Наш д'Эпернон был одним из самых стойких людей, но и ему пришлось пойти на мировую, и он приехал верхом в Монтобан для свидания с Кардиналом. "Перед вами, - сказал д'Эпернон, - несчастный старик". Кардинал не мог ему простить, что, когда во время осады Ларошели кто-то застал д'Эпернона с молитвенником в руках, тот заметил: "Приходится волей-неволей заниматься чужим ремеслом, раз другие занимаются нашим". Сына своего он назвал кардиналом Валэ. Зато он сильно напугал Ришелье в Бордо, явившись к нему в сопровождении двухсот дворян в то время, как тот был один и лежал в постели. Этого Кардинал никогда ему так и не забывал. Когда Кардинал был назначен генералиссимусом в Италии, д'Эпернон заметил в шутку, что Король оставил за собой одну лишь обязанность - исцелять от золотухи; а когда г-н д'Эффиа был пожалован маршалом Франции, он заявил ему: "Вот, господин д'Эффиа, вы и маршал Франции. В мое время маршалов делали мало, но, по крайней мере, они чего-то стоили".
Кардинал не мог переварить, когда его упрекали в незнатности происхождения, и ничто так не досаждало ему, как упоминание об этом. (При осаде Ларошели г-н Ларошфуко, в ту пору губернатор Пуату, получил приказ собрать всех дворян своего края. Через четыре дня он собирает полторы тысячи дворян и заявляет Королю: "Государь, здесь нет ни одного, который не был бы моим родственником". Г-н д'Эстисак, младший брат губернатора, говорит ему: "Вы совершили грубую оплошность. Племянники Кардинала пока что только нищие, а вы хотите нос задирать. Будьте поосторожнее, губернатор!". В следующем же месяце Кардинал снял Ларошфуко с его поста и назначил губернатором человека, который не пользовался таким доверием. Это был Парабель.
Когда герцог Веймарский приехал в Париж, граф де Парабель, порядочный глупец, отправился к нему совершенно запросто и дошел в своей наглости до того, что спросил у герцога, почему тот дал битву при Нордлингене. Герцог спросил на ухо у маршала де Ламейре: "Что это за хлыщ с голубой лентой через плечо?". Маршал ответил: "Да он форменный дурак; не обращайте внимания на то, что он говорит". - "За что же ему пожаловали голубую ленту?". - "В ту пору он не казался еще таким сумасбродом".)
Великий приор де Лапорт, заметив, что кардинал де Ришелье у себя в доме не уступает дороги принцу Пьемонтскому, впоследствии герцогу Савойскому, громко заявил: "Подумать только, что внук адвоката Лапорта проходит впереди внука Карла V!".
Когда Окенкур-отец, главный прево, попросил Кардинала назначить его Хранителем печати капитула Ордена Святого Духа, Кардинал сказал ему: "Подумаешь, какая почетная должность!". - "А меж тем именно благодаря ей ваш отец стал рыцарем Ордена", - ответил тот. Тем не менее он остался в милости у Ришелье.
Памфлеты, которые печатались в Брюсселе против Кардинала, жестоко огорчали его. Он сильно был ими удручен, и они немало способствовали его решению объявить войну Испании; но пошел он на это главным образом для того, чтобы дать почувствовать, сколь он необходим. Более всего вывела его из себя известная сатира в тысячу строк, в которой немало огня, но не более того. Из-за этой сатиры Кардинал засадил в тюрьму множество людей, но так ничего и не смог узнать. Я вспоминаю, как, желая прочесть ее, люди запирали за собою двери: тирана этого страшно боялись. Я полагаю, что сатира исходила от кардинала де Реца; толком, однако, ничего неизвестно.
В тот год, когда неприятель занял Корби, Кардинал находился в крайне стесненных обстоятельствах, хотя у казначея Моруа всегда хранилась небольшая неприкосновенная сумма в пятьсот тысяч экю. Старик Бюльон, Суперинтендант финансов, отправился к Ришелье. "Что с вами, Монсеньер? (Кардинал очень любил, когда его величали Монсеньером.) Вы чем-то опечалены?". В голосе его чувствовалась старческая ворчливость, но вместе с тем и твердость. "Да разве мало у меня для этого причин? - спросил Кардинал, - к нам вторглись испанцы, взяли несколько городов. (Кардинал был поражен, ибо полагал, что голландцы выступят; ему же хотелось разорить Франш-Конте.) Графа Суассонского оттеснили на ту сторону Уазы, и у нас нет больше войск". - "Надобно снова набрать их, Монсеньер". - "А на что?". - "На что? Я дам вам денег на вербовку пятидесяти тысяч человек, да еще миллион золотом впридачу" (таковы были его собственные слова). Кардинал расцеловал его. Бюльон всегда хранил шесть миллионов у казначея Королевской казны Фьебе; ибо это был человек, на которого он более всего полагался.
Богач Ламбер
Отсюда и несметное богатство Ламбера, в свое время чиновника казначейства у Фьебе: он умело пользовался деньгами - ссудив кому-нибудь пятьдесят тысяч ливров, он затем умышленно начинал торопить его с уплатой долга, и тогда должник, дабы получить отсрочку, швырял ему на стол мешок с тысячью франков (этот Ламбер умер молодым и до того не щадил себя, накапливая состояние, что умер, так и не поживившись им. Он оставил сто тысяч ренты своему брату. Оба они - сыновья ревизора Счетной палаты). Кардинал все же находился в полном неведении относительно положения вещей, не зная, на что тратятся деньги и есть ли что-нибудь в запасе, - и все потому, что он хотел красть и давал красть другим.
В те времена он ездил по Парижу без охраны, но под кардинальской мантией носил надежную кольчугу, а в фартуке и спинке кареты вшита была сталь, и всегда кто-нибудь стоял на запятках. Он постоянно возил с собою маршала де Лафорса, ибо того любил народ. Король отправился в Шантийи и послал маршала де Шатийона, чтобы тот приказал сломать мосты на Уазе. Монтатер, дворянин из округи Лианкур, встретив Маршала, сказал ему: "А что же делать нам, кто живет по ту сторону реки? Сдается, вы обрекаете нас на разграбление". - "Пошлите, - ответил Маршал, - за охраной к г-ну Пикколомини; я дам вам к нему письмо, он мне приятель, мы так не раз поступали во Фландрии после сражения при Авене". Узнав про то, г-н де Лианкур и г-н д'Юмьер присоединяются к просьбе Монтатера. Маршал пишет Пикколомини письмо; тот посылает трех конвойных и велит сказать маршалу де Шатийону, что маршалу де Брезе он бы никакой охраны не дал. Пикколомини любил порядок: так, поселившись в доме некоего французского дворянина, он сберег ему все, даже садовые шпалеры, и велел выпороть пажа, который влез в сад через стену. Г-н де Сен-Симон, кавалер Ордена Святого Духа и комендант замка Шантийи, дабы выслужиться, доложил Королю, что в поместье Монтатера есть стражник; поместье, мол, расположено очень высоко, так что оттуда всегда можно увидеть, когда у Короля небольшой эскорт и его легко захватить в плен, послав пятьсот всадников, ибо, говорил он, на реке есть броды. И тут на Короля нападает страх, он начинает клясть Монтатера, пусть, мол, через три дня ему отрубят голову, ведь это он подал другим дурной пример. Монтатер не показывается ему на глаза, хотя в сущности виноват был маршал Шатийон. Король сам дал повод к панике, которая овладела всей округой, повелев вывезти всю мебель из замка Шантийи, расположенного по сю сторону реки и огражденного надежными рвами. Король гневался два дня, на третий Санген, личный дворецкий Его Величества, подал Королю груши, кои получены были им из поместья Монтатера. Король нашел их вкусными и спросил, откуда они. "Государь, - ответил с улыбкой дворецкий, - если бы вы знали откуда, у вас пропала бы охота их отведать. Кушайте, кушайте, я вам после скажу". А потом говорит Королю: "Мне принес их и велел вам подать тот самый человек, которого вы давеча так проклинали". Король рассмеялся и заявил, что он хотел бы получить от этих груш черенки. Наконец герцог Ангулемский примирился с Монтатером с условием, что тот не будет ни о чем говорить. В самом деле, Король сказал ему: "Монтатер, я прощаю тебя, но только никаких объяснений", - и повернулся к нему спиной. Было бы куда лучше, если бы Король, а то и Кардинал примерно наказали тех, кто так трусливо бежал из Парижа; ибо в ту пору Орлеанская дорога была запружена каретами людей, полагавших, будто в Париже оставаться небезопасно. Одним из них был Барантен де Шарон. Его-то надо было наказать для примера, присудив к выплате большого штрафа, - ведь он был богат и бездетен.
Желая создать герцогское поместье для рода Ришелье, Кардинал вознамерился приобрести имение Иль-Бушар, принадлежавшее герцогу де Ла-Тримуй; и для того, чтобы провести Герцога, он подослал к нему соглядатаев, кои донесли, что де Кардинал готов дать столько-то; это было больше того, что стойла земля; Герцог поверил. Кардинал спрашивает у него, желает ли он продать землю. Ла-Тримуй отвечает, что согласен и дает в том слово. "А я, - говорит Кардинал, - даю вам слово, что куплю ее; надобно, стало быть, посмотреть, - добавляет он, - во сколько она оценивается, ибо вы, должно быть, не станете дорожиться". - "О, мне сказали, - отвечает Герцог, - что вы дадите за нее, сколько с вас спросят". И все же Герцогу пришлось уступить. Один лес стоил сто тысяч экю, которые были ему уплачены за все. Герцог де Ла-Тримуй совершал еще более безрассудные сделки. Ламуссе, его шурин, извлек из Кентенского леса, который продал ему Герцог со всеми угодьями, пятьсот тысяч франков, сумму, в которую ему обошлась вся покупка. Герцог отдал лес с прилегающими землями за меньшую сумму, нежели та, в которую оценивался только лес.
Кардинал обменялся землями с Королем, предоставив ему поместье Шинон; и, дабы не иметь по соседству прекрасного замка, который неизбежно стал бы собственностью принца крови, поскольку принадлежал Мадемуазель, он заставил герцога Орлеанского, как ее опекуна, поменять Шампиньи на Буа-ле-Виконт, а замок срыть. Он хотел, чтобы снесли также тамошнюю Сент-Шапель, где находятся гробницы господ де Монпансье. Для этого он написал Папе (ибо Сент-Шапель состоит в непосредственном ведении Папы), будто часовне грозит обвал. Иннокентий X, в ту пору датарий кардинала Барберини, папского легата во Франции, был послан осмотреть здание. Он нашел, что оно великолепно и находится в прекрасном состоянии, и в донесении своем опроверг то, что писал Ришелье, который все же не осмелился взорвать Сент-Шапель, сославшись потом на молнию. Впоследствии именно это и послужило причиною тому, что Мадемуазель пожелала вернуться в Шампиньи, о чем мы расскажем в "Мемуарах эпохи Регентства", и действительно туда вернулась. Судите же, как жалок был этот человек, ежели он, способный прославить самый глухой уголок Франции, полагал, будто, пристроив большое здание к дому своего отца, прибавит тем себе славы. Да и ежели оставить в стороне хлопоты, связанные с королевскими уделами и поместьем Шампиньи, само место это не отличалось ни красотою, ни здоровым климатом; и, несмотря на все старания Кардинала сделать его из ряда вон выходящим, к нему никак не привыкнешь. Он допустил там изрядные ошибки: главный жилой флигель получился слишком малым и слишком узким из-за того, что Ришелье вздумалось сохранить часть дома своего отца, где теперь показывают комнату, в которой Кардинал родился, и все лишь ради того, чтобы любой видел, что у отца его был каменный дом, крытый шифером, в краю, где все крестьянские дома точно такие же. Ему захотелось также оставить в углу садового партера довольно большую церковь по той причине, что там похоронены его предки. Двор очень приятен и уставлен многими статуями; ни в одном другом поместье не найдешь такой позолоты и таких прекрасных картин, как во внутренних покоях этого дома; но со стороны сада фасад жилого здания выглядит нелепо. Сюда подвели воду и соорудили великое множество фонтанов. В каналах течет прекрасная вода. Питает их небольшая речка, и рвы заполнены до краев. Парк и сад прекрасны. Ни в замке, ни в городе нельзя было сделать погреба, его сделали в конце сада. (Лес там некрасив: дубы не так любят болотистую почву, как большие тополя. Он мог бы создать нечто куда более красивое в Иль-Бушаре.) Птичий двор очень хорош, городок очень мил, он словно сделан из картона; церковь весьма приятна; городские дома построены в одной и той же манере, все из тесаного камня. Они возводились теми, кто был причастен к финансам, к той или иной партии и к дому Кардинала. Ришелье был лишен удовольствия любоваться своим поместьем, он был слишком занят.
В Париже ему пришла в голову блажь сохранить комнату во дворце Рамбуйе, (Нынешний дворец Рамбуйе принадлежал тогда г-ну де Пизани.) и из-за этой прихоти он испортил главный жилой флигель. И в городе, и за его стенами он строил, как скупец. Надобно также сказать, поскольку это правда, что вначале у него не было столь больших планов и все делалось крайне необдуманно. Дабы получить место под постройку, он пожелал приобрести дом, на котором красовалась вывеска "Три девственницы". Поначалу он действовал по-хорошему и вел себя разумно; но горожанин, коему этот дом принадлежал, тупо твердил, что, мол, дом этот - отцовское наследство. Кардинал в конце концов рассвирепел и, постыдно мстя владельцу, велел отнести его в налоговых списках к разряду зажиточных. После этого он получил дом, как того и добивался.
Как это видно из его завещания, он оставил Кардинальский дворец Дофину, дабы там жил он или хотя бы предполагаемый наследник Французской короны. Когда, вскоре после смерти покойного Короля, туда переселился Двор, его назвали "Пале Руаяль". Было весьма нелепо изменять его название. В 1647 году г-жа д'Эгийон дождалась удобного случая и, объяснив, какой вред наносится тем самым имени ее дяди, добилась разрешения вернуть дворцу название "Кардинальский". В народе поговаривали, будто все дело в том, что Королева отдала сей дворец кардиналу Мазарини.
Г-жа де Рамбуйе сказала г-же д'Эгийон: "Сударыня, если бы Кардиналу угодно было обращаться с господином де Рамбуйе так же, как с его дворцом, он постарался бы придать его имени больше блеска". Услуга, которую г-н де Рамбуйе оказал Кардиналу, убедив Месье стать на его сторону в "День Одураченных", в самом деле того стоила.
Он обложил большим налогом и Барантена де Шарона, который не раз принимал его у себя в доме. Не то чтобы де Шарон этого не заслужил - он был очень богат, да и преглупо вел себя, подняв шум из-за какого-то свечного огарка, который прислонили к стене, где он закоптил невесть какую жалкую мазню; и не подумайте, что это было сделано с ведома Кардинала, который очень любил чистоту и никогда ничего не портил. Не было дома, который бы содержался с большей тщательностью и в большем порядке, нежели его собственный. Барантен был так глуп, что умер с досады. - вот до чего доходили его скупость и корыстолюбие. В оправдание Кардинала говорили, что два или три небольших недоразумения, вроде тех, какие произошли с Шароном, и нелюбезность некоторых из этих людей, не желавших уступить ему весь свой дом, хотя тот и не был слишком большим, дали Ришелье право обложить их налогом; а еще болтали, будто он опасался, как бы не стали кричать, почему де он щадит Барантена, когда люди с меньшим достатком и те должны платить. Однако в обществе к этому отнеслись неодобрительно.
В Рюэле, дабы сразу упомянуть о его зданиях, тоже нельзя найти ничего примечательного; но Кардинал кичился тем, что городок расположен вблизи Сен-Жерменского замка. Что же до Сорбонны, то это несомненно прекрасное строение, но племянница Кардинала не заканчивает там алтаря и пр., хотя и обязана была бы это сделать, точно так же как и не завершает сооружение его гробницы.
Отец Коссен, иезуит, заступивший место отца Арну, вместе с Лафайетт, фрейлиной Королевы, в которую, по своему обыкновению, был влюблен Король, стал строить козни против Кардинала. В этом принимал участие и г-н де Лимож, дядя фрейлины. Г-жу де Сенсе, близкую ее подругу, за это прогнали, а Лафайетт постригли в монахини. Вот как все раскрылось.
Герцог Ангулемский (побочный сын Карла IX), в ту пору вдовец, обратился к Кардиналу с просьбой разрешить некоей Вантадур, аббатисе монастыря в Нижней Нормандии, у которой Кардинал отнял аббатство за пасквили, сочиненные ею против него, поступить в какую-либо обитель в Париже, чтобы та не осталась без пристанища. Кардинал выполнил его просьбу; возвращаясь от него, Герцог заехал в Иезуитскую общину на улице Сент-Антуан, и там отец Коссен сообщил ему, будто Король, движимый состраданием к своему народу, решил прогнать кардинала де Ришелье, - это, мол, злодей из злодеев, и он, Король, остановил свой выбор на нем, Коссене, дабы сделать его кардиналом и поставить на место прежнего. Подумаешь, нашел тоже честного человека! Наш Герцог, хорошо знавший Короля, благодарит отца Коссена; тот уходит, начинает раздумывать, что же ему теперь делать, и решает наконец тут же переговорить с г-ном де Шавиньи. Шавиньи обнимает его и говорит: "Вы возвращаете нас к жизни! Вот уже полгода, как нельзя понять, что сталось с Королем". Не мешкая доле, Шавиньи скачет в Рюэль. Следом за ним туда отправляется Герцог Ангулемский. На следующий день они вместе с Ришелье едут к Королю. Кардинал смеясь говорит: "Государь, перед вами злой, бесчестный негодяй; на его место надобно поставить герцога Ангулемского". Король тоже рассмеялся, но несколько принужденно, и сказал: "С некоторых пор я замечаю, что бедный отец Коссен сдает разумом". За это граф д'Алэ получил пост губернатора Прованса.