайки. Покамест вы, мой друг, помимо своей воли попали в сети Петрарки и его образов. Не огорчайтесь - не вы первый, не вы последний.
Увидев погрустневшее лицо Микеланджело, он постарался ободрить юношу:
- Вся наша поэзия находится в тенетах петраркизма, и все мы отдали дань уважения великому певцу Лауры. Но мне сдаётся, что вашей стремительной натуре куда более созвучны так называемые "каменные" канцоны Данте.
Услышав мнение поэта, Микеланджело задумался. Он сам чувствовал сильное влияние Петрарки, чьи лирические откровения часто уводили в неведомые миры, столь далёкие от реальной жизни. Умница Полициано верно указал ему на противоядие, способное излечить от излишнего расплёскивания чувств, словесной вязи и убаюкивающей кантиленности звучания. Нет, ритм стиха должен напоминать размеренные удары молота, а рифма оставаться грубой и шероховатой, как поверхность камня. И только тогда в слове можно выразить не только волнующие сознание мысли, но и будоражащие чувства.
* * *
Будучи во власти мыслей о божественном и прекрасном, Микеланджело не переставал думать о сюжете, отвечающем его настроению. После смеющегося фавна ему хотелось сотворить нечто иное, более значительное. Но душа не лежала вновь обращаться к античной мифологии - подобных статуй и так было в избытке в садах Сан Марко. Окружающая жизнь с её радостями и печалями занимала его куда больше мифологии.
Однажды его мысли были нарушены грустной вестью, которую принёс прибывший из Сеттиньяно друг детства Бруно: скоропостижно умерла мона Маргарита.
- Никто не ожидал конца, - рассказал Бруно. - Мама скрывала свой недуг, чтоб нас не расстраивать. На отца невозможно смотреть - он сник и никого не хочет видеть.
В память о моне Маргарите, которую он звал мамой и питал к ней нежные сыновьи чувства, Микеланджело создал небольшой мраморный рельеф "Мадонна у лестницы" (Флоренция, дом Буонарроти, 55,5 х 40 см). В том, что он взялся за рельеф, во многом сказались обретённые ранее живописные навыки. Жанр рельефа в скульптуре наиболее близок к живописи, когда предварительный рисунок легче, чем в скульптуре, переходит в лепку, а затем к работе резцом по камню. Здесь самое главное - чётко разработанный передний план. В то же время рельеф позволяет воспроизводить свойственные живописи эффекты перспективы, недоступные скульптуре.
Он вспомнил, как в одной из церквей увидел потемневший от времени алтарный образ "Мадонна Ручеллаи", написанный Дуччо да Буонинсенья в конце XIII века. Ему захотелось сотворить образ Девы Марии, который стал бы называться "Мадонна Буонарроти" в память о матери, родившей его, и столь же дорогой моны Маргариты, его вскормившей.
Немало времени было потрачено им на поиск нужного куска мрамора, который он внимательно изучал, поворачивая под разным углом к свету и стараясь понять его скрытую натуру.
Внимательно наблюдая за учеником, Бертольдо предупредил его:
- Начинай рубить камень, только когда будешь уверен, что тебе известна каждая жилка мрамора, каждый его кристалл. Нужно всегда наперёд знать, как мрамор себя поведёт в работе.
Микеланджело не ошибся в выборе мрамора, когда взял в руки молоток и зубило. Камень оказался твёрд и податлив, и юный скульптор проникся к нему любовью как к живому существу, с которым он нашёл общий язык и понимание. Вслед за зубилом в ход был пущен шпунт, который осторожно углублялся в тело камня, извлекая оттуда крошку и осколки, а затем зубчатая троянка, словно твёрдая ладонь скульптора, сглаживала все шероховатости, оставленные шпунтом.
Вызволенные из толщи мрамора с помощью резца и скальпеля фигуры Марии и младенца Христа на переднем плане создают целостный пластический объём, подчёркиваемый каменным кубом, на котором сидит Дева Мария, кормящая младенца.
В качестве модели он решил использовать тонкий профиль Контессины Медичи, который мог точно воспроизвести по памяти. Мягкие складки её одеяния и головного платка придают удивительную выразительность образу. Для усиления динамики Микеланджело слегка изменяет масштаб фигур, создавая ощущение сжатости пространства и монументальности самой композиции. Фон разработан им в виде уходящей вверх и вглубь лестницы с голыми объёмами маршей. На ступенях играют три крепыша-путти. Напомним, что мона Маргарита была матерью троих сыновей и вскормила грудью самого Микеланджело.
Мастера Кватроченто любили писать кормящую Мадонну (Madonna del latte), излучающую изящество и кротость. В отличие от них, как справедливо отметил немецкий философ Шеллинг, Микеланджело в своей ученической работе раскрывает энергию крепкого тела матери и силу мускулистой спины сына, тянущегося к груди, которая целомудренно сокрыта автором. Его больше всего занимает не изящество, а рельефный показ заключённой в камне силы, пробуждающейся под воздействием резца. Он явно опережает своё время, предвосхищая наступление нового века с его стилистикой, столь отличной от духа Кватроченто. Его Мария выступает как провидица своей трагической судьбы. Она занята кормлением ребёнка, а сама погружена в тяжёлую думу о том, что ожидает в жизни её сына.
Увидев окончательную стадию работы, Бертольдо попросил лишь об одном - не переусердствовать с полировкой, не "зализывать" мрамор во избежание сентиментальной слащавости. Но его опасения были напрасны, так как любой сентиментализм был чужд натуре Микеланджело, которого всегда привлекала грубая, неприкрашенная фактура.
Теперь необходимо было вынести работу из-под навеса. На свету мрамор вдруг засверкал, выявив неровности и шероховатости. Пришлось взять кусочек пемзы и пройтись по всей поверхности рельефа, а затем немного поработать резцом и под конец промыть мыльной водой, пока мрамор на ощупь не сделался гладким и бархатистым.
Выразив в рельефе то главное, что его волновало, он оставил работу незавершённой. Но в ней уже чувствуется уверенная рука скульптора, хорошо знающего природу мрамора. Ему, безусловно, был знаком известный барельеф Донателло "Мадонна Пацци", находящийся ныне в Берлине, и при работе над рельефом он не раз мысленно обращался к изваянию прославленного мастера. Чтобы избежать повтора, композиция у него меняется на 180 градусов - кормящая Мадонна повёрнута теперь влево. В отличие от "Мадонны Пацци" младенец у Микеланджело повернут спиной к зрителю, опершись правой ручкой о колено матери.