* * *
Тем временем события во Флоренции обрели бурное развитие. Отчаявшись склонить Микеланджело к возвращению в родной город, герцог Козимо I поручил Вазари закончить оформление капеллы Медичи. Своей преданностью искусству и добрым отношением к нему самого правителя Вазари заслужил высокую честь завершить незаконченный гениальный проект согласно оставленным автором чертежам.
Из Рима Микеланджело давал указания Вазари, как и в каком порядке следует расставить скульптуры в капелле. К тому времени он, видимо, забыл или окончательно расстался с идеей расписать фресками незаполненные пространства стен между пилястрами второго яруса и полуциркульные поверхности под куполом, которые могли бы придать ещё большую выразительность как изваяниям, так и архитектурному обрамлению, о чём он когда-то сам поведал тому же Вазари. Великая идея создания синтеза трёх искусств так и не была осуществлена - и это ещё одно non finito.
Капелла невелика, и первое, что поражает в ней - мягкая игра света на её мраморных пилястрах, капителях колонн, дверных консолях, карнизах и фризе. Тёмно-серый мрамор на свету воспринимается как чёрный и белый, и на всём лежит печать глубокой печали.
По вполне понятным причинам, о чём будет сказано чуть ниже, для двух законченных изваяний "Давид-Аполлон" и "Скорчившийся мальчик" не нашлось места в капелле Медичи, для которой, по всей вероятности, они и предназначались, поскольку Вазари обнаружил их не в бывшей мастерской на улице Моцца, а в крипте под абсидой капеллы. Первое изваяние нашло пристанище в старинном дворце-музее Барджелло, который после падения республики служил тюрьмой, где нашли смерть многие её защитники. А второе благодаря стараниям эмиссаров Екатерины II оказалось в 1785 году в Санкт-Петербурге.
При работе над этими двумя шедеврами Микеланджело настолько загорелся, извлекая из мрамора живую человеческую плоть, что оба изваяния помимо воли оказались вне замысла самой капеллы Медичи, отражающей неоплатоническую идею бренности земного существования. Обе эти скульптуры излучают жизнелюбие, которое никак не вписывалось в атмосферу глубокой печали, царящую в капелле.
Замечательное свойство этих изваяний в том, что лишённые чёткой сюжетной мотивировки и целенаправленности, они при круговом их обходе меняются до неузнаваемости. Особенно наглядно это видно на примере изваяния "Давид-Аполлон". Своим двойным названием юнец из Барджелло обязан не только тому, что при осмотре фигуры с разных точек зрения меняется облик героя, но и тем, что работая над обещанным палачу изваянием, Микеланджело был охвачен двойственным чувством страха и презрением к себе самому за трусость и малодушие.
Когда смотришь на юнца анфас, можно принять его за Давида - хотя у подножия скульптуры нет места для головы Голиафа, но решительно откинутая назад левая рука говорит о его готовности к действию. Стоит сместить точку зрения влево, как движение становится ещё более решительным, наклон согнутой правой ноги рифмуется с наклоном закинутой назад руки, а вся фигура утрачивает прежнее равновесие и спокойное величие. Но достаточно повернуть статую в противоположном направлении и взглянуть на юношу в профиль, как прямо на глазах фигура распрямляется и откидывается назад, а за спиной обнаруживается нечто похожее на колчан, и пред нами предстаёт скорее безмятежный солнечный Аполлон, чья рука тянется за стрелой, нежели воин Давид с пращой.
Столь же примечательна скульптура эрмитажного "Скорчившегося мальчика", которую трудно представить втиснутой в нишу, поскольку неповторимая прелесть этого изваяния в том, что пластичность тела согнувшегося юнца полностью раскрывается только при круговом обозрении скульптуры, и тогда можно воочию убедиться, какая сила заключена в напружиненных мышцах спины отрока, готовая вот-вот вырваться наружу.
В этом небольшом изваянии выражена дорогая Микеланджело идея, что в работе над скульптурой ему было важно не только проявить своё мастерство и мощь художника. Его задача была заставить нас поверить тому, что до того, как он взялся за резец, фигура уже жила в глыбе мрамора, а он её только вызволил наружу и вдохнул в неё жизнь. Он любил также повторять, что если скульптура правильно задумана и со знанием дела высечена из глыбы, то если её сбросить катиться вниз с горы, то от неё не должен отломиться ни один кусочек мрамора.
Итак, для этих двух изваяний не нашлось места в капелле Медичи, и они долго пролежали где-то на задворках. Приходится только сожалеть, что агенты Екатерины II не купили и вторую скульптуру "Давид-Аполлон", когда в Италии, раздираемой междоусобной борьбой, шла повсеместная распродажа неприкаянных художественных ценностей, пополнявших музеи и частные коллекции Европы и Америки.
* * *
Когда в 1546 году был открыт доступ публике в капеллу Медичи, флорентийцев поразило оставленное незавершённым гениальное творение с его строгой сдержанностью, величавой простотой и глубиной замысла. Но сам замысел, а особенно аллегорические фигуры над двумя саркофагами с восседающими в нишах двумя герцогами не были поняты большинством современников.
Появились восторженные отзывы в прозе и стихах, среди которых получили известность строки, посвящённые скульптуре "Ночь". В отличие от вышеупомянутого случая с поэтическим посвящением римской скульптуре "Пьета" Вазари на сей раз назвал имя автора стихов. Им был некий Джованбаттиста Строцци Старший, представитель знаменитого флорентийского клана. Но как поэт он не преуспел, и его имя вошло в историю только благодаря этому стихотворению, в котором использовано усечённое имя автора скульптуры (angelo - ангел):
Забывшись сном, Ночь предалась покою;
Уснула, как живое существо.
Из камня Ангел создал естество.
Не веришь, тронь - заговорит с тобою.
Живя в добровольном изгнании вдали от дорогого ему детища, Микеланджело в беседах с друзьями не захотел раскрывать свой замысел до конца, на что у него были веские причины, хотя эхо доходивших до него восторгов было ему лестно, ибо оно приходило из дорогих его сердцу мест и было особенно им ценимо.
Потеряв близких и похоронив мечты о свободе, он замкнулся в своём отшельничестве, и ему больше нечего было сказать миру, от которого он отвернулся. Чтобы не распространяться больше на эту больную тему, когда пришлось спешно покинуть родной город, он написал четверостишие, которое глубиной выраженных в нём чувств обрело мировую известность:
Мне дорог сон. Но лучше б камнем стать
В годину тяжких бедствий и позора,
Чтоб отрешиться и не знать укора.
О, говори потише - дай мне спать! (247)
* * *
4 ноября 1966 года Флоренцию постигло стихийное бедствие. После проливных дождей Арно вышла из берегов, и значительная часть города оказалась затопленной. Наводнение нанесло громадный ущерб художественному наследию Флоренции, когда под водой оказались первые этажи и подвалы некоторых музеев, Национальной библиотеки и Центрального архива. В результате обрушившегося на город бурного потока воды и грязи погибли более 150 человек, а 100 тысяч жителей в течение четырёх суток, пока бушевала стихия, отсиживались на верхних этажах домов без тепла и электричества. Вода затопила церковь Санта Кроче, считающуюся Пантеоном, где захоронены Макиавелли, Микеланджело, Галилей, Россини и другие знаменитые итальянцы. Уровень затопления превысил четыре метра, из-за чего безвозвратно погибло "Распятие" Чимабуэ. Отовсюду в столицу Возрождения съехались тысячи добровольцев, принявших участие в работах по спасению бесценного достояния итальянской культуры и искусства.
Воды Арно залили тогда и капеллу Медичи, что вызвало просадку фундамента. Начались работы по ремонту и укреплению просевшего фундамента, которые не производились со времени окончания строительства самой капеллы. После откачки воды из подвалов и укрепления кирпичной кладки фундамента были случайно обнаружены несколько подземных помещений, соединённых коридором.
О существовании глубокого подземелья под капеллой Медичи было давно известно, так как между работающим Микеланджело и прелатом Фиджованни, поставленным папой для осуществления контроля, часто возникали стычки из-за ключей в подвальное помещение, где у Микеланджело были свои дела, о которых он не любил распространяться да ещё отчитываться перед папским фактотумом, сующим свой нос куда не надо. Но, как известно, дотошный прелат однажды спас жизнь Микеланджело от подосланного врагами убийцы.
В дни осады Флоренции подземелье служило надёжным убежищем. Из письма Микеланджело от 29 апреля 1527 года известно, что один из его друзей Пьеро Гонди попросил разрешения спрятать в подземелье некоторые семейные ценности. Когда же город был предательски сдан врагу, Микеланджело самому пришлось отсиживаться несколько дней в подземном убежище. Зная, что испанцы творят произвол в непосредственной близости от Флоренции, в его воспалённом воображении родились стансы, не имеющие аналогов в литературе той поры, если не считать фрагмента о чудовище, принадлежащего перу Леонардо да Винчи из его недавно обнаруженного Атлантического кодекса, где приводится шутливое письмо некоего Бенедетто Деи об увиденных им кошмарах. Апокалиптические стансы писались урывками, но так и остались незавершёнными…
Идёт по свету великан жестокий,
С высот не замечая род людской,
И всюду разрушений след глубокий,
Как будто смерч пронёсся над землёй.
Он из камней возводит столп высокий,
Чтоб солнце жадной ухватить рукой.
Но и злодею до него далёко -
Из пятки зрит единственное око.
К прошедшему он взором устремлён
И тычется незрячей головою,
Стремясь порвать земную связь времён,
А дни бегут внизу своей чредою.
Он от ненастья шкурой защищён
И безразличен к хладу или зною.
Ему едино - тучи разгонять
Иль города с лица земли стирать.Мы не узрим песчинку под ногами,
Так он не видит горы под пятой.
Ножищи сплошь покрыты волосами,
А в них кишит чудовищ разных рой,
Средь коих мухи выглядят китами.
Пугает нас его протяжный вой:
Когда не видно зги от снежной бури,
Ослепнув, великан блажит от дури.За ним старуха желчная бредёт
И на привале кормит тварь сосцами;
Во всём отродью адова оплот,
Она кичится мерзкими делами.
Перед закатом великана ждёт
В сыром укромном месте за горами.
Устанет он - свирепствует она,
Жизнь на земле тогда обречена.Достойна одноглазого подруга:
Смакует беды - ей лишь боль мила.
От голода страдая, как недуга,
Она бы мир глазами сожрала,
И всё живое гибнет от испуга
Пред ненавистным порожденьем зла.
Беснуясь и мутя моря от гнева.
Камнями ведьма набивает чрево.Они семь чад произвели на свет
Для продолжения своей породы.
Гнусней созданий не было и нет,
Чем их тысячеглавые уроды.
Весь мир был ввергнут ими в бездну бед,
И страшный мор пошёл косить народы.
Впиваясь, как присосками плюща,
Злодеи душат жертву, трепеща (68).
Вход в подземелье строителям показали сторожа, которые хранили там уголь для печного отопления в зимнее время и всякий хлам. Дальше ходить они не решались, но указали на заваленную мусором ещё одну дверь, за которой оказались ступени, ведущие вниз, куда и устремились движимые любопытством строители, расчищая подземные завалы.
Благодаря Его Величеству случаю накануне празднования 500-летия Микеланджело произошло сенсационное открытие. В подвалах капеллы Медичи было обнаружено свыше 180 настенных рисунков углём и сепией в разных отсеках подвального помещения поверх оштукатуренной кирпичной кладки. Тогда же на одной из стен нашлась метка из четырёх цифр "1740". По всей вероятности, эти цифры указывают год начала возведения колокольни церкви Сан Лоренцо и приведения в порядок всего архитектурного ансамбля. Обнаруженным тогда в некоторых подвальных отсеках рисункам не придали особого значения, но для их консервации, пока суть да дело, покрыли тонким слоем побелки. В годы Первой и Второй мировых войн были отмечены случаи проникновения в подземелье капеллы Медичи. Случайные визитёры оставили на стенах свои имена и даты.
После очистки стен от вековой грязи, пыли и плесени взору предстали поражающие воображение рисунки, часть которых походила на настенные граффити. Но некоторые из них были узнаваемы, так как автор в своё время их воспроизвёл тушью на листах, которые ныне принадлежат лучшим музеям мира. Часть рисунков была выполнена учениками Микеланджело - Мини, Триболо и другими. Вазари, который в то время работал в мастерской дель Сарто, не оставил там своего следа, иначе не преминул бы об этом поведать в "Жизнеописаниях".
Работами по реставрации обнаруженных рисунков руководил директор музея капеллы Медичи искусствовед Паоло дель Поджетто. Рисунки были найдены в трёх подземных помещениях. Это прежде всего правая и левая lavamani - рукомойни, как называл их сам Микеланджело, - где стояли чаны для сбора сточных вод, и просторный подвал под апсидой капеллы, где стены, освобождённые от полок и шкафов с архивными документами, оказались сплошь испещрёнными рисунками фигур и набросками архитектурных деталей. Многие из них были настолько повреждены сыростью и плесенью, что не поддавались никакой реставрации. Но это была настоящая сенсация. Ведь найдены неизвестные доселе рисунки самого Микеланджело, о чём взахлёб писали газеты. Началось настоящее паломничество в капеллу Медичи. Поклонники искусства хотели взглянуть хоть глазком на настенные рисунки, но в подземелье полным ходом шли реставрационные работы, и вход туда был строго ограничен.
Рисунки создавались в трагические месяцы осады города имперскими войсками, что ощущается в нервозности и прерывистости линий. Правда, когда сенсационный шум несколько поутих, некоторые искусствоведы, включая Джулио Аргана и Шарля Толнея, считали не столь безоговорочной принадлежность настенных рисунков руке одного только Микеланджело.
Дель Поджетто подробно описал историю сенсационного открытия в изданной небольшим тиражом книге,89 которую привез с собой академик Алпатов, побывавший во Флоренции. Автору этих строк довелось повстречаться с академиком по его возвращении из последней поездки в Италию и услышать рассказ об увиденном в подвалах капеллы Медичи. Вспоминается, с каким сожалением Михаил Владимирович говорил об идее синтеза трёх искусств, которую Микеланджело так и не осуществил - а ведь она могла бы стать величайшим событием в истории мировой культуры. Видно было, что выдающемуся учёному Микеланджело так же дорог и близок, как Андрей Рублёв, которому он посвятил немало прекрасных страниц.
Глава XXX ЧЕТВЁРТАЯ МУЗА
Сонеты Микеланджело написаны кувалдой каменотёса. Но между Данте и Леопарди они превосходят всех остальных итальянских поэтов.
Эзра Паунд
В связи с обретшим широкую известность четверостишием, посвящённым скульптуре "Ночь", настало время сказать несколько слов о Микеланджело-поэте, а это редкий случай в мировом искусстве, когда величайший скульптор и живописец раскрылся одновременно как поэт с потрясающей полифонией звучания слова. Не только в изобразительном искусстве, но и в поэзии он - единственный в своём роде с неповторимым стилем, с усиливающей выразительность интонации аллитерацией звуков, двойственностью рифмы, лексическим своеобразием, семантическими эллипсами, синтаксической инверсией, ритмическим мимезисом и другими неожиданными речевыми оборотами, не свойственными поэзии.
Микеланджело не похож ни на кого из современных ему поэтов, чьи имена составляют гордость итальянской литературы. Однако в отличие от своих художественных творений, принесших ему громкую прижизненную славу, его стихам пришлось выдержать немало испытаний, прежде чем они дошли до широкого читателя. Правда, в литературных салонах нередко звучал упомянутый выше мадригал № 12 в музыкальном переложении придворного капельмейстера из Неаполя Б. Тромбончино. Забегая вперёд отметим, что к стихам Микеланджело не раз обращались известные композиторы XVI века - римлянин К. Феста и фламандец Я. Аркадельт, работавший в Италии, а чуть позже другой фламандец Орландо Лассо, оказавшийся в Риме. В наше время к этим стихам проявили интерес Б. Бриттен и Д. Д. Шостакович.
Свойственные мятущейся натуре Микеланджело противоречия, личные привязанности и антипатии, суждения об искусстве, преклонение перед красотой и мальчишеская влюбчивость, верность республиканским принципам, страстная и неуёмная одержимость в работе, приверженность к неоплатонизму и присущая ему глубокая религиозность - всё это прямо или косвенно нашло отражение в его поэзии.
Первые поэтические опусы Микеланджело появились в годы юности. Оказавшись в кругу знаменитой "платонической семьи", он рано осознал силу и выразительность поэтического слова. Из-под его пера стали появляться сонеты, мадригалы и отдельные четверостишия, в которых чувствуется сильное влияние Петрарки. Среди разрозненных фрагментов на полях многочисленных рисунков имеется такое признание: "Нет в мире места краше, чем Воклюз" (XXII). Это не что иное, как парафраз первой строки 269-й элегии Петрарки, воспевающей красоты Воклюза - области на юго-востоке Франции, где недалеко от Авиньона одно время проживал великий поэт. На первых порах Петрарка вдохновлял музу Микеланджело, когда сокрытая в нём колоссальная созидательная мощь ещё дремала и набиралась сил. Но вскоре с присущим его натуре бунтарским духом состязательности он, как и изображённый им фригийский силен Марсий, бросил вызов самому Аполлону и вторгся в мир "петраркизма". Оперируя его образами, фразами и ритмом, Микеланджело опрокинул все нормы, предписываемые поэзии теоретиком петраркизма Пьетро Бембо, и со временем выработал собственный язык, близкий по духу "каменным" канцонам своего кумира Данте. Недаром упоминавшийся выше поэт Франческо Берни открыто противопоставил его эпигонам Петрарки, которые говорят "словами", а он "делами", "как солнце, затмевая их лучами".
Особенно плодотворным для юного Микеланджело было общение с поэтом Полициано и филологом Ландино, чьи комментарии к "Божественной комедии" были тогда настольной книгой любого образованного человека, равно как и сочинения Петрарки и Боккаччо. Всё это пробудило в юном Микеланджело тягу к поэзии, хотя к своим первым опусам относился он весьма критически. Как пишет Кондиви, стихи он писал, дабы развлечься - per dilettarsi. Но биограф явно исказил мысль Микеланджело, ибо для "развлечений" в его бурной творческой жизни просто не оставалось места.
Со временем слово стало для него равнозначным таким материалам, как глина, воск, мрамор, грифель и краски, из которых он сотворял свой образный мир. В его жизни бывали периоды, когда откладывались в сторону резец и кисть, дабы полностью отдаваться поэзии, вырываясь за пределы трёхмерной рельефности в бесконечные просторы поэтического воображения. Слово позволяло ему иногда выразить на бумаге то, что не удавалось осуществить в камне или в цвете, особенно в последние десятилетия жизни, когда болезнь и распри с заказчиками вынуждали его всё чаще браться за перо.