Видимо, сочтя четверостишие несколько ироничным и легковесным, что могло обидеть адресата, он послал вдогонку сонет, в котором, стараясь успокоить убитого горем поэта, он искренне признаётся, что ему не под силу в изваянии или портрете оживить его возлюбленную:
И звёздам уготован свой удел,
Который правит целым мирозданьем.
Услышав страстную мольбу и стон,Всевышний деву юную призрел,
Небесным одарив её сияньем -
На чудеса способен только Он (178).
Тогда же Микеланджело написал для банкира Беттини картон "Венера и Купидон", который воспроизвёл Понтормо на своей одноимённой картине (в дальнейшем утеряна). В тот же период появилось множество рисунков весьма фривольного, а иногда и откровенно эротического содержания. На них молодые пышнотелые матроны, полные вожделения, игриво вырываются из цепких объятий насилующих их самцов, а совсем юные девы жеманно отбиваются от похотливых козлоногих сатиров. Эти рисунки, возможно, стали поводом для появления статьи Томаса Манна "Эротика Микеланджело", в которой автор утверждает, что "высокодуховный, чувственный и сверхчувственный характер, который лежит в основе развития поэтической мысли Микеланджело, позволяет отнести его любовные песни к классическим образцам платонического эротизма.61
Следует отметить, что откровенно эротические мотивы проявлялись только в письмах и рисунках Микеланджело, но были чужды живописным и скульптурным творениям великого мастера. Этот всплеск чувственных излияний был связан с новым увлечением, когда в его кругу появился парень не промах по имени Фебо ди Поджо, который привлёк его своей дерзкой красотой, а в самом имени юнца он узрел солнечное сияние, которое его ослепило, сокрыв подлинную суть красавца. Вскоре парень втёрся в такое доверие к мастеру, что тот не мог дня без него прожить. Но на поверку ди Поджо оказался полным ничтожеством, которого, кроме денег, ничто в жизни не интересовало.
Это увлечение походило на наваждение и даже на какое-то беспамятство, жертвой которого стал почти шестидесятилетний мастер. Правда, его глубоко обижало, что, появляясь в мастерской, любующийся собой красавец равнодушно проходил мимо изваяний и, не одарив их взглядом, заводил, как всегда, разговор о деньгах. После очередной размолвки с нахрапистым парнем Микеланджело, ослеплённый ревностью, униженно умолял его вернуться, засыпая письмами: "Хочу Вам сказать, что, пока я жив, везде, где бы я ни был, всегда буду к Вашим услугам с такой преданностью и любовью, на какую не способен никто из Ваших друзей".
Читая такие послания, адресованные жалкой посредственности, трудно вообразить, что их писал человек, создававший такие величайшие творения, как "Пьета", "Давид" или Сикстинская капелла. Невозможно поверить, что такое могло быть на самом деле, но воображение гения было настолько беспредельным, что его трудно постигнуть разумом. Когда ди Поджо погиб от руки, как полагали, одного из его дружков, таких же, как он сам, подонков, опечаленный Микеланджело откликнулся на его смерть трогательными, но нелепыми по смыслу стихами, которые никак не вяжутся с подлой личностью погибшего парня. Ему посвящены сонет и два четверостишия, в которых, как и в предыдущем случае с Манчини, обыгрывается имя покойного (poggio - холм):
Ты в мир вошёл с лучистыми очами
И обделённых одарял теплом.
Но вдруг твой пробил час, как вешний гром -
Расстался ты с родными берегами.Как птица вольная под небесами,
Согрет ты Феба ласковым лучом,
Паря весь день над жизненным холмом,
А мне, как в преисподней, жить страстями (100).
Как бы то ни было, наваждение кончилось, чему не могли не нарадоваться близко знавшие и любившие Микеланджело люди, которые считали покойного парня прохвостом и негодяем. Предпринимались попытки вычеркнуть из памяти неприятный эпизод. Некоторые биографы обошли молчанием эту сторону жизни великого мастера. Но шила в мешке не утаишь. Чего стоят хотя бы весьма нелестные, а порой клеветнические высказывания ниспровергателя всех авторитетов литератора Пьетро Аретино, сына сапожника и шлюхи, попортившего немало крови Микеланджело. Хватало и других клеветников, отравлявших жизнь великого творца своими гнусными наветами.
Здесь уместно вспомнить Пушкина, который, говоря о Байроне, дал резкую отповедь всем любителям позлословить и опорочить великих людей, выискивая у них слабости: "Толпа жадно читает исповеди, записки и т.п., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он, мол, как мы; он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мелок, и мерзок не так, как вы. Иначе".62
* * *
Из Рима пришла весть, что Лучани в награду за написанный им парадный портрет папы Климента VII был возведён в сан и получил в Ватикане хлебную должность прикладчика папской свинцовой печати. С тех пор он стал прозываться Себастьяно дель Пьомбо (piombo - свинец) и под этим именем вошёл в историю искусства. Микеланджело искренне порадовался такому назначению - теперь у него при дворе, кишащем завистниками, подхалимами и пустозвонами, одним доверенным лицом больше, а стало быть, он сможет держать руку на пульсе главных событий в Ватикане, где решаются многие интересовавшие его дела.
Он давно собирался съездить в Рим, чтобы проверить сохранность дома и мастерской. К поездке его склонило письмо того же дель Пьомбо, который уговаривал его приехать в Вечный город, где он может стать королём, герцогом или кем угодно, так как папа всё готов для него сделать. Микеланджело хорошо знал краснобая-венецианца и его неприкрытую лесть пропустил мимо ушей, прекрасно понимая, что его прибытие в Рим нужно не столько папе Клименту, сколько самому дель Пьомбо, нуждавшемуся в поддержке и помощи рисунками, в чём он был не силён, хотя старался всячески скрыть свой недостаток.
Папа приветливо встретил мастера и живо интересовался делами в капелле Медичи и библиотеке Лауренциана. Он заметно сдал, хлебнув лиха в последние годы. Было заметно, что Климент изменил отношение к герцогу Алессандро. Его особенно удручали творимое во Флоренции беззаконие, злоупотребление властью и скотский образ жизни племянника. Другой папский племянник, кардинал Ипполито Медичи, затаил злобу на флорентийского деспота и плёл против кузена сети заговора, водя дружбу с политическими изгнанниками. Узнав от них, что Микеланджело понравился один из жеребцов в его конюшне, кардинал распорядился направить приглянувшегося коня великому мастеру и в придачу десять мулов, навьюченных мешками с овсом. Подарок был с благодарностью принят, а вот мулов Микеланджело раздал крестьянам, жившим рядом с его римским домом на Macel dei Corvi и нуждавшимся в тягловой силе.
За время его отсутствия дом пришёл в запустение, но изваяния стояли на своих местах. Грозный вид сидящего "Моисея" приводил в трепет воришек, навещавших пустой дом, где поживиться было нечем, кроме постельного белья и оловянной посуды. Зато буйно разросся сад, где кудахтали соседские куры и разгуливали индюшки. На лужайке были свалены глыбы мрамора, предназначенные для гробницы Юлия. Теперь всё это заросло крапивой и бурьяном. Жившие рядом огородники из уважения к знаменитому соседу приглядывали за садом, обирали вовремя фрукты и заодно подкармливали его любимых кошек.
Для урегулирования спора с наследниками делла Ровере ему пришлось встретиться с ними и подписать четвёртый по счёту договор, согласно которому габариты надгробия были вновь урезаны и установлены новые сроки. К счастью, отсутствовал главный возмутитель спокойствия герцог Франческо Мария делла Ровере, который занимался в Венеции собиранием сил для похода против османских турок, но вскоре приказал долго жить. Ходили слухи, что он был отравлен.
В те дни краткого визита в Рим Микеланджело в компании друзей познакомился с молодым римским аристократом по имени Томмазо ди Кавальери. В горящих глазах молодого человека он прочёл такой неподдельный интерес к своим высказываниям об искусстве, что обратил на него внимание и был поражён его красотой, от которой трудно было оторвать взгляд. Со временем их случайное знакомство переросло в многолетнюю дружбу. Вот что писал Кавальери из Рима 1 января 1533 года, сразу после встречи с Микеланджело, в ответ на его письменное обращение, пронизанное грустью вынужденного расставания:
"Я получил Ваше письмо, которому безмерно рад уже потому, что никак его не ожидал. Не ожидал, ибо не считаю себя достойным получать письма от такого человека, как Вы. Если даже Вам отзывались обо мне с похвалой и если, как Вы уверяете, Вам понравились мои работы, всё же этого явно недостаточно, чтобы человек, обладающий Вашим гением, которому в наше время нет равного на земле, писал юноше, делающему лишь первые шаги в искусстве и совершенно ещё малосведущему. Но я знаю, Вы не можете лгать. Что же до Вашего расположения ко мне, я верю, более того - я убеждён, что в Вас говорит любовь человека ко всем людям, кои посвятили себя искусству и искренне любят его. Я принадлежу к их числу… Можете не сомневаться в моих к Вам чувствах. Никого я так не любил и ничьей дружбы так не желал, как Вашей. Я надеюсь, что смогу быть при случае Вам полезен, и вверяю себя Вашей дружбе…"63
Известно, что в тот же день Микеланджело ответил на письмо Кавальери. В архиве сохранились три черновика этого ответа, по которым можно судить, насколько мастер был тронут словами молодого друга и живо заинтересовался его личностью: "Мне бесконечно больно, что я не могу отдать Вам также и своё прошлое, чтобы служить Вам как можно дольше, ибо будущего мне мало отпущено, и я уже стар".
Двадцать восьмого июня того же года он вновь пишет Кавальери: "Я уверен, что ничто не нарушит нашей дружбы, хотя говорю это слишком самонадеянно, ибо, конечно, Вас не стою". Ровно через месяц он признается в другом письме двадцатилетнему другу: "Забыть Ваше имя для меня так же невозможно, как забыть о хлебе насущном. Нет, я скорее забуду о хлебе насущном, который лишь поддерживает моё бренное тело, не доставляя никакой радости, чем Ваше имя, которое поддерживает и тело, и душу, наполняя их таким блаженством. Пока я думаю о Вас, то не чувствую ни страданий, ни страха смерти".
Во время этой бурной переписки не исключено, что именно Кавальери выслал ему ходившее в списках по Риму "Послание поэта Франческо Берни к фра Себастьяно дель Пьомбо". Как выше было сказано, будучи в Венеции, Микеланджело познакомился с поэтом-изгнанником, который произвёл на него сильное впечатление своей убеждённостью в правоту гуманистических идеалов и верностью республиканским принципам. Но он никак не мог предположить, что Берни столь лестно выскажется о нём и упомянет некоторые его творения, в которых чувствуется, как он отмечал, дух самого Платона. Приятно было услышать о себе такое мнение из уст замечательного поэта, который оказался на удивление близок ему по духу и по республиканским убеждениям. Приведём отрывок из этого послания, которое получило широкую известность в литературных кругах и художественных салонах, хоть и наделало немало шума в кругу собратьев по перу, о которых Берни высказался не очень лестно:64
Я говорю вам: вот он, чародей -
Наш Микеланджело Буонарроти.
Моим речам не свойственен елей.Подобного творца вы не найдёте,
А похвала такому не вредна -
Он равнодушен к ней в своём полёте.В его идеях смелость, новизна,
Берётся ль он за фреску иль скульптуру -
Астрея65 приняла бы их сполна.Задумав в камне изваять фигуру,
Ей придаёт неповторимый вид -
Нам не постигнуть гения натуру.И никогда себя он не щадит,
Чтоб передать всю красоту движенья.
Какая сила страсти в нём кипит!Не мне судить великие творенья.
Наш мир не видывал таких чудес:
В них самого Платона озаренье.Вот новый Аполлон и Апеллес!
Так не журчите, родники с ручьями!
Умолкните, фиалки, стихни, лес!Он говорит делами, вы - словами.
Вас, щелкопёры, чей так сладок стих,
Как солнце, затмевает он лучами.
Под щелкопёрами здесь подразумеваются эпигоны Петрарки с их стереотипными ручейками, фиалками и пр.
Польщённый высказанным о себе мнением, Микеланджело решил ответить поэту в той же поэтической форме - терцинами, сочинёнными якобы монахом дель Пьомбо. По цензурным соображениям пришлось прибегнуть к иносказаниям, не называя имён ни вымышленного автора, ни других лиц. Как и в сонете по поводу завершения работ в Сикстине, в написанном им капитуле немало горечи, самоиронии, трезвой и даже чрезмерно строгой оценки своих деяний. Но главное в нём - это твёрдая гражданская позиция и готовность, несмотря ни на что, отстаивать свои взгляды до конца. Как ни пытался Микеланджело скрыть своё авторство, в Венеции, куда дошло послание, быстро разобрались что к чему.
Намедни мне доставлено посланье.
Трёх кардиналов тотчас я сыскал
И выполнил все ваши предписанья.Письмо в стихах вначале показал
Старшому Медику, и злой наш гений66
От смеха чуть очки не поломал.Меньшого67 навестил без приглашений.
Святоша вам благоволит душой,
Хотя горазд до всяких ухищрений.Пока я не нашёл в толпе мирской
Секретаря,68 что при дворе всем служит, -
Потешился б он вволю над собой.Который год по вам тюрьма здесь тужит,
И многие бы предали Христа,
Лишь бы петлю на вас стянуть потуже.69Гневят их эпиграммы неспроста.
Мерзавцы палача страшатся вдвое,
Дрожат поджилки - совесть нечиста.Ваш римский друг70 вконец лишён покоя.
Он словно мясо жёсткое с душком,
Рискует угодить попам в жаркое.А наш Буонарроти с огоньком.
Он потрясён был добрыми словами -
Ваш отзыв оглушил его как гром.Сказал, что повозился бы с камнями
Во имя вашей славы на века.
Но где резцу тягаться со стихами,Чья рифма столь изящна и крепка!
Они годам и тлену неподвластны -
В них правдой дышит каждая строка.Признательность вам выражая страстно,
Он молвил: "Как ни лестно от похвал,
Мои деянья с ними не согласны:Я не достиг того, чего желал.
Но Берни смог раскрыть мою натуру
И верную идею подсказал.Все прочие смешны и хвалят сдуру -
Искусству суесловие во вред.
Скорей умру, а жизнь вдохну в скульптуру!Великих дел ждёт от меня поэт.
Пусть знает, что я вызов принимаю
И высоко ценю его совет".Так он сказал. На сём я умолкаю,
Да и в поэзии не преуспел,
А потому ход мыслей закругляю.Поставил точку я и покраснел.
Пред кем же рифмоплётством занимаюсь?
Кому стихами докучать посмел?Ответ готов, и я отнюдь не каюсь.
Достанется хула мне - поделом.
Но я на вашу милость полагаюсьИ, как всегда, готов служить во всём
Вам, мастеру большого дарованья,
Пусть даже поплатившись клобуком.Лишь угодить - иного нет желанья,
И я в лепёшку расшибусь для вас,
Хотя достоин в рясе осмеянья.С почтеньем. Выполню любой приказ (85).
* * *
Мстительному герцогу Алессандро повсюду мерещились враги, и он страшился даже собственной тени, как об этом сказано в приведённом выше мадригале Микеланджело. Заподозрив в связях с заговорщиками Баччо Валори, он приказал казнить бывшего верного пса, утратившего доверие. Обещанная ему скульптура "Давид-Аполлон" так и осталась в мастерской. Незадолго до расправы над Валори в страшных муках от французской болезни, как тогда называли сифилис, испустил дух предатель Малатеста Бальони, представитель клана перуджинских тиранов.
Молодому Алессандро не давала покоя стоящая перед дворцом Синьории покалеченная скульптура героя, пугающая своим грозным видом. Он решил водрузить рядом другого мифологического героя, готового по силе противостоять "Давиду". Обещанная когда-то Микеланджело мраморная колонна была передана угодливому Бандинелли, который получил титул "первого скульптора герцога". Тот с радостью взялся за работу, мечтая одержать победу в негласном соревновании с творцом "Давида". Но поединка как такового не получилось. Водружённая чуть правее "Давида" скульптура "Геракл и Какус" сразу же стала притчей во языцех, породив нескончаемый поток насмешек и язвительных куплетов, распеваемых в трактирах. Флорентийцы прозвали скульптуру "Истуканом" и высмеивали не только оплошавшего Бандинелли, но и его заказчика:
Очнись! Гераклу спать не время -
Насмешек непосильно бремя.
Восстань же с палицей в руке
И вдарь наотмашь по башке
Того, кто выставил уродом
Тебя пред всем честным народом.71
Убийственную оценку скульптуре "Геракл" дал очевидец тех событий Челлини: "Если обстричь волосы Геркулесу, то у него не останется башки, достаточной для того, чтобы упрятать в неё мозг… Его лицо неизвестно, принадлежит ли оно человеку или быкольву".72 Далее Челлини сравнивает фигуру Геркулеса с поставленным стоймя мешком, набитым дынями, а его спину с мешком, в который втиснуты длинные тыквы. У него были давние счёты с "первым скульптором" герцога, которого он чуть было не заколол за порчу картона с купальщиками обожаемого Микеланджело.
В 1540 году тот же Бандинелли воздвигнул неуклюжий монумент кондотьеру Джованни делле Банде Нере на том месте, где когда-то предлагалось соорудить фигуру Колосса, едко высмеянную Микеланджело. Но если бы он увидел этот монумент, то вдоволь бы посмеялся над его аляповатостью и бездарностью.