Минаев не входил в число учредителей "Литературного особняка", но с середины 1919 года принимал участие в большинстве его публичных мероприятий. Собственного журнала у "Литературного особняка" не было (да и вообще мало кто, кроме пролеткультовцев, мог этим похвастаться), так что бумажные публикации были весьма редки, а порой и безгонорарны. В этих условиях основной формой автопрезентации и заработка становились публичные чтения, культура которых необыкновенно расцвела в Москве 1918–1922 годов.
В многочисленных мемуарах, запечатлевших выступающих стихотворцев и их порой малосимпатичную публику, по преимуществу описываются литературные кафе ("Домино", "Питтореск", "Не рыдай" и мн. др.), причем с точки зрения зрителя и слушателя. Благодаря заботливости нашего героя мы можем взглянуть на эту ситуацию под другим углом: в его архиве сохранилась маленькая записная книжка, куда он педантически заносил данные обо всех своих выступлениях. Здесь фиксировалась дата чтения (причем – по старому и новому стилю!), имя кружка или общества, под эгидой которого проводилось мероприятие, место чтения; приводился перечень текстов, исполнявшихся Минаевым, и записывался гонорар. Типичная запись выглядит так:
"Дворец искусств" (50 р.)
Поварская, 52.
6(19) июня. Суббота.
1) "Последний пламень солнце…" 2
2) Весенний сонет (В. Б.) 3
3) "Все отошло и – без…" 3
4) "Сладко нежиться в мягкой…" 2
5) Накануне зимы. 2
6) "Зарумянила осень…" 2
7) "Вокруг замкнутые уста…" 2.
География выступлений была довольно широка: в 1920, например, году Минаев выступал с публичными чтениями тридцать раз, участвуя в мероприятиях "Всероссийского союза поэтов", "Литературного особняка" и "Дворца искусств" и заработав за это время 16 000 рублей (1920 – год сильной инфляции, поэтому усреднить их и мысленно конвертировать для наглядности во что-нибудь удобопонятное не представляется возможным).
Подобный способ публикации (взамен традиционного бумажного), хотя и был вынужденным, имел существенные преимущества: быструю обкатку нового текста на публике, мгновенную справедливость, преодоление социальной изоляции. К концу первого года своей писательской карьеры Минаев – общепризнанный поэт, знакомый со всем московским литературным миром – и даже кое-кому начинает казаться, что он "стал почему-то играть большую роль".
Это отражается и на собственных его стихах: литература (а вернее даже – литературная жизнь) становится главной его темой. Ближайший аналог этому – из области прозы, когда вчерашняя дружеская беседа, почти не видоизменившись, переносится назавтра в роман (подробнее см. в "Записках покойника"). Стихи Минаева, взятые в хронологической последовательности, представляют собой почти беспримесный дневник наблюдений, где первопричиной для написания текста может служить унылая поэма коллеги, золотистый отблеск огня в камине, осеннее путешествие в деревню, кокаиновая ломка приятеля и скука литературного заседания. Весь этот неровный тематически и просодически корпус и породившая его манера (которую сегодня мы назвали бы лирическим гиперреализмом) нуждалась в автоописании. На фоне буйно цветущих вокруг названий с латинскими корнями заводить новое было безвкусицей (тем более, что в Театральном училище древние языки не преподавали). Поэтому Минаев обратился к недавнему прошлому – и назвал себя акмеистом.
"В Москве идет ожесточенная борьба поэтических направлений. Группа поэтов (судя по именам, совсем зеленая молодежь, вроде петербургской "Звучащей раковины"), пожелала "зарегистрироваться" во Всероссийском Союзе Поэтов в качестве "группы акмеистов". Президиум Союза "отказал в регистрации", предложив группе обратиться "заутверждением" к петербургским акмеистам. Устроенный "группой акмеистов" вечер ознаменовался, как нам пишет один из ее учредителей, неудачной попыткой сорвать его, произведенной футуристами и ничевоками".
Это первое (и, кажется, единственное) печатное упоминание о вечере "московских поэтов-акмеистов", состоявшемся 5 января 1922 года в клубе Всероссийского союза поэтов; вместе с Минаевым на нем выступали Н. Пресман, С. Фридман и менее известный В. Любин.
Смысл, вкладываемый Минаевым в понятие "акмеизм", конечно, отнюдь не равен комплексу художественных представлений петербургской группы. Надо, кстати, сказать, что наш герой, вообще не слишком жалующий литературных авторитетов, за свою жизнь ни разу не упомянул ни Ахматову, ни Мандельштама, ни Нарбута, ни Гумилева (хотя следы влияния последнего видны в минаевских стихах невооруженным глазом); с двумя остальными акмеистами он был знаком, хотя и довольно поверхностно. Вероятно (не факт, что мы имеем право так глубоко заглядывать в душу поэта), для Минаева было принципиально важно обозначить непрерывность классической традиции, провести свою поэтическую генеалогию напрямую к золотому веку – и он выбрал для этого наиболее короткий и очевидный путь. (Не случайно другое автонаименование, надолго принятое на себя Минаевым и его единоверцами – "неоклассики"). Впервые эта преемственность декларируется в программном стихотворении 1922 года: "В уединеньи золотом – / О, легкий взор в нее не падай! – / Душа укрылась как щитом / Акмеистической прохладой"; спустя несколько лет это определение будет – вновь апофатически! – расшифровано: "Я не заумен, не мистичен, / Не краснобайствую, не злюсь, / Я, как всегда, акмеистичен, / А это безусловно – плюс". Это же, только прозой, он повторит в автобиографии: "В поэзии я иду по линии наибольшего сопротивления и потому предан душой и телом акмеизму, считая его самой высокой, трудной и современной поэтической школой. К другим группировкам отношусь довольно терпимо и признаю даже некоторых лефов и неоклассиков. В минуты же душевного умиления проливаю обильные слезы над трупами имажинистов". И, наконец, вручая свой сборник стихов Зенкевичу, чья принадлежность к движению не могла быть оспорена, Минаев заключает инскрипт напористой кодой: "В знак приязни книгу эту, / Ясен метром, рифмой чист, / Отдает поэт поэту, / Акмеисту – акмеист".
Первая и единственная книга Минаева – сборник "Прохлада" – вышла в свет в середине января 1926 года под маркой издательства "Современная Россия" тиражом в тысячу экземпляров. Обложка, нарисованная С. Пейчем, изображает условно-романтический пейзаж – купы деревьев, сумерки, большой, идущий на убыль, месяц во все небо. В книгу включено тридцать стихотворений, написанных в 1920–1924 годах; от дат оставлены только обозначения лет (хотя числа педантически сохранялись в рукописи); порядок не хронологический. На авантитуле книги отпечатано посвящение "Елене"; никаких подробностей о ней мы не знаем, за исключением того, что ей же, по всей вероятности, посвящено еще несколько стихотворений начала 20-х годов (четыре года спустя он будет каяться перед тогдашней возлюбленной: "Не ревнуй и не досадуй, / Что отдельною строкой / Протянулось над "Прохладой" / Имя женщины другой").
Книга прошла практически незамеченной: единственный небольшой отзыв появился в журнале "Красная новь", – причем он был отчасти инспирирован самим Минаевым – преподнося экземпляр Валентине Дынник, он закончил передаточное стихотворение словами: "И затем прибавлю на прощанье: – / На нее взгляните понежней, / И не забывайте обещанья / В "Красной Нови" отзыв дать о ней". Пожелание это было исполнено; в большой обзорной статье "Право на песню" Дынник посвятила "Прохладе" отдельную главу:
"Всякого акмеиста, в силу самого звания его, принято рассматривать прежде всего с точки зрения его художественного мастерства. Это обыкновение подкрепляется и историко-литературными нашими воспоминаниями, и давними теоретическими высказываниями самих акмеистов ("Аполлон", 1913) – совершенно отчетливой их тенденцией творить прекрасное "из тяжести недоброй". Акмеиста как-то невольно представляешь себе в позе укротителя – укротителя словесной стихии. Поэтому, подымая щит акмеизма, всякий поэт, тем самым, накладывает на себя обязанность особого формального совершенства. С этой точки зрения и хочется в первую очередь поговорить о Н. Минаеве.
Минуя редкую форму – рондо "Тебе одной восторги и печали" (кто не сумел бы написать рондо в наши дни?), спустимся в более глубокие слои поэтического стиля, трудно поддающиеся быстрой обработке, в ритмическую структуру строчки, в художественную семантику, в искусство композиции.
По части ритма Минаев не безупречен. Литературный педант мог бы выискать у него две-три покоробленных строчки, вроде: "Уже четвертый час, но еще сыро тут", зато литературный гурман может посмаковать смелые ускорения пятистопных ямбов: "Девятнадцатилетняя она", "Полууспокоительно хрустела" и проч. Просточитатель, если он даст себе в этом отчет, отметит, как общее явление, ненавязчивое разнообразие, иногда же – энергическую выразительность ритма:
И гонит жадной крови ток
По расширяющимся венам. <…>Но культурой стиха, щитом акмеизма поэту не удается прикрыть слабое место своей лирики – какую-то отвлеченность всех эмоций, слишком обособленно возводимых в "перл создания": в любви поэта, в его раздумьях, в его тоске, в его взволнованности природой чувствуется больше всего "человек вообще", а не отдельная живая личность и уж отнюдь не современник. Каждый метод художественного воздействия имеет право на существование, но для восприятия такого вневременного – sub speciae aeternitatis – искусства требуется от читателя чересчур большая восприимчивость, от поэта – чересчур титаническая глубина…".
Существенная часть тиража "Прохлады" осталась у автора: начав раздаривать экземпляры 21 января 1926 года (первый получил А. С. Каспий), он закончил это занятие тридцать восемь лет спустя, вручив книгу с большим инскриптом Д. И. Шепеленко 22 марта 1964 года. До 1951 года он фиксировал акты дарения в записной книжке – за это время было роздано сто тридцать шесть экземпляров. Существенная часть их снабжена стихотворными инскриптами, копию каждого из которых автор непременно оставлял себе – и любопытно, что, несмотря на тщательные поиски, мною до сих пор не обнаружено ни одного прозаического минаевского инскрипта, между тем как поэтических сохранилось в государственных и частных собраниях больше десяти.
Вообще эта страсть к фиксированию мельчайших подробностей литературного быта, драгоценных для историка, обостряется у Минаева в середине 1920-х годов, одновременно с изданием книги. Дело здесь в осознании масштаба собственной личности ("Печататься начал еще до революции 1917 г. и надеюсь продолжать и после смерти", – обмолвился он в автобиографии) или в обостренном ощущении нарастания энтропии – Бог весть, но, по крайней мере, работу биографа это облегчает неимоверно. Минаев записывает даты выступлений, места публикаций, тщательно сберегает входящую почту (не упуская и совершенных эфемерид, вроде повесток на заседания литературных обществ), ведет каталоги (отдельно алфавитный и хронологический) своих стихов. Вообще по идеальности устройства своего поэтического хозяйства с ним могли бы соперничать только Блок и Сологуб – при том, что Минаеву в жизни пришлось куда как солонее.