* * *
Впервые поэтическое слово Микеланджело прозвучало по-русски в переводе Ф. И. Тютчева в 1856 году после поражения России в Крымской войне, всколыхнувшего передовые слои русской интеллигенции. Поначалу великий поэт перевёл итальянские стихи на французский, а затем на русский:
Мне любо спать - отрадней камнем быть,
В сей век стыда и язвы повсеместной
Не чувствовать, не видеть - жребий лестный.
Мой сон глубок - не смей меня будить…
Позднее Тютчев подверг свой перевод значительной переделке и для придания большего драматизма звучанию стиха поменял местами первую и последнюю строки четверостишия:
Молчи, прошу - не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать - удел завидный…
Отрадно спать, отрадней камнем быть.
В дальнейшем поэт сетовал, что время лишило его возможности вплотную заняться переводами микеланджеловской лирики. Вслед за Тютчевым перевод знаменитого четверостишия дает в 1880 году Владимир Соловьёв:
Мне сладок сон, и слаще камнем быть!
Во времена позора и паденья
Не слышать, не глядеть - одно спасенье…
Умолкни, чтоб меня не разбудить.
В 1920-е годы М. А. Кузмин, работая над переводом "Жизни Микеланджело" Р. Роллана, даёт свою версию:
Сон дорог мне, из камня быть дороже.
Пока позор и униженья длятся,
Вот счастье - не видать, не просыпаться!
Так не буди ж и голос снизь, прохожий.
В 1940-е годы М. В. Алпатов дал свой перевод знаменитого четверостишия:
Мне дорог сон, дороже камнем быть,
Когда кругом позор и униженье,
Ни чувствовать, ни видеть - наслажденье.
О, тише говори, не смей меня будить!
Несколько позже свой перевод публикует А. М. Эфрос, заканчивая стихотворение вопросом:
Мне сладко спать, а пуще - камнем быть,
Когда кругом позор и преступленье!
Не чувствовать, не видеть - облегченье.
Умолкни ж, друг, к чему меня будить?
В 1970-годы прозвучал перевод А. А. Вознесенского, в котором снова фигурирует придуманный Кузминым прохожий:
Блаженство - спать, не видеть злобу дня,
Не ведать свары вашей и постыдства,
В неведении каменном забыться…
Прохожий, тсс… не пробуждай меня!
В марте 1941 года в журнале "Искусство" появилась небольшая подборка стихов Микеланджело в переводе академика М. В. Алпатова. Он был первым, кто заговорил в наше время о непреходящем значении Микеланджело как поэта, исходя прежде всего из его изваяний и рисунков, из стремления великого мастера срывать с предметов их покровы, чтобы вскрыть их подлинную суть, и его неприязни к красочным деталям. Алпатов подчёркивает, что Микеланджело-поэт избегает описаний и риторических украшений, обнажая порывы своей страстной души. Вот почему, заключает он, "лирика Микеланджело при всей её шероховатости чарует своей пластикой, вот почему самый извилистый ход мыслей и переживаний мастера так выпукло запечатлён им в слове".103 Это был первый в наше время анализ микеланджеловской поэзии.
Позднее к Микеланджело обратился А. М. Эфрос, который, как и Алпатов, мог пользоваться только берлинским неполным изданием и перевёл добрую половину помещённых в нём стихов, справедливо отметив, что для великого мастера поэзия была "делом сердца и совести".104
Делались попытки прочитать Микеланджело как позднего "петраркиста", но они не были удачны, а сами его стихи вырывались из атмосферы гармонии звуков и образов. Как справедливо заметил священник Г. П. Чистяков в предисловии ко второму полному изданию на русском языке поэзии Микеланджело, слова типа ardentefoco, то есть "пылающий огонь", "горение", "пламя" стали ключевыми в поэзии великого творца, который сам признаёт в одном из стихотворений, сколь "мучительны о вечности мечты".105
В своё время академик Алпатов, которому автор этих строк показал свои переводы из Микеланджело, одобрил их и дал положительную рецензию для их опубликования. Из тогдашних бесед с ним на тему микеланджеловской поэзии выяснилось, что в трагические 1940-е годы особое опасение учёного вызывала публикация знаменитого четверостишия № 247. К счастью, цензура не узрела в нём аналогии с драматическими событиями в нашей стране "в годину тяжких бедствий и позора". Но осталось ощущение, что академик, как человек старой закалки, вёл тот разговор очень осторожно и с оглядкой.
Вспоминается другой курьёзный разговор с ним после пресловутой юбилейной выставки МОСХ в Манеже в марте 1962 года, наделавшей много шума. В те дни так называемой хрущёвской оттепели, которую Ахматова назвала "вегетарианской", Алпатов осторожно, но с долей горькой иронии заметил с улыбкой, какому разносу была бы подвергнута последняя незаконченная "Пьета Ронданини" Микеланджело, окажись она анонимно выставленной в Манеже. Великому итальянцу досталось бы не меньше, чем Э. Неизвестному. Вот когда многие высокопоставленные критики попали бы впросак, показав прилюдно своё полное невежество…
Нельзя не упомянуть об одном знаменательном событии тех лет, когда появление первого полного издания поэзии Микеланджело совпало с выходом в свет четырёхтомника поэзии Маяковского на итальянском языке, выпущенном коммунистическим издательством "Эдитори Риунити". Семеро смелых переводчиков во главе со знатоком русского авангарда Иньяцио Амброджо и переводчиком "Доктора Живаго" Пьетро Цветеремичем сумели добиться, чтобы "шершавый язык плаката" зазвучал на итальянском языке. Критика узрела "мистическое совпадение" в одновременном появлении в Италии двух столь разных гениальных бунтарей, рассказавших о своём времени и о себе.
Презентация итальянского Маяковского была приурочена к открытию выставки известных художников и проходила в римском Дворце экспозиций на центральной улице Национале. Среди присутствующих были видные искусствоведы, литераторы и художники. Поэты и артисты читали переводы стихов Маяковского. Помню, как после прозвучавшего стихотворения "Ведь если звёзды зажигают - значит, это кому-нибудь нужно?" к собравшимся обратился киноактёр Массимо Джиротти, герой многих неореалистических фильмов. В руках он держал недавно вышедшую книгу "Rime" Микеланджело.
- Послушайте, друзья, как с Маяковским перекликается наш поэт в одном из мадригалов, посвящённом "Прекрасной и жестокой донне":
Чтоб звёзды нам сияли с высоты,
Обкрадывает ночь тайком светило.
Хоть наша жизнь уныла
И так недостаёт ей доброты,
Но блещешь только ты.
О, сколько вижу хлада
К страдающим и любящим сердцам!
К чему жестокость взгляда?
Ведь в их любви отрада,
Дарящая блеск радости очам.
Кладу к твоим стопам,
Себя же обделяя,
Всё, чем богат я сам:
Обрящем, одаряя.
Так знай, гордячка злая,
Что мы судьбой обделены не зря -
Лишь ты сияла б вечно, как заря (129).
По прошествии веков не всегда удаётся разглядеть истинное лицо гения. Уже при жизни личность творца обрастала легендами, а порой и нелепыми домыслами, порождёнными как восхищением, так и непониманием его творений, чёрной завистью, а то и просто злым умыслом. Достаточно вспомнить измышления того же Аретино. Сам Микеланджело оставил потомкам необычное своё изображение в виде лица-маски на фреске "Страшный суд", словно отражённым на подёрнутой рябью водной глади. Но подлинным автопортретом мастера мы вправе считать его поэзию. Этот поэтический портрет вылеплен из самых сокровенных дум, чувств, сомнений, желаний и чаяний. Сотворённый им образ высочайшей нравственной чистоты не может не пленять искренностью и достоверностью. Выше было сказано, что перед смертью он сжёг многие чертежи и расчёты, чтобы они не попали в неумелые руки, но стихи не тронул, оставив их потомкам, ибо они были написаны им кровью сердца, и в них он ни на йоту не поступился своими убеждениями.
Итак, мир наконец признал за Микеланджело право считаться истинным поэтом, поскольку его голос с узнаваемой и неповторимой интонацией зазвучал на многих европейских и неевропейских языках. В 2010 году во Владикавказе местное издательство "Алания Ир" опубликовало сборник сонетов и четверостиший Микеланджело на осетинском, русском и итальянском языках в переводах известного поэта Т. А. Кокайты и автора этих строк. Отныне стихи Микеланджело звучат на языке свободолюбивых кавказских горцев, а слово великого итальянца прочно закрепилось на мировом поэтическом Олимпе.
Глава XXXI ПОСЛЕДНЕЕ NON FINITO
Как поздно понимаем с сожаленьем,
Сколь кратка жизнь, отпущенная нам!
Вот и казнюсь я за былое сам,
И старость мне не служит искупленьем (294).
Время шло, недуги не отступали, особенно мучили почечные колики, а силы с каждым днём таяли. Он сильно сдал, высох и согнулся в три погибели, став похожим, по его словам, на "старого гнома". Быт его был неустроен, хотя друзья не раз ему предлагали обзавестись прислугой, но он не переносил женского духа в доме и от служанок наотрез отказался, считая их всех "нескладёхами и путанами" и предпочитая жить бирюком.
Дом на Macel del Corvi старел и ветшал, как и он сам. Все углы заросли паутиной, и всюду было раздолье для юрких ящериц. Слуга Франчези и парень-конюх старались хоть как-то его обиходить, не забывая и любимых им кошек.
В еде он был неприхотлив. Ему трудно было справляться с твёрдой пищей, и он довольствовался какой-нибудь похлёбкой, наскоро состряпанной слугой. На верхний этаж в спальню он редко поднимался из-за одышки и сломанной ноги. Там у него в углу стоял деревянный сундучок со стальными заклёпками и секретным запором, в котором хранились ценности, о чём стало известно только после смерти хозяина. Сундучок был набит золотыми дукатами, уложенными ровными стопками в чулки, банковскими бумагами и векселями. По тем временам их владелец был богат, как Крез, чего не удавалось ни одному итальянскому художнику. Дабы не привлекать ничьё внимание, сундучок был накрыт старым лоскутным одеялом. Когда однажды пронырливый Лионардо поинтересовался его содержимым, то получил такую взбучку за праздное любопытство, что у племянника отпала всякая охота совать нос в дядины дела.
В последние годы Микеланджело много тратил на благотворительные цели: помогал нуждающимся коллегам, многодетным семьям, лишившимся кормильца. Значительные суммы через банк были выданы центру вспомоществования девушкам-бесприданницам, который был учреждён Лоренцо Великолепным. В письмах к Лионардо он поучает: "Лучше бы ты расходовал деньги, которые тратишь мне на подарки, на Христову милостыню". Но просит племянника делать это негласно, не называя его имени. "Пусть я немощный старик, но мне хочется оказывать людям посильную помощь, хотя бы в виде милостыни, так как не могу, да и не умею делать добро иначе".
Он намеревался вложить средства на обустройство и украшение монастыря Сан Сильвестро в память о встречах с Витторией Колонна, но его предложение Римская курия положила в долгий ящик. Себе самому он продолжал отказывать в самом необходимом, довольствуясь малым. Приведённая выше издёвка злобного Бандинелли в связи с отказом от гонорара за работу над собором Святого Петра лишена всяких оснований. Правда, подарки от друзей и почитателей старый мастер получать любил…
Ослица, сахар, чад паникадил,
Мальвазии бочонок в дополненье -
Перетянули чашу подношенья.
Хвала тебе, архангел Михаил!Хоть чувствую прилив немалых сил,
Не одолеть мне одному теченье,
Ладью поглотят волны в исступленье,
Рискни я выйти в море без ветрил.За милость высшую, родной мой Боже,
Насущный хлеб и радость быть творцом
Я не щадил себя и лез из кожи.Но всякий долг будь красен платежом.
Твой редкий дар всех благ земных дороже,
И я живу покамест должником (299).
Осознанное им чувство "должника" перед Богом и искусством постоянно его тревожило в последние годы. Однажды, узнав о его болезни, в Риме побывал инкогнито племянник. Микеланджело очень огорчился, когда ему доложили о визите Лионардо. В отправленном ему в ответ письме говорится: "Ты прискакал в Рим сломя голову. Не знаю, стал бы ты так торопиться, если бы я был беден и не имел куска хлеба… Ты говоришь, что долг тебе повелевал приехать и что ты это сделал из любви ко мне. Вот так же шашель любит дерево, которое губит… Уже сорок лет, как вы все живёте за мой счёт, и хоть бы раз я услышал от вас доброе слово".
Спал он в мастерской на тюфяке, не раздеваясь и даже не снимая сапоги со шпорами, так как один был не в силах разуться. Засиживаясь обычно допоздна, когда оба парня давно уже мирно похрапывали, он не хотел их будить и звать на помощь.
Каждое утро, подкрепив себя куском хлеба, смоченным в молоке или курином бульоне, он просил оседлать лошадь и верхом совершал прогулку, наведываясь на стройку собора, главной его заботы. Часто там его ждали художники из других стран, сгорая от желания увидеть великого мастера и лично с ним познакомиться. Как всегда, приходилось часто выговаривать подрядчикам за недоделки. Единственным, что могло поднять настроение, была стоящая под навесом готовая деревянная модель будущего купола над собором Святого Петра, и в его воображении возникала картина, как мощный купол однажды гордо вознесётся над Римом.
Пришло приглашение из Венеции, где правительство "царицы Адриатики" предложило ему ежегодный пансион в размере шестисот дукатов без каких-либо обязательств, лишь бы он согласился своим присутствием оказать честь республике. Образованная во Флоренции Академия рисунка избрала его почётным председателем. Но все эти знаки внимания он воспринимал с горькой усмешкой, чувствуя, как силы убывают.
С большим трудом давались ему поездки на стройплощадку собора, откуда он неизменно наведывался на площадь Эзедра, где, как было сказано, шло возведение базилики Санта Мария дельи Анджели на месте грандиозных терм императора Диоклетиана. Но этот проект им не был завершён.
Силы убывали, и для самовыражения у него оставалось ещё поэтическое слово. Последние его стихи пронизаны ощущением ожидания "двойной смерти". В письме от 19 сентября 1554 года он писал другу Вазари: "Вы, конечно, скажете, что я выжил из ума, коль скоро сочиняю сонеты. Многие давно уже считают, что я впал в детство. Дабы не разубеждать их, продолжаю писать стихи"…
Земного бытия окончен срок.
Проплыв по морю бури и печали,
Мой чёлн к последней пристани причалил -
Час грозного возмездья недалёк.Искусство, мой кумир и мой пророк,
Открыло мне неизречённость дали,
Но и соблазны жизни совращали -
Их вовремя я отвратить не смог.К чему теперь укоры и признанья,
Коль смерть двойная подошла к порогу,
И ей принадлежу я без изъятья?Бессильна живопись, да и ваянье,
Когда душа устремлена лишь к Богу
И на кресте распятому объятью (285).
* * *
Последним папой, с которым пришлось иметь дело Микеланджело, был избранный в 1559 году Пий IV, отпрыск миланской ветви клана Медичи-Пополани, для которых когда-то был создан "Джованнино". Это была личность злобная и коварная. Зная о нелюбви Микеланджело к Медичи, первое, что он сделал, - приказал вычеркнуть имя творца из списка почётных лиц, оставив его в списках конюших, привратников и поставщиков папского двора.
На его интронизацию прибыл герцог Козимо I, посетивший Микеланджело в доме на Macel dei Corvi. Он был обескуражен убогой обителью, похожей на берлогу, в которой жил великий творец. Разговора особенно не получилось, так как хозяину дома нездоровилось и он был не в духе. Но герцогу удалось всё же добиться согласия мастера взяться за проектирование церкви Сан Джованни для флорентийской общины в Риме на улице Джулия, проложенной когда-то Браманте за счёт сноса ветхих строений и ещё довольно прочных зданий в романском стиле, за что Микеланджело резко порицал чрезмерно ретивого архитектора, который лез из кожи вон, чтобы выслужиться перед папой Юлием. Им были подготовлены три проекта будущей церкви, и по его рисунку ученик Кальканьи сделал деревянную модель фасада. Но из-за нехватки средств строительные работы были приостановлены - ещё одно non finite.
Козимо I не успокоился в своём желании вернуть великого мастера во Флоренцию, что придало бы его правлению ещё больший блеск и значимость. С этой целью он посылал к Микеланджело поочерёдно его друзей Челлини и Вазари. Первый после водружения его "Персея" в лоджии Ланци на площади Синьории с воодушевлением делился впечатлениями о бурной жизни во Флоренции, не идущей ни в какое сравнение с сонным Римом. А вот Вазари привёз радостную весть - "Давид" отреставрирован и поломка устранена. Однако Микеланджело промолчал, не желая вдаваться в подробности и ворошить былое.
Работы над собором Святого Петра продолжались, хотя обстановка вокруг стройки не улучшилась, превратившись в настоящий гадюшник. Самый верный и толковый помощник Луиджи Гаэта угодил в тюрьму по голословному обвинению в растрате казённых денег, а распорядитель работ Чезаре из Кастельдуранте, родственник покойного Урбино, был найден заколотым кинжалом. Напряжённость на стройке возрастала, а главный смутьян Нанни ди Баччо Биджо добился даже повышения и был назначен главой административного совета стройки. Такого Микеланджело не мог стерпеть и вне себя от негодования направил папе письмо, потребовав удаления Биджо и угрожая в противном случае отставкой с поста главного архитектора собора. Напуганный грозным тоном письма, папа его отставку не принял, а Биджо прогнал со стройки.