Явившийся властитель – красноармеец – требовал на "работы" – 95 рабов и неистово зашумел, когда ему сказали, что это невозможно, ибо у нас всех жильцов валовых, с грудными детьми – 81.
Не понимал, слушать не хотел, но скандалил даром, ибо против арифметики не пойдешь, из 81 не сделаешь 95. Обещал кары.
Неужели есть какая-нибудь страна, какое-нибудь правительство (не большевиков), думающее, что может быть, физически может – мир с ними? Черт с ней, с моралью. Я сейчас говорю о конкретностях. "Они" подпишут всякие бумажки. Примут все условия, все границы. Что им? Они безграничны. Что им условия с "незаконным" (не "советским") правительством? Самый их принцип требует неисполнения таких условий. Но фикция мира в их интересах. Одурманив ею народ, приведя его к разоружению, – они тихими стопами внедрятся в беззащитную страну… ведь это же, прежде всего, партия "подпольных" действий. А в кармане у них уже готовые составы "национальных" большевистских правительств любой страны. Только подточить и посадить. Выждать, сколько нужно. "Мирный" переворот, по воле народа!
Каждое правительство каждой страны, – какой угодно, хоть самой Америки! – подписывая "мир" с большевиками – подписывает прежде всего смертный приговор себе самому. Это 2 × 2=4.
Ну, а если после войны Европа стала думать, что 2 × 2=5?
Англия, в лице Ллойд-Джорджа, вероятно, и не очень честна, и не очень умна, а к тому же крайне невежественна.
В последнем она сама наивно признается.
Почти юродивое идиотство со стороны Европы посылать сюда "комиссии" или отдельных лиц для "ознакомления". Ведь их посылают – к большевикам в руки. Они их и "ознакомливают". Строят декорации, кормят в "Астории" и открыто сторожат денно и нощно, лишая всякого контакта с внешним миром. Попробовал бы такой "комиссионер" хотя бы на улицу один выйти! У дверей каждого – часовой.
Отсюда и г-н Форст (о нем я своевременно писала, да он, как немец, чувствует органическое "влечение, род недуга" к большевизму… русскому), отсюда и этот махровый дурак мистер Гуд, разъезжающий в поезде Троцкого и, купленный вниманием добрых большевиков к его особе, – весь растекшийся от умиления.
Нет! Пришлите, голубчики, кого-нибудь "инкогнито". Пришлите не к ним – а к нам. Пусть поживут, как мы живем. Пусть увидят, что мы все видим. Пусть полюбуются и как существует "смысл" страны – ее интеллигенция. Вот будет дело.
А приезжающие к большевикам… могли бы и не трудиться. Пусть читают, не двигаясь с места, большевистские прокламации. Совершенно так же будут "осведомлены".
Неужели и добровольцев не найдется для "инкогнито"?
Кричу, никогда не кончу кричать об этом!
Живых людей, не связанных по рукам и ногам, – здесь нет. А связанных, с кляпом во рту, ждущих только первой помощи – о, этих довольно! Такие "живые" люди почти все, кто еще жив физически.
Вот точная формула: если в Европе может в XX веке существовать страна с таким феноменальным, в истории небывалым, всеобщим рабством и Европа этого не понимает или это принимает – Европа должна провалиться. И туда ей и дорога.
Да, рабство. Физическое убиение духа, всякой личности, всего, что отличает человека от животного. Разрушение, обвал всей культуры. Бесчисленные тела белых негров.
Да что мне, что я оборванная, голодная, дрожащая от холода? Что – мне? Это ли страдание? Да я уж и не думаю об этом. Такой вздор, легко переносимый, страшный для слабых, избалованных европейцев. Не для нас. Есть ужас ужаснейший. Тупой ужас потери лица человеческого. И моего лица, – и всех, всех кругом…
Мы лежим и бормочем, как мертвецы у Достоевского, бессмысленный "бобок… бобок…".
Кстати еще о большевистских школах. Это, с известной точки зрения, самое отвратительное из большевистских деяний. Разрушение вперед, изничтожение будущих поколений. Не говоря уже о детских телах (что уж говорить, и так ясно!) – но происходит систематическое внутреннее разлагательство. Детям внушается беззаконие и принцип "силы как права". Фактически дети превращены в толпу хулиганов. Разврат в этих школах – такой, что сам Горький плюет и ужасается, я уже писала. Девочки 12–13 лет оказываются беременными или сифилитичками. Ведь бывшие институты и женские гимназии механически, сразу, сливают с мужскими школами и с уличной толпой подростков, всего повидавших – юных хулиганов, – вот общий, первый принцип создания "нормальной" большевистской школы. Никакого "ученья" в этих школах не происходит, да и не может происходить, кроме декоративного, для коммунистов-контролеров, которые налетают и зорко следят: ведется ли школа в коммунистическом духе, поют ли дети "Интернационал" и не висит ли где в углу забытая икона. Насчет ученья – большевики, кажется, и сами понимают, что нельзя учиться 1) без книг, 2) без света, 3) в температуре, в которой замерзают чернила, 4) с распухшими руками и ногами, обернутыми тряпками, 5) с теми жалкими отбросами, которые посылаются раз в день в школу (знаменитое большевистское "питание детей!"), и, наконец, с малым количеством обалделых, беспомощных, качающихся от голода учительниц, понимающих одно: что ничего решительно тут нельзя сделать. Просто – служба; проклятая "советская" служба – или немедленная гибель. Учителей нет совершенно естественно: старые умерли, все более молодые мобилизованы.
Американцев бы сюда, так заботящихся о детях, что даже протестовавших против блокады: бедным большевичкам, мол, самим кушать нечего, и то они у себя последний кусок вырывают, чтобы деток попитать; снимите, злые дяди, блокаду – и расцветут бедные "красные" детки бывшей России!.. Кажется, и мистер Гуд, разъезжающий в императорском поезде Троцкого и кушающий там свежую икру, – лепетал что-то в этом роде.
Ну, да все равно. Бог с ней и с Америкой. Какая там Америка! Далеко Америка! И довольно об этом. Скажу еще только, что случай позволил мне наблюдать внешнюю и внутреннюю жизнь "советских школ" очень близко и что все, что я говорю, я говорю ответственно и с полным знанием дела. Я имею осязательные фактические данные и – полное беспристрастие, ибо лично тут никак не заинтересована. Все дети для меня равны. Ибо всякий человек должен прийти в такой же бездонный ужас, как и я, – если он только действительно увидит, своими глазами, то, что вижу я.
Я обвиняю Европу, но как ей видеть, как понимать, что слышать? Будем объективны, будем справедливы. Россия гробово молчит: отсюда до Европы доходит лишь то, что угодно сказать большевикам.
А они и говорят, и очень громко, и очень настойчиво, вот что:
у нас – революция;
у нас диктатура пролетариата, а коренной наш принцип – правительство рабоче-крестьянское. Мы постепенно вводим в жизнь, воплощаем все идеи научного социализма, мы уничтожили капитал, уничтожаем частную собственность, идем к уничтожению денег. Мы за полное равенство всех. У нас система Советов – совершеннейший из всех выборных институтов. Перевыборы строго совершаются каждые полгода – сам народ управляет страной. Мы за мир всего мира, но так как враги наши не оставляют нас в покое, то для защиты своего социалистического строя народ создал могущественнейшую красную армию и борется за социализм, не жалея крови, терпит голод, нужду, лишения, – только бы не отняли у него "собственного" правительства. С внутренними врагами русский народ – рабочие и крестьяне – борются посредством созданных им правительственных учреждений – Исполкомы, Че-ка и др. Все враги Советской власти, без исключения, желают отдать фабрики – капиталистам, отняв у рабочих, а землю – помещикам, отняв у крестьян.
Революция – это мы.
Социализм и, как совершеннейшая его точка, коммунизм – это мы.
Рабочие и крестьяне – это мы.
Поэтому:
кто против нас – тот против революции (контрреволюционер), против социализма (социал-предатель), против рабочих, крестьян (буржуй – помещик, капиталист).
Вот, в главной черте, то, что говорят большевики в Европе. Говорят упорно и громко. Еще бы не громок был их голос, когда он не заглушается ничьим, когда это единственный голос, идущий из России. Эту единственность они взяли силой, но главный их принцип, которого они не скрывают, – "сила есть право".
Я утверждаю, что ничего из того, о чем говорят большевики в Европе, – нет.
Революции – нет.
Диктатуры пролетариата – нет.
Социализма – нет.
Советов, и тех – нет.
Мне хотелось бы предложить рабочим всех стран следующее. Пусть каждая страна выберет двух уполномоченных, двух лиц, честности которых она бы верила (или ни в одной стране не найдется двух абсолютно честных людей?). И пусть они поедут инкогнито (даже полуинкогнито!) в Россию. Кроме честности нужно, конечно, мужество и бесстрашие, ибо такое дело – подвиг. Но не хочу я верить, что на целый народ в Европе не хватит двух подвижников!
И пусть они, вернувшись (если вернутся), скажут "всем, всем, всем": есть ли в России революция? Есть ли диктатура пролетариата? Есть ли сам пролетариат? Есть ли "рабоче-крестьянское" правительство? Есть ли хоть что-нибудь похожее на проведение в жизнь принципов "социализма"? Есть ли Совет, т. е. существует ли в учреждениях, называемых Советами, хоть тень выборного начала?
В громадном нет, которым ответят на все эти вопросы честные люди, честные социалисты, вскроется и коренной, основной абсурд происходящего.
Пока он не вскрыт, пока далекие рабочие массы и социалистические партии верят плакатам, которыми большевики завесили границу России (я говорю о верящих наивно, а не о тех, кто ради собственного интереса, личного властолюбия и т. п. притворяется, что верит) – пока это так – до тех пор бесцельно осведомлять о тех фактах русской жизни, которых большевики скрыть не могут. Они оправданы.
Террор, – но ведь революция!
Поголовный набор, принудительный, – но ведь на "Советскую" власть нападают, принуждают воевать!
Голод и разруха, – но ведь блокада! Ведь буржуазные правительства не признают "социализма"!
Все нищие, – но ведь равенство! (Равенства тоже нет, ибо нигде нет таких богачей, таких миллиардеров, как сейчас в России. Только их десятки – при миллионах нищих.)
Уничтожение науки, искусства, техники, всей культуры вместе с их представителями, интеллигенцией, – но ведь диктатура пролетариата! Все это – наука, искусство, техника – должно быть пролетарским, а интеллигенция, кроме того, – контрреволюционеры.
Нет свободы ни слова, ни передвижения, и вообще никаких свобод, все, вплоть до земли, взято "на учет" и в собственность правительства, – но ведь это же "рабоче-крестьянское" правительство, и поддержанное всем народом, который дает своих собственных представителей – в Советы!
Да, надо повалить основные абсурды. Разоблачить сплошную, сумасшедшую, основную ложь.
Основа, устой, почва, а также главное, беспрерывно действующее оружие большевистского правления – ложь.
Для новорожденных пуговиц, вроде Эстонии, Латвии и т. д., они держат в одной руке заманчивую конфетку "независимости", другой протягивают петлю и зовут: "Эстоша, пойди в петельку! Латвийка уже протянула шейку!"
Перед далекими великими и глупыми (оглупевшими) державами они будут бряцать красным золотом и помавать мифическими "товарами" (?). Все это объявлено и расписано. Так и будет.
Порою изумляешься: и как это они воюют? Как это они, раздетые, наступают? Ведь лютая зима! Вот сегодня 26° мороза по Реомюру!
Но и не воевать, сидеть дома, здесь, не легче. Даже когда топим печку, выше 7° не подымается. Мерзнут руки, все, за что ни возьмешься, – ледяное. Спим почти одетые. Окна к утру покрываются ледяной корой.
Я давно поняла, что холод тяжелее голода. И все-таки, опять повторю, голод и холод вместе – ничто перед внутренним, душевным, духовным смертным страданием нашим – единственным.
А теперь коснусь, кстати, того, чего я намеренно здесь еще не касалась.
Церкви.
Очень много можно тут сказать. Но я ограничусь самыми краткими словами и фактами. И эти-то факты упоминать тяжело.
Следует, говоря о данном моменте, разделить так:
1) Православие, Церковь – иерархия.
2) Народ.
3) Тактика большевиков.
Летнее письмо патриарха, унизительное и заискивающее, к "Советской власти", "всегда бережно относившейся" и т. д. Большевики с упоением напечатали его во всех газетах, но не преминули снабдить своими победно-ликующими комментариями. На униженную просьбу "не расстреливать священников" ответили просто ляганьем. С другой стороны – здешний митрополит, при той же, лишь более скрытой политике, ходит пешком, одемократился и благосклонен к интеллигентному кружку некоторых священников вроде А. В. и Е., пустившихся в новшества и делающихся все популярнее. Св. А. В. (мы его знали еще студентом) склоняется к кликушеству (говорю резко) – им поработилась даже Анна Вырубова, знаменитая "дочь Гришки Распутина" когда-то. Измученная интеллигенция влечется туда же.
Священники простецкие, не мудрствующие, – самые героичные. Их-то и расстреливают. Это и будут настоящие православные мученики.
Народ? Церкви полны молящихся. Народ дошел до предела отчаяния, отчаяние это слепое и слепо гонит его в церковь. Народ русский никогда не был православным. Никогда не был религиозным сознательно. Он имел данную форму христианства, но о христианстве никогда не думал. Этим объясняется та легкость, с которой каждый, если ему как бы предлагается выход из отчаянного положения – залгаться в коммунисты, – тотчас сбрасывает всякую "религиозность". Отрекается, не почесавшись. (Даже Г. удивлялся.) Невинность ребенка или идиота. Женщины в особенности. Внешние традиции у многих под шумок хранятся. Так – любят венчаться в церкви. Не жалеют на это денег и очень хитрят. Ну, а кому все равно нет выбора, все равно отчаяние и некуда идти – идут в церковь. Кланяются, крестятся – молятся, в самом деле молятся, ибо Кому-то, Кого не знают, несут душу, полную темного отчаяния.
Большевики сначала грубо наперли на Церковь (истории с мощами), но теперь, кажется, изменяют тактику. Будут только презирать, чтобы ко времени, если понадобится, и Церковь использовать. Некоторые, поумнее, говорят, что потребность "церковности" будет и должна удовлетворяться "их церковью" – коммунизмом. Это даже по-чертовски глубоко!
Почти невыносимо говорить об этом! Страшно.
Савинков
Слава Богу, около пятнадцати лет я его знаю, и несмотря на всю (мою) дружбу – это было в корне исключено между нами, в голову не приходило, ни мне, да и, очевидно, ни ему.
Первые дни в Варшаве Савинков еще ничего не начинал – да и Пилсудский был в отъезде, – а предстояло решительное с ним свидание. Собственно, оно уже было ясно. Предстояла большая ломка для Савинкова, – еще так недавно бывшего Колчако-Деникинцем, большие, может быть, унижения… Савинков это понимал, был неспокоен. До этого свидания с Пилсудским избегал какого-нибудь "оказательства" в польском обществе. Бывал только у нас. Ко мне проявлял особое внимание, и за глаза – и в глаза. Это было естественно – не я ли верно хранила всегда его для нас, не я ли одна писала ему, и прежде – и в последнее время, не я ли особенно настаивала на его приезде, на его нужности здесь?
Меня не удивило, когда однажды, в жаркий солнечный день (у нас сидели, как почти всегда, люди – Родичев, Буланов, еще кто-то), пришел Деренталь и сказал: "З. Н., Б. В. хочет иметь с вами партикулярный разговор, он у себя, просит вас прийти к нему сейчас". Я надела другие туфли, шляпу и потом пошла. Через сад. Сад был напротив нас. Если его пересечь – то выходишь прямо на маленькую тихую уличку, где помещается Брюловская гостиница, тоже окнами в сад.
В маленьком номере Савинкова я уже бывала. Он нам трогательно там устраивал обед (всем трем), очень заботился, чтоб была скатерть, – в Варшаве нет скатертей, – и добыл все-таки нечто, похожее на простыню больше. Номер узкий, длинный, в одно окно, выходящее на сад (высоко).
Наша долголетняя дружба делала наши отношения близкими и, как мне казалось, очень верными и очень прямыми. Если слово "любовь" взять, как слово совсем исключительное, высшее, редкое во всяких отношениях, то я не могу сказать, что я люблю С-ва. Но я чувствовала к нему совершенно особую, редкую близость, глубоко человеческую, доверие, понимала его ценность и думала, что до дна понимаю его слабости, принимаю его с ними. Все это в то время еще подчеркнулось радостью несказанной, что вот – этот человек здесь, внутренно с нами, в той правде, которую мы видим, и будет в нужной борьбе, и сделает то, что нужно, ибо у него сила, которой у нас нет. Только о том и думалось, как бы ему тут помочь, пригодиться, хоть на линийку увеличить его силу. Ведь это "борьба" – только она и заполняла все наши помыслы, чувства – все. Я как-то, почти не думая, ощущала тогда всех нас, – и его, – вместе. И за Диму перестала бояться (что он опять пойдет против Савинкова). Слишком важно было первое, главное.
Мы говорили очень хорошо. Я понимала остро "боренье духа", в котором находился этот властный, одинокий человек. Такому нужно вдруг, порою, поговорить с кем-нибудь вот так, близко. И то, что предстояло, – было так трудно, так важно, так нужно. Трудно передать разговор, и тогда я не могла бы. Переплеталось внешнее и внутреннее, личное и общее. Говорил – о себе – тоже и внешне, и внутренне. Какое странное смешение в нем доверчивости, ребяческой, – мрачности, самоуверенности – суеверия, остроты и слепоты, расчета и безрассудства; то он сознателен – то инстинктивен. Сколько примитива, кроме того. Нет, никогда не встречала я таких сложностей в единой душе… И даже не сложностей. Ведь он как будто тонок, но не тонок. Он никогда не владеет всем, что у него есть, но всегда чем-нибудь одним, и незаметно это одно начинает владеть им.
Я давно пересела к нему на диванчик, обнимала его полусмеясь, нежно, целовала его. (Мы часто, всегда целовались, особенно прощаясь – мы ведь расставались каждый раз как бы "навсегда".) Говорила, что все понимаю и его сейчасного понимаю (что была правда), – ведь мы с вами "однотипны".
Он тихо соглашался: "Да, мы похожи". Разговор не переходил на отвлеченности. Иногда мы просто "молчали вместе". Я знаю, что ему в эту минуту дорога была бы та интуитивная ласка, тот духовный знак, которым так богаты женщины. К этому он бессознательно тянулся. Я знаю, что тут мой провал, и я уже в первое это свидание как-то дрожала, что сумею и не умею создать именно этой атмосферы, дать и это. Нет у меня этой интуиции! А что у меня есть – сейчас, в данную секунду, не нужно. Впрочем, это было не так резко тогда, а смутно. Всей доброй волей моей я смутно искала путей к такому проникновению. Впрочем, во мне столько было бездонного человеческого чувства к С-ву и такой подъем духа, что я ничего еще не боялась.
– Я даже не честолюбив… Я властный, но это другое… И уж таким я родился…