После смерти Генриха IV королева Мария Медичи назначила Малербу пенсию в пятьсот экю, и с той поры Поэт перестал быть на содержании г-на де Бельгарда. После этого он работал очень мало: остались лишь оды, посвященные Королеве-матери, несколько стихов к балетам, несколько сонетов покойному Королю, Герцогу Орлеанскому и некоторым частным лицам, а также его последние, написанные незадолго до смерти, стихи на осаду Ларошели.
Что до его внешности, он был высокого роста, хорошо сложен и по природе своей столь привлекателен, что про него, как и некогда про Александра Великого, говорили, будто даже пот его пахнет приятно.
Говорил он резко, разговаривал мало, но ни одного слова не произносил зря. Иногда он даже был груб и неучтив: примером может служить случай с Депортом. Ренье как-то привел его на обед к своему дяде; оказалось, что кушанье уже на столе. Депорт принял его как нельзя более учтиво и сказал, что хочет подарить ему экземпляр своих "Псалмов", только что вышедших из печати. С этими словами он собирается встать, чтобы тут же подняться за книгой в свой кабинет. Малерб грубо говорит ему, что он эту книгу уже видел, так что подниматься за ней не стоит труда, и что суп его, надобно думать, лучше его "Псалмов". Обедать он, однако, остался, но обед прошел в молчании, после чего они расстались и с той поры больше не виделись. Это привело к ссоре Малерба со всеми друзьями Депорта, и Ренье, который был приятелем Малерба и которого тот ценил за его обличительные стихи наравне с древними авторами, написал на него сатиру, начинающуюся так:
Рапен, придворный шут, и т. д.
Депорт, Берто и даже дез Ивето находили недостатки во всем, что он писал. Его это ничуть не трогало, - он говорил, что стоит ему взяться за критику, и он только из их ошибок составит целые тома - потолще, нежели их книги. Он особо выделял Депорта, заявляя, что уж из его ошибок можно составить книгу, превосходящую по толщине все его стихотворные сборники.
Дез Ивето сказал ему, что в стихе "И вот прелестница мне в том не отказала" три слога "мне в том не", стоящие подряд, весьма неприятны на слух.
"Но вы-то, - возразил Малерб, - вы же ведь поставили подряд: не том мне том". - "Я? - переспросил дез Ивето, - вы не сможете это доказать". - "Разве не вы написали, - отозвался Малерб:
В огне том мне томиться..?"
Из всей этой стаи стихотворцев он ценил одного Берто, да и то не слишком. "Берто - говорил он, - постоянно хнычет; в его стансах хорош только фасад, а для того, чтобы придумать концовку поострее, об первые три стиха делает совершенно невыносимыми".
Он совсем не любил греков, в частности открыто объявлял себя врагом несуразиц Пиндара.
Вергилий не снискал его одобрения. Многое он осуждал. Между прочим, стих, где сказано:
… Euboicis Cumarum allabitur oris
казался ему нелепым. "Это все равно, - говорил он, - как если бы кто написал: "На французских берегах Парижа"". Не правда ли, прекрасное возражение!
Стаций представлялся ему значительно выше. Из других авторов он ценил Горация, Ювенала, Овидия и трагика Сенеку.
Итальянцы были ему не по вкусу; он говорил, что сонеты Петрарки написаны на греческий манер, точно так же как эпиграммы м-ль де Гурне. Из всех итальянских сочинений он признавал лишь "Аминту" Тассо.
Почти ежедневно, под вечер, у себя в комнате Малерб вел небольшие поучительные беседы с Раканом, Коломби, Туваном, Менаром и некоторыми другими. Однажды какой-то житель Орийака, где Менар был председателем суда, постучался в дверь и спросил: "Не у вас ли господин Председатель?". - Малерб порывисто, по своему обыкновению, встает и говорит провинциалу: "Какого председателя вам нужно? Знайте, что здесь председательствую только я".
Ленжанд, который все же был довольно учтив, никак не желал мириться с замечаниями Малерба, говоря, что он тиран и подавляет чужой ум.
Генрих IV показал как-то Малербу поднесенные ему стихи. Начинались они так:
Пусть будет повсечасно
Верна удача вам,
Пусть слава громогласно
О вас твердит векам.
тотчас же, не читая дальше, перевернул эти стихи так:
Носите повсечасно
Булатный ваш клинок
И помните: опасно
Скакать вам без сапог.
Засим он откланялся, так и не выразив своего мнения каким-либо иным образом.
В другой раз Король показал ему первое письмо, которое Дофин, впоследствии Людовик XIII, написал отцу. Заметив, что Дофин подписался Loys без и, Малерб задал Королю вопрос - действительно ли Дофина зовут Loys, а не Louys. Король осведомился, почему он об этом спрашивает. "Да потому, что он подписался Loys, a не Louys". Послали за тем, кто обучал молодого принца письму, дабы наставник указал принцу на ошибку, и Малерб после утверждал, будто это его, Малерба, заслуга, что Дофина зовут Louys.
Когда в Париже были созваны Генеральные штаты, между Духовенством и Третьим сословием возник большой спор, послуживший поводом для знаменитой речи кардинала дю Перрона. Поелику спор этот все разгорался, епископы пригрозили покинуть заседание и подвести Францию под Интердикт. Г-н де Бельгард боялся отлучения от церкви; желая его утешить, Малерб сказал, что это могло бы оказаться ему весьма на руку, ибо, став черным, как все отлученные, он получит возможность открыто красить себе бороду и волосы.
В другой раз Малерб сказал г-ну де Бельгарду: "Вы усердно ухаживаете за дамами, по-прежнему ли вы свободно читаете с листа?". На его языке это означало: быть всегда готовым к услугам дам. Г-н де Бельгард ответил утвердительно. "Право, - заметил Малерб, - этому я завидую больше, нежели тому, что вы герцог и пэр".
Поднялся горячий спор между теми, кто живет по ту сторону Луары, и теми, кто обитает по сю сторону реки; спорили о том, что правильнее: une cueiller или une cueillere. Король и г-н де Бельгард, принадлежавшие к первым, стояли за cueillere, говоря, что поскольку слово это женского рода, ему надлежит иметь женское окончание. Вторые ссылались не только на обычай, но и на многие примеры, заявляя, что perdrix, met mer - слова женского рода, а окончание у них тем не менее мужское. Король спросил у Малерба, какого мнения держится он. Поэт, по своему обыкновению, привел ему в пример крючников Пор-о-Фуэна; и так как Короля это не очень-то убедило, Малерб сказал ему приблизительно то, что некогда было сказано одному из римских императоров: "Как бы всевластны вы, государь, ни были, вы не в силах ни отменить, ни утвердить слово, ежели оно узаконено обычаем".
Кстати, однажды г-н де Бельгард послал к Малербу спросить, как лучше говорить: depense или же dependu. Поэт тотчас же ответил, что depense слово более французское, а что pendu, dependu, rependu и все производные сего низкого слова скорее присущи речи гасконцев.
Около 1615 года, (Он был уже весьма пожилым, когда умерла его мать; он долго сомневался, уместно ли ему надевать траур, говоря: "Я склонен не делать этого. Недурным сиротинкою я бы выглядел, не правда ли?". В конце концов он все-таки облачился в траур.) когда Малербу было уже более пятидесяти восьми лет, он потерял свою мать; и так как Королева оказала Поэту честь, прислав к нему одного придворного, дабы его утешить, Малерб заявил оному, что у него нет другого способа отблагодарить Королеву за доброту, как молить бога о том, чтобы Королю привелось оплакивать ее кончину в столь же пожилом возрасте, в каком ему, Малербу, ныне приходится оплакивать смерть своей матери.
Однажды в салоне у Королевы не помню уж кто именно из мужчин, разыгрывавший из себя человека весьма добродетельного, стал расхваливать Малербу находившуюся тут же на правах фрейлины Королевы-матери маркизу де Гершевиль; (Так как наследство рода Ларош-Гийонов, одного из самых именитых во Франции, перешло в женские руки, наследница, вместо того чтобы выйти замуж за одного из сватавшихся к ней знатных сеньеров, отдала руку своему соседу - дворянину, г-ну де Сийи, который принял фамилию Ларош-Гийонов. Сын этого дворянина женился на девице из рода де Понс, это и есть г-жа де Гершевиль, Она овдовела совсем молодою, оставшись одна с сыном, покойным графом де Ларош-Гийоном. Генрих IV, будучи в Манте, расположенном неподалеку от этого поместья, упорно ухаживал за г-жою де Ларош-Гийон, женщиной красивой и порядочной. Он убедился, что она весьма добродетельна (см. "Любовные проказы Алькандра") и, в знак уважения к ней, сделал ее фрейлиною Королевы-матери, сказав при этом: "Вы всегда были дамой, чья честь заслуживает особого почтения; будьте же почетной дамою при Дворе". Побыв некоторое время вдовою, эта дама вышла замуж за г-на де Лианкура, первого шталмейстера Малой конюшни, и из ложной скромности стала называть себя г-жою да Гершевиль, ибо г-жою де Лианкур звали в ту пору г-жу де Бофор. Граф де Ларош-Гийон умер бездетным, и г-н де Лианкур, доплатив нужную сумму деньгами, приобрел поместье Ларош-Гийон по условиям брачного контракта, оговоренным матерью покойного графа.) рассказав ему про ее жизнь и про то, как она отвергла любовные домогательства покойного короля Генриха IV, сей дворянин, указывая на Маркизу, закончил свой панегирик словами: "Вот, сударь, к чему приводит добродетель". Малерб, нимало не колеблясь, указал ему на жену коннетабля де л'Эдигьера и сказал: "А вот, сударь, к чему приводит порок".
Желая проучить своего слугу, Малерб прибегал к довольно забавному способу. Поэт выдавал ему на день десять су, что по тем временам было вполне прилично, и платил двадцать экю жалования; а когда слуга, бывало, его сердил, он выговаривал ему в таких выражениях: "Друг мой, гневить хозяина значит гневить бога; а чтобы испросить у бога прощения, надобно поститься и раздавать милостыню. Посему из того, что вам причитается, я удерживаю пять су, которые, заботясь о вас, раздам бедным во искупление ваших грехов".
Ничего так не любил Малерб, как говорить самым близким друзьям - Ракану, Коломби, Ивранду и другим - о своем презрении ко всему, что ценится в свете. Он не раз заявлял Ракану, который происходил из рода де Бюэй, что хвастаться своим старинным дворянством неразумно; что чем оно стариннее, тем сомнительнее, и что достаточно одной похотливой бабы, чтобы испортить чистоту крови Карла Великого или Людовика Святого; что иной раз тот, кто воображает, будто ведет свой род от сих славных мужей, происходит, быть может, от какого-нибудь лакея или скрипача. (Во дворец Рамбуйе привели однажды какого-то фокусника, который безо всякой боли вывихивал людям руки и ноги, а затем вправлял их. Ловкость его испробовали на лакее. Глядевший на все это Малерб сказал фокуснику: "Вывихните мне локоть". Боли он не почувствовал. Потом локоть ему вправили так же безболезненно. "И все-таки, - заметил он, - умри этот человек, пока у меня так вот был вывихнут локоть, все бы стали кричать, что я безрассудно любопытен".) Завидев издали покойного Короля, который в ту пору был еще очень юн, он говорил иногда: "Взгляните на этого мальчишку, вокруг него теперь все суетятся; а вильни, зачиная его, Королева задом вкось, и он остался бы на простыне комочком слизи, от которого стошнило бы горничную, делающую постель".
Он и себя не щадил в том искусстве, в котором блистал, и нередко говорил Ракану: "Видите ли, любезный друг мой, коли нашим стихам суждено жить после нас, мы можем рассчитывать лишь на то, что о нас станут говорить как о двух искусных стихослагателях, кои весьма опрометчиво провели жизнь за столь мало полезным и для себя и для людей занятием, вместо того чтобы всласть повеселиться да подумать о том, как сколотить себе состояние".
Он испытывал глубокое презрение к людям вообще и, напомнив в двух-трех словах о смерти Авеля, добавлял: "Недурное начало, а? Их на земле всего только трое или четверо, а они уже друг друга убивают; что же после этого мог ожидать от людей господь, ради чего он так старался их сохранить?".
Он говорил обо всем весьма простодушно; он не очень-то почитал науки, особливо те, что служат для услады, к числу коих он относил и поэзию. И когда однажды некий стихоплет стал жаловаться ему, что вознагражден бывает лишь тот, кто служит Королю как воин или как советчик в важнейших делах, и что слишком суровы к тем, кто искусен в изящной словесности, Малерб возразил, что глупо заниматься рифмоплетством, ожидая от него чего-либо, кроме собственного развлечения; и что искусный поэт не более полезен для государства, чем искусный игрок в кегли.
В пору заточения принца Конде, на другой день после того как принцесса, супруга его, разрешилась двумя мертвыми детьми по причине угара в своей комнате в Венсенском лесу, Малерб зашел к Хранителю Печати г-ну дю Вэра и застал там одного из своих приятелей, провинциального советника, весьма опечаленным. "Что с вами?" - спросил он приятеля. "Могут ли порядочные люди веселиться, когда мы только что потеряли двух принцев крови?". Малерб ему на это ответил: "Ах, сударь, сударь, не подобает вам так кручиниться: старайтесь лишь хорошо служить, в хозяевах у вас недостатка не будет".
Отправляясь однажды на обед к человеку, который его долго об этом упрашивал, Малерб увидел у входа в дом слугу, стоявшего с перчатками в руках; было одиннадцать часов утра. - "Кто вы, друг мой?" - спросил Малерб. - "Я, сударь, повар". - "Боже правый! - воскликнул Поэт, поспешно ретируясь, - я не могу обедать у человека, чей повар в одиннадцать часов утра стоит на улице, собираясь уходить".
Когда Малерб с покойным дю Мутье и Раканом посетили Картезианский монастырь, дабы повидать там некоего отца Шазре, им сказали, что их не допустят до беседы с оным, пока каждый из них не прочтет "Отче наш"; после этого явился отец Шазре и принес свои извинения, сказав, что не может беседовать с ними. - "Прикажите вернуть мне мое "Отче наш"", - сказал Малерб.
Как-то Ракан застал его за подсчетом пятидесяти су. Он складывал монеты в кучки: десять, десять и пять, затем снова десять, десять и пять" "К чему это?" - спросил Ракан. "Дело в том, - отвечал Малерб, - что мне в голову запал известный станс:
Сколько терний, Любовь…
там идут два полных стиха и полустих, потом снова два полных стиха и полустих".
Однажды за обедом у г-на де Бельгарда подали фазана вместе с головой, хвостом и крыльями; Малерб взял оные и швырнул в камин. Дворецкий сказал ему: "Но его ведь могут принять за каплуна". - "Черт возьми! - возразил Малерб, - так подвесьте ему уж лучше надпись, чем все это дерьмо!".
Как-то он снял с камина решетку, которая изображала толстых бородатых сатиров. "Проклятие! - вскричал он. - Эти жирные подлецы греются в свое удовольствие, а я помираю с холоду!".
Раз к Малербу приехал один из его племянников после девятилетнего пребывания в коллеже. Малерб захотел, чтобы тот ему истолковал два-три стиха Овидия, от чего юноша пришел в большое замешательство. Дав ему промямлить добрых четверть часа, Поэт сказал молодому человеку: "Послушайте, племянничек, будьте отважным воином; ни на что другое вы не способны".
Некий дворянин, родич Малерба, был обременен детьми. Поэт выразил ему по этому поводу сочувствие. Тот ответил, что для него дети никогда не могут быть в обузу, лишь бы они стали порядочными людьми. "Никак не соглашусь с вами, - ответил Малерб, - я предпочту съесть каплуна вдвоем с каким-нибудь вором, нежели с тринадцатью капуцинами".
На следующий день после смерти маршала д'Анкра он спросил г-жу де Бельгард, которую застал собирающейся к мессе: "Как, сударыня, неужто еще осталось о чем-нибудь просить у Господа бога после того, как он избавил Францию от маршала д'Анкра?".