Полагаю, никто не одобрял поведения Генриха IV в отношении его жены, покойной Королевы-матери, когда дело шло о его любовницах; ведь поселять г-жу де Вернёй у самого Лувра (В замке Ла-Форс. Это можно прочесть в рукописи "Любовные проказы Алькандра".) и мириться с тем, что Двор из-за нее чуть ли не делится на два лагеря, было, по правде говоря, не политично и не слишком пристойно. Г-жа де Вернёй была дочерью г-на д'Антрага, женатого на Мари Туше, дочке Орлеанского булочника, но которая зато была любовницей Карла IX. (Матерью покойного герцога Ангулемского Старшего.) Г-жа де Вернёй была умна, но и горда; она не питала никакого почтения ни к Королеве, ни к Королю; говоря с последним о Королеве, она называла ее "Ваша толстая баржа" и как-то на вопрос Короля, что бы она делала, если бы оказалась в порту Нюлли в тот день, когда Королева едва там не утонула, ответила: "Я бы стала кричать: Королева идет ко дну!"…
В конце концов Король порвал с г-жой де Вернёй; она стала вести образ жизни наподобие Сарданапала или Виттелия, только и помышляла что о еде, об острых приправах и требовала, чтобы даже в спальне у нее стояла миска с едой. Она до того растолстела, что стала просто безобразна. Но ум никогда ее не покидал. Ее мало кто навещал. Детей у нее отняли; ее дочь воспитывалась вместе с королевскими дочерьми.
Покойная Королева-мать со своей стороны не очень-то старалась ладить со своим супругом, она придиралась к нему по любому поводу. Однажды, когда он велел выпороть дофина, она воскликнула: "С вашими ублюдками вы бы так не поступили!".
- Что до моих ублюдков, - отвечал он, - мой сын всегда сможет их высечь, ежели они станут валять дурака; а вот его-то уж никто не выпорет".
Я слышал, будто Король дважды собственноручно высек дофина: один раз, когда тот возымел отвращение к некоему придворному, да такое, что в угоду ему пришлось выстрелить в этого дворянина из незаряженного пистолета для виду, словно его убивают; в другой раз за то, что дофин размозжил головку воробью; и поскольку Королева-мать рассердилась, Король сказал ей: "Сударыня, молите бога, чтобы я еще пожил; если меня не станет, он будет дурно обращаться с вами".
Кое-кто подозревал что Королева-мать причастна к смерти Короля: потому-то, мол, никто не видел показаний Равайака. Достоверно известно, что Король, когда Кончини (впоследствии маршал д'Анкр) отправился навстречу ему в Монсо, сказал: "Умри я, этот человек погубит мое государство".
Рассказывали только, будто Равайак так объяснял свое поведение: он де, понимая, что Король затевает большую войну и государство от этого пострадает, решил оказать великую услугу отечеству, избавив его от государя, который не желает сохранить в стране мир и к тому же не является добрым католиком. (Те, кто хотел докопаться до причин смерти Короля, говорят, будто допрос Равайаку чинил президент Жанен в качестве государственного советника (он был председателем парламента в Гренобле) и Королева-мать избрала его как "своего человека". Говорили также, будто Коман упорствовала до самой смерти.)
У этого Равайака борода была рыжая, а волосы чуть-чуть золотистые. В общем-то он был бездельник, который обращал на себя внимание лишь тем, что одевался скорее на фламандский манер, нежели на французский. Сбоку у него вечно болталась шпага; нрава он был унылого, но как собеседник приятен.
Генрих IV, как я уже говорил, отличался живым умом и добросердечием. Приведу несколько примеров.
В Ларошели среди простонародия прошел слух про некоего свечного мастера; он, мол, что называется, "охулки на руку не положит": так обычно говорят про тех, кто ловко умеет вести свои дела. Генрих, бывший в ту пору лишь королем Наваррским, послал кого-то среди ночи купить свечу. Мастер встал с постели и продал свечу. "Видите, - сказал наутро Король, - этот человек охулки на руку не кладет. Он не упустит случая заработать, а это - верное средство разбогатеть".
Какой-то представитель Третьего сословия, опустившись на колени, дабы обратиться к Королю с речью, наткнулся на острый камень, причинивший ему столь сильную боль, что он крикнул: "Ядрена вошь!". Король, рассмеявшись, сказал ему: "Отменно! Вот самое лучшее, что вы могли сказать. Не нужно никаких речей; вы только испортите начало".
Однажды прислуживавший ему за столом дворянин вместо того, чтобы выпить пробу вина, как обычно, из крышки кубка, замечтавшись, выпил содержимое кубка; Король только и сказал ему: "Вы бы хоть за мое здоровье выпили, тогда вас можно было бы еще оправдать".
Раз Королю сообщили, что герцог де Гиз, ныне покойный, любит г-жу де Верней; он на это и ухом не повел и лишь заметил: "Надо же оставить им хоть хлеба краюху да добрую шлюху: и без того у них много чего отняли".
Проезжая как-то через деревню, где ему пришлось остановиться, чтобы пообедать, Король велел позвать какого-нибудь местного жителя, который слыл первым острословом. Ему сказали, что есть де такой, по прозвищу Забавник. "Так ступайте за ним!". Когда крестьянин пришел, Король велел ему сесть напротив себя, по другую сторону стола, за которым обедал. "Как тебя звать?" - спрашивает Король. "Да меня, государь, Забавником кличут". - "А далеко ли от бабника до забавника?". - "Да меж ними, государь, только стол стоит", - отвечает крестьянин. "Черт подери! - рассмеялся Король. - Вот уж не думал найти в такой маленькой деревушке такого большого острослова".
Когда он пожаловал цепь г-ну Ла-Вьевилю, отцу того самого де Ла-Вьевиля, который дважды был суперинтендантом, тот, как это полагается, сказал ему: Domine, non sum dignum. "Я это знаю, - отвечал Король, - да меня племянник просил". Племянник этот был г-н де Невер, впоследствии герцог Мантуанский, у которого Ла-Вьевиль, незнатный дворянин, был дворецким. Ла-Вьевиль рассказывал об этом сам, опасаясь, быть может, как бы этого не сделал кто-нибудь другой, ибо был отнюдь не глуп и слыл любителем острых шуток.
Рассказывают, будто он посмеялся над неким удальцом, близким ко Двору, и этот удалец послал ему вызов на дуэль; тот, кто передал вызов Ла-Вьевилю, добавил, что поединок назначен назавтра, в шесть часов утра. "В шесть? - переспросил Ла-Вьевиль. - Да я и по собственным делам так рано не встаю, стану я подниматься с петухами ради вашего приятеля". Так посланец от него ни с чем и ушел. Ла-Вьевиль тотчас же отправился в Лувр и первым рассказал там обо всем; и, поскольку шутники были на его стороне, тот удалец остался в дураках.
Когда была наряжена Судебная палата для расследования деятельности чинов финансового ведомства, Король заметил: "Эх! Те, кого будут обвинять, разлюбят меня".
Король вместе с г-ном де Бельгардом, маршалом де Роклором и другими часто обедал у Заме (Когда нотариус осведомился у Заме о его почетном звании, тот сказал ему: "Пишите: сеньор, владелец миллиона восьмисот тысяч экю".) и в других кабачках. Когда очередь дошла до Маршала, тот заявил Королю, что не знает, где его угощать, разве только в кабачке "Трех Мавров". Король отправился туда. У сотрапезников его был один паж на двоих, а у Короля свой собственный. "Потому что мой камер-паж, - сказал он, - никому не станет прислуживать, кроме меня". Этим пажом был г-н де Ракан, оставивший нам прекрасные стихи.
Жители Эрнесе, в Шампани, поднесли Королю вина, уверив его, что лучшего нет во всем королевстве и что они готовы подтвердить свои слова ad poenam libris. "Мне доводилось слышать: ad poenam libri",- сказал Король. - "Не мудрено, государь, - отвечал тот, кто держал речь, - от нашего вина такие "S" порой выписываешь".
Однажды Король отправился к принцессе де Конде, вдове принца де Конде Горбатого; там он обнаружил лютню, на обратной стороне которой было начертано двустишие:
В разлуке с ним томлюсь душой:
Мечтаю об одном - о смерти.
Он добавил:
Вы тетушке моей не верьте:
У ней в мечтах весь род мужской.
Дама эта была весьма любвеобильна. Она происходила из рода Лонгвиль.
Незадолго до сдачи Парижа, в то время как Король мучился бессонницей, оттого что никак не мог решиться порвать со своею верою, Крийон сказал ему: "Право же, государь, просто смешно ломать себе голову над тем, принимать ли веру, которая принесет вам власть!". А ведь Крийон был добрый христианин - однажды, молясь перед распятием, он вдруг возгласил: "О господи! будь я в ту пору там, никогда бы тебя не распяли!". Мне сдается даже, он обнажил при этом оружие, подобно Хлодвигу и его дружине во время проповеди святого Реми. Тот же Крийон, когда его стали обучать танцам, в ответ на слова: "Склонитесь, отступите", - воскликнул: "Отнюдь! Крийон ни перед кем не склонялся и никогда не отступал". Можно ли вообразить себе более истинного гасконца? Будучи полковником Гвардейского полка, он отказался убить г-на де Гиза. Когда же г-н де Гиз младший, в бытность свою губернатором Прованса, вздумал поднять гарнизон Марселя по ложной тревоге и, явившись к Крийону, вскричал: "Враги напали на город!", - Крийон, не дрогнув, сказал: "Вперед! Умрем храбрецами!". Потом де Гиз признался ему, что пошел на хитрость, дабы посмотреть, правда ли Крийон никогда ничего не боится. "Молодой человек, - резко ответил ему Крийон, - окажись вы свидетелем малейшей моей слабости, я бы вас заколол".
Когда г-н дю Перрон, тогдашний епископ в Эвре, наставляя короля, заговорил о Чистилище, Генрих IV сказал ему: "Оставим это, не отбивайте хлеб у монахов".
Это мне напоминает того лекаря г-на де Креки, что прибыл в составе его посольства в Рим. Кто-то в Ватикане спросил этого лекаря, где папская кухня, на что он ответил со смехом: "В Чистилище". Его чуть было не привлекли к суду инквизиции, но, узнав, у кого он служит, не посмели.
В ту пору в Париж приехал Арлекин со своей труппой; явившись на поклон к Королю, он, отличаясь необыкновенной бойкостью, выбрал время, когда Его Величество поднялся с трона, тотчас же уселся на его место и, обращаясь к Королю, как если бы тот был Арлекином, сказал: "Итак, Арлекин, вы прибыли сюда со своей труппой, дабы поразвлечь меня. Я очень рад; обещаю вам свое покровительство: назначаю вам такое-то содержание" и т. д. Король ни в чем ему не прекословил, но под конец сказал: "Ну, хватит! довольно вы играли мою роль, теперь дайте мне сыграть ее самому".
Попутно мне вспомнился один рассказ из английской жизни. Милорд Монтэгю был недостаточно вознагражден за свои услуги королем Иаковом; и вот однажды, когда некий шотландский дворянин, коему Король под разными предлогами отказывал в аудиенции, явился просить его о награде, Монтэгю сказал Королю: "Государь, на сей раз вам от него не уйти. Человек этот вас не знает, на мне ваш орден; я притворюсь Королем, а вы станете позади меня". Шотландец излагает свое прошение; Монтэгю ему отвечает: "Вам не следует удивляться, что я ничего для вас не сделал, ведь я ничего не сделал еще и для Монтэгю, который оказал мне столько услуг". Король Иаков шутку понимает и потому говорит: "Отойдите-ка в сторонку, хватит вам играть".
Генрих IV отлично понимал, что разрушать старый Париж означало бы, как говорится, назло самому же себе нос откусить; и в этом он был мудрее своего предшественника, который говаривал, что у Парижа слишком большая голова и ее нужно бы отрубить. Генрих IV пожелал все же, по понятным причинам, иметь какой-нибудь выход из города, дабы можно было покидать Париж незаметно; с этой целью он велел пристроить к Лувру галерею, которой в первоначальном плане не было, чтобы попадать через нее в Тюильри, вошедший в городскую ограду всего двадцать - двадцать пять лет назад. Г-н де Невер в это время строил для себя Неверский дворец. Генрих IV находил его чересчур пышным, чтобы выситься напротив Лувра, и однажды, беседуя с г-ном де Невером и указывая ему на это здание, сказал: "Племянник, я переселюсь к тебе, когда твой дом будет закончен". Упомянутые слова Короля, а быть может, и недостаток денежных средств привели к тому, что строить дом перестали.
Однажды, обнаружив у себя много седых волос, Король воскликнул: "Право же, я поседел от торжественных речей, что произносились в мою честь со дня моего восшествия на престол".
Г-жа де Бар имела право приглашать в Лувр проповедников, но распевать псалмы там не разрешалось. Однажды, когда ее очень долго ждали, д'Обиньи, зная, что она беседует с Королем, входит в ее покои. "Что случилось?" - спрашивает Его Величество. "Герцогиню, давно уже ждут, государь". - "Ну, что ж, - отвечает Король, - пусть себе попоют, ежели им скучно". Д'Обиньи, в восторге от того, что может подшутить над Королем, передает его слова собравшимся, а их довольно много, и все они начинают громко петь. "Что это?" - недоумевает Король. Ему объясняют. "Бог ты мой! - обращается он к сестре, - ступай же скорее туда, и пусть они немедленно замолчат".
Как-то, застав свою сестру, будущую г-жу де Бар, в задумчивой позе, Король спросил ее: "С чего это, сестрица, вы вздумали грустить? Нам по всему подобало бы воздать хвалу господу богу: дела у нас идут как нельзя лучше". - "У вас-то да, - отвечает она, - у вас все очень мило, а вот у меня милого нет как нет".
Однажды она велела поставить балет, в котором каждая фигура изображала букву имени Короля. "Ну как, Ваше Величество, - спросила она потом, - вы заметили, что все эти фигуры составляют буквы вашего имени?". - "Ах, сестрица, - отвечал Король, - либо вы плохо пишете, либо мы не умеем читать: никто не заметил того, о чем вы говорите".
В тот день, когда Генрих IV вступил в Париж, он отправился к своей тетке де Монпансье и попросил подать ему варенья. "Не иначе, - сказала она, - как вы спрашиваете его ради насмешки. Думаете, небось, что оно у меня все вышло". - "Да нет, - отвечал Король, - я попросту есть хочу". Она велела принести горшок абрикосового варенья и, положивши Королю, хотела, как полагалось, отведать первая. Король остановил ее и сказал: "Опомнитесь, тетушка!". - "Как? - воскликнула она, - мало я, по-вашему, натворила? Неужто вы меня не подозреваете?". - "Да ничуть не подозреваю, тетушка". - "А! - отозвалась она, - придется, видно, мне стать вашей служанкой!". И в самом деле, с тех пор она преданно служила ему.
При всей храбрости Короля говорят, будто стоило сказать ему: "Враги идут!", - как с ним приключалась медвежья болезнь и он, желая обратить это в шутку, объявлял: "Пойду-ка, постараюсь хорошенько для них!".
Рассказывают, будто в битве при Фонтэн-Франсэз ему было несколько досадно видеть перед собою все того же Шапель-оз-Юрсена, впоследствии маркиза де Тренеля.
По натуре своей он был вороват и не мог не взять того, что попадалось ему под руку, но взятое возвращал. Он говаривал, что, не будь он Королем, его бы повесили.
Что до его внешности, представительностью он не отличался. Г-жа де Симье, которая привыкла видеть Генриха III, увидев Генриха IV, сказала: "Я видела Короля, но не видела Его Величества".
В Фонтенбло остался заметный след доброты этого Государя. В одном из садов можно увидеть дом, который как бы уходит в глубь сада и образует выступ. Частный владелец так и не пожелал продать этот дом Королю; и, хотя Король готов был дать за дом гораздо больше, чем он того стоил, принуждать владельца к продаже силою ему не хотелось.
Когда Король видел какой-нибудь обветшалый дом, он говорил: "Это, должно быть, принадлежит мне или церкви".
Маршал де Бирон младший
Этот Маршал был прирожденным воином: участвуя еще совсем молодым в осаде Руана, он по какому-то поводу сказал отцу, что, ежели бы ему дали небольшой отряд людей, которого он добивается, он взялся бы уничтожить большую часть вражеского войска. "Ты прав, - ответил ему маршал, его отец, - для меня это так же ясно, как и для тебя; но надо еще снискать себе уважение. На что мы будем годны, когда война кончится?".