Многое из жизни в этой далекой глубинке запечатлелось в моей памяти как по личным впечатлениям, так и по рассказам отца. Война обошла Плесецк далеко стороной, но положение в нем тогда было такое, что казалось - она только окончилась. Часто не было света. Снабжение из рук вон плохое. В магазинах пусто, люди спасались огородами и заготовками даров леса, хлеб был с перебоями, мясо, колбаса - редкостью, конфеты, даже самые простые, - настоящим праздником. Даже у нас был свой огород, где мои родители своими руками сажали картошку и выращивали овощи.
Вокруг размещались лагеря, которые к тому времени стали пустеть, через город проходило много зэков, часть из которых оставалась здесь. То тут, то там в лесу возникали пожары, люди пропадали неизвестно куда, время от времени находили трупы. Помню, как в самом начале зэки решили "поучить" моего отца и пальнули из самопала по окнам. Отец выскочил с ружьем на крыльцо и выстрелил в воздух...
Завод был в ужасном состоянии - изношенное оборудование, нехватка материалов и энергии, беспорядок, нежелание работать некоторой части рабочих, бывших зэков.
Довольно часто отец брал меня на охоту и лесные заготовки. Старенький "козел", много раз ломаясь, углублялся в чащобу, на ночлег останавливались в одной из дальних деревень, часто у одного и того же худого и седого старика по имени Антон. Как уже позднее рассказывал мой отец, Антон - бывший заключенный, из крестьян этих мест, но "выбился в люди", окончил университет, в 20-е годы за сомнения был вычищен из партии, в 30-е - получил срок, а после освобождения вернулся в родные места крестьянствовать. Я засыпал, а они еще долго сидели и спорили о чем-то очень важном. "Не с той стороны мы начали строить социализм, - передавал мне позднее слова Антона отец, - надо у мужика учиться социализму". "Знаешь, какие у нас на Севере мужики были - каждый из них, если к нему с подходом, готовая социалистическая ячейка".
Однако в социализм мой отец не верил и с жалостью относился ко всем, кто хотел увлечь его в "социалистическую веру". Мой отец был русским патриотом. Он принадлежал к поколению победителей, внес свой вклад в победу и до конца жизни жил этой победой. Его друзья и сверстники, вернувшиеся с войны, долгое время носили военную форму, постоянно в разговорах возвращались к военным событиям. Это чувство победителей, гордость за победу во имя Родины отец передал и мне.
Отец много рассказывал о войне, связывая ее с другими историческими победами России. Он читал мне "Полтаву" Пушкина, "Бородино" Лермонтова, "Тараса Бульбу" Гоголя.
От него я впервые узнал об Александре Невском, Дмитрии Донском и Куликовской битве, монахах Пересвете и Ослябе, Иване Грозном, героях Отечественной войны 1812 года, Петре I. Он любил читать исторические романы, которые потом популярно пересказывал мне.
В Плесецке отец значительно расширил нашу семейную библиотеку. За четыре года пребывания в этом городе он купил не только сочинения всех основных русских классиков, но и самые значительные произведения мировой литературы. Картонные коробки с книгами из Екатеринбурга при отъезде из Плесецка и три больших фанерных ящика - это было все наше богатство.
Отец много ездил по району и как депутат местного совета, и просто на охоту. Часто он брал и меня. В восемь лет научил меня стрелять из ружья. В некоторых местах сохранялись красивейшие деревянные храмы. Они казались мне прекрасными, особенно по сравнению с убогой барачной архитектурой Плесецка. В деревнях еще стояли двухэтажные, отделанные тонкой резьбой избы - деревянные дворцы; в сочетании с эпическим размахом лесов и частых рек и озер они составили неизгладимое и самое яркое впечатление моего детства. Это был сказочный град Китеж, мир куда-то ушедших хороших людей, а мы почему-то существовали в параллельном мире с озлобленными мужиками и бабами, пьянством, драками, истошными воплями по ночам.
Конечно, разлад этот вносили чужаки, бывшие заключенные и ссыльные из закрытых окрестных лагерей. Они жили так, как будто все лучшее осталось позади, а впереди только бесшабашная хулиганка. В то время в Плесецком районе сохранялся один лагерь - так называемый Мехреньлаг на Пуксоозере с более чем 12 тыс. заключенных, занимавшихся лесозаготовками. Кормили их плохо. Выглядели они ужасно и у многих вызывали страх.
В 1958-м наша семья вернулась в Москву. Было это сразу же после Нового года. Столица встретила нас ясной холодной погодой. В памяти остались хорошее настроение, запах мандаринов, представление в цирке на Цветном бульваре, куда меня на следующий день повели родители.
После Плесецка и Архангельска (Екатеринбург я почти не запомнил) Москва поразила меня своими размерами и сразу же очаровала особым духом, который не покидает меня до сих пор. с самого первого дня я понял, что это мой родной город, средоточие всего, что я знаю и люблю.
Однако было все не просто. Комната в коммунальной квартире на Чистых прудах, в которой отец и мать жили до моего рождения и отъезда в Екатеринбург, оказалась занятой. В ней поселили некоего Нудельмана, родственника зав. отделом Минлесбумпрома, в котором работал мой отец. Комнату Нудельман занял незаконно. Отец очень возмущался, но был выходной день, учреждения закрыты. Мы как были с вещами, так на том же такси, на котором приехали, отправились к бабушке в Одинцово. Встретили нас тепло. На столе стояли пироги, угощенье. По просьбе родителей я охотно облачился в свой карнавальный костюм индейца, с готовностью объясняя детали своего одеяния.
Поездка к бабушке в гости на несколько дней обернулась жизнью в ее доме на годы. Оказалось, покровители Нудельмана выписали моего отца из его комнаты, и наша семья оказалась бездомной. Сделано это было так ловко, что отец ничего не мог сделать. В Минлесбумпроме ему пообещали в ближайший год исправить положение, заверив, что дадут квартиру в новостройках, выраставших на окраинах города.
Первый вечер в Одинцове мне запомнился навсегда - так дружно и славно прошло время.
В самой большой комнате бабушкиного дома (ул. Советская, 19) стояли длинный стол с витыми ножками, два старинных кресла друг против друга и с десяток светлых венских стульев. На дверях были зеленые портьеры с кисточками. В глубине комнаты стоял обширный диван, над ним старинные часы "Павел Буре". В правом углу от входа телевизор с линзой. Стол, кресла и часы принадлежали еще отцу бабушки, она их привезла из Вязников (после смерти бабушки я забрал их себе). Кроме большой комнаты в доме было три маленьких. В одной жила сама бабушка, в остальных ее дочери, мои тети. С нашим приездом все тети переселились в одну комнату, а в освободившейся зажили мы втроем.
В доме также имелись сени, терраса, кладовка (из нее шла лестница на чердак) и туалет с выгребной ямой. В отличие от комнат зимой они не отапливались и были очень холодными.
Уже на следующий день, когда взрослые отмечали праздник, я сумел исследовать дом и его окрестности. В кладовке и на чердаке среди разного хлама я нашел десятка два старых, еще дореволюционных книг. Помню издания Пушкина, Лермонтова, Кольцова. Особенно запомнились сильно затрепанные, без титульных листов и отдельных страниц, хорошо иллюстрированные книги по истории с изображениями царей, полководцев, духовных лиц. Как завороженный, я всматривался в них. После вчерашней поездки по Москве они казались мне настоящими москвичами, более значительными и важными, чем мои современники.
Пока взрослые веселились, я снес найденные книги в нашу комнатку и положил их в тумбочку рядом с постелью. На третий день я обследовал сарайчик с углем, который примыкал к домику. В нем на полке под крышей я обнаружил еще несколько книг. Это были советские книги военных лет с описанием подвигов русских солдат и офицеров. Так в первые дни у меня подобралась целая библиотека, в которую вошли и привезенные мной из Плесецка любимые книги.
Вскоре выяснилось, что евреи из Минлесбумпрома обманывали отца. Никаких реальных возможностей получить жилплощадь от этого министерства не было. Узнав об этом, отец немедленно уволился, перейдя на работу в проектно-технологический институт. В самом начале его направили в командировку в Сибирь в одно из труднодоступных мест на предприятие, где главным контингентом рабочих были заключенные. Из-за опасности командировки отец семью с собой не взял. Наградой за командировку должно было стать получение жилплощади в Москве. У своей матери оставить семью отец не решился. Отношения между свекровью и снохой не сложились. Мама решила вместе со мной и моей сестрой Мариной временно пожить у своих родителей, так как думала, что разлука будет недолгой. со всеми нашими скромными пожитками (книги оставили у бабы Поли) мы втроем свалились на голову бабушки и деда по линии матери. Я уже рассказывал, что маленький домик, в котором они жили с двумя другими детьми - Женей и Наташей - был бывшей барской кухней при дворянской усадьбе. Ко времени нашего приезда кухню разделили на три крохотные комнатки. В одной из них жил парализованный дед. Он почти не вставал, лишь изредка выходил посидеть рядом с крылечком. В другой комнате готовили пищу, стояли покрытый клеенкой стол и самодельные полки с посудой. В третьей комнате, побольше других, с двумя окнами в сад, протекала вся жизнь семьи. Здесь спали бабушка, Женя и Наташа. Здесь же они работали, готовились к школе, читали. Чтобы помочь семье, бабушка давала уроки иностранных языков разным "балбесам", главным образом детям писателей, живших недалеко от нас в поселке Переделкино. Большую часть комнаты занимали стол, оставшийся еще от дворянской усадьбы, три железные кровати и большой платяной шкаф. На стене между окон тикали ходики с изображением Кремля на циферблате, над столом висел широкий рыжий матерчатый абажур. Вот в такие хоромы привела мама меня и сестру, которой в то время было меньше двух лет. Помню необычность первой ночи. Дружно поужинав и почаевничав, мама и бабушка сдвинули стол, вытащили из платяного шкафа зимние пальто и шубы, постелили их на пол, покрыв сверху одной широкой простыней. Втроем мы устроились на этом, накрывшись сверху широким одеялом. В таких условиях мы провели больше года. После жизни у бабушки Поли вначале смущало отсутствие туалета в доме. Он стоял в 20 метрах от нашей резиденции, был общим для нескольких окрестных домиков и состоял из двух широких кабинок ("Ж" и "М") с тремя круглыми прорезями в каждой. Летом, конечно, было хорошо, чего не скажешь о зиме, и, чтобы не простудиться, каждому ребенку выделялся свой горшочек.
Несмотря на тяжелые условия, жили мы дружно. с сентября я пошел во второй класс. У меня появились друзья, один из которых, Федя, был сыном инвалида войны. Бабушка стала давать мне уроки английского языка. Приносила из библиотеки книги с картинками, которые мы по вечерам рассматривали вместе. Именно бабушка Ольга дала мне первый урок национальных отношений. Об этом следует рассказать особо.
В то время мы не задумывались над национальностью. Я знал, что я русский, и даже гордился этим, мы, мальчишки, как и взрослые, чувствовали себя победителями. Рядом с нами жили дети татар, грузин, армян. К ним мы относились совершенно нормально, не считали их ни хуже, ни лучше себя. Однако к евреям на Баковке отношение было иное. В памяти многих еще сохранились "художества" Гирша Сокольникова и его компании. среди моих сверстников нередко употреблялось слово "жид". Помню детскую считалочку: "Сколько время? Два еврея. Третий жид на веревочке бежит". Запомнилось и несколько пословиц: "За компанию и жид удавится", "Жида дружбой не купишь", "Свяжись с жидом - сам жидом станешь". Еще не зная вполне значения слова "жид", я познакомился с первым евреем. Его звали Миша. Он учился в соседнем классе. случилось так, что он начал подходить ко мне на переменах и рассказывать разные забавные истории, а потом "по секрету" поведал мне, что мой друг Федя - "сын шпиона". Меня это потрясло, ибо я был воспитан в духе патриотизма и дружить с сыном шпиона мне казалось постыдным. Обо всем я рассказал бабушке. Она тоже возмутилась. "Не верь ему - он жид", - сказала бабушка. "Как жид?" - удивленно спросил я. "Ну, еврей", - расшифровала она. "Они плохие люди, - продолжала бабушка, - много зла сделали нам, держись от них подальше".
Я послушался бабушку и стал избегать Мишу, да и он сам как-то сник и перестал подходить ко мне.
Случай этот запал мне в душу, и уже в студенческие годы я снова вернулся к нему, когда был в гостях у бабушки. Она рассказала мне, что Миша был племянником бывшего сотрудника НКВД, который до войны упек в лагерь отца моего приятеля Феди, а после его возвращения из лагеря распространял слухи о его шпионстве.
Летом 1959 года на Баковке было хорошо. Возле нашего домика все было зелено. Цвели липы. Созревала вишня, сплетались кусты сирени и акации. С утра мы отправлялись купаться на речку Сетуньку. По сложившемуся ритуалу проходили рядом с дачей (скорее поместьем) маршала Буденного. Шли вдоль высокого зеленого забора. В одном известном нам месте заглядывали в дырочку в заборе, чтобы видеть эту легендарную личность, совершавшую прогулки на лошади. У Сетуньки, неглубокой, чистой речки, падали на песок, купались до посинения. В наш домик возвращались к обеду, часа в три-четыре. Пообедав, шли гулять на станцию. Там перед платформой была площадь, на которой располагались главные Баковские магазины. Денег у нас, детей, никогда не было, поэтому в магазины, особенно в "Культтовары" и "Книги", мы ходили, как в музей, любуясь обложками книг, красивыми ручками и письменными принадлежностями.
К вечеру возвращались домой, через танцплощадку, заросли одичавшей, но сладкой малины. Возле нашего домика начиналась жизнь взрослых. Центром ее становилось двухэтажное общежитие за нашим забором. Людей там жило немерено. Громко орала музыка, сменявшаяся нестройным хоровым пением и матерными возгласами. Бабушка отгоняла нас от окна, усаживала читать. Терпения нам хватало ненадолго. Дождавшись, когда бабушка отвлечется, мы тихонько выскальзывали из домика в наш садик, протискивались в дырку в заборе и оказывались на пустыре, где часто горел костер и собирались мальчики и девочки со всех окрестных домов. Пекли картошку в золе. Иногда ходили за яблоками в большой сад, хозяина которого не только дети, но и взрослые не любили за скупость. Он жил в большом доме с женой и какими-то родственниками. Его считали очень богатым, так как он имел автомобиль "Победа".
Детские посиделки у костра на пустыре скоро прекратились, ибо на огонек приходили взрослые, выгнанные женами, не желавшими продолжения пьянки. В основном это были рабочие местного завода, занятые на вредных производствах и компенсирующие "вредность" алкоголем. Появлялись ребята с гитарой, по очереди они пили водку из одного граненого стакана, а потом, громко завывая, пели блатные песни. Впрочем, до этого мы, дети, редко досиживали. То из одного, то из другого дома раздавались призывы родителей, и мы разбегались восвояси. Отношения были во многом патриархальные, строгие, о каких-либо вольностях с приходящими сюда девочками мы и подумать не могли, не то чтобы об этом заговорить. Впрочем, были всякие гадости, тогда нам не всегда понятные, которые пытался говорить Миша, но его всерьез никто не принимал, равно как и не любил. Интересно, что когда через несколько лет я, уже семнадцатилетний парень, соблазненный городом, встречался со своими одноклассницами, многие из них показались мне просто девочками, краснеющими от моих нескромных шуток. Зато Миша вырос в нагловатого самоуверенного еврейчика, сразу же предложившего мне заняться спекуляцией "ребрами" - так назывались кустарные пластинки, записанные на старых рентгеновских снимках. Его дядя имел аппарат для таких записей, снимки приносил другой родственник из больницы. Каждая такая запись стоила 20-30 копеек. На доходы от "костей" еврейское семейство купило подержанный "Москвич". Принять участие в их бизнесе я, конечно, отказался. У нас в московском дворе в подобное предприятие пытался вовлекать всех ребят Генка Болеба, тоже из "избранного народа", мелкий фарцовщик, скупавший вещи в общежитии иностранных студентов.
С 1959-го по 1963 год вся наша семья снова воссоединилась. Мы стали жить в Одинцове у бабушки Поли в комнатке восемь метров на четверых, но потом сестру снова отправили жить к тете Клаше в Егорьевск. К тому времени у меня собралась небольшая библиотечка любимых книг, среди которых главное место занимали популярные книги по истории, о войне 1812 года, о героях-пионерах в Великую Отечественную. Чтение стало моим любимым занятием. Я подружился со старушкой-библиотекаршей, которая уделяла мне особое внимание, оставляя мне книги. У меня появились два друга - Валера Богомазов и Леня Пантелеев, и первая девочка, к которой я испытывал неведомые ранее чувства: мне было приятно провожать ее до дома, нести ее портфель, что-то ей рассказывать. Жила она в красивом, тогда мне казалось - в сказочном доме, построенном в древнерусском стиле, где до революции находилась контора фабрикантов Якунчиковых.