Современницы о Маяковском - Василий Катанян 19 стр.


Самыми главными для меня в те годы были проблемы - новый быт и новые стихи.

Я не понимала и не желала понять Гименеев и Цирцей у Пушкина и всякую чертовщину у Брюсова и других поэтов-символистов. Мы жили в то время переоценкой ценностей, и поэтому нам была особенно близка новая поэзия Маяковского, крушившая все старое.

Я, девчонка, заставляла слушать и "признавать" его стихи как можно больше народу - школьников, соседей, даже свою бабушку. Один раз, когда кто-то стал критиковать Маяковского, я набросилась: "Замолчите! Или я сейчас же начну ругать вашего Пушкина!" Только строчками стихов Маяковского мы выражали свои чувства. "Облако в штанах" мы считали высшим достижением всей мировой литературы. Наше увлечение стихами Маяковского было шумное, в нелепой форме, но очень сильное.

Где только возможно, я и мои товарищи стремились увидеть его самого и послушать его чтение.

На каждом публичном выступлении мы ждали новых стихов, в газете искали его фамилию, ждали выпуска его новых книг и афиш о новом выступлении. Но так как мы были очень бедные, то с трудом покупали эти книжки или билеты на его вечера. Один раз я даже украла книгу Маяковского "Азбука", так мне хотелось ее иметь, а она почему-то не продавалась. В школьные каникулы летом 1921 или 1922 года для заработка я работала с группой моих товарищей на книжном складе Центропечати на Советской площади. Там я и стащила эту книжку, в которой мне очень нравились рисунки и текст. Я до сих пор отчетливо помню страничку с рисунком Маяковского и стихами, букву Ц:

Цветы благоухают к ночи

Царь Николай любил их очень.

Запомнилось мне, как осенью 1923 года в помещении консерватории был студенческий вечер-диспут. Диспут литературный. На эстраде профессора университета - Сакулин, Коган и другие. И Маяковский. В зале стоял шум и раздавались выкрики: устанавливался регламент. И вдруг Маяковский сказал громче всех, почти крикнул:

- Предлагаю, чтоб все говорили хором! Все равно они скажут одно и то же!

Профессора, обидевшись, отказались от выступления.

Зима двадцать третьего года. Я только что поступила в университет на литературное отделение факультета общественных наук. Студенческий клуб находился в этом же здании на Моховой, в помещении бывшей университетской церкви. На стенах еще оставались церковные лепные золотые украшения. На месте алтаря была сделана сцена и висели красные полотнища. Помещение клуба плохо отапливалось, и все слушатели, и, кажется, сам Маяковский, были в пальто.

И вот на фоне церковного золота Маяковский начал читать "Рабочим Курска".

Эти новые стихи с такой верой в грядущее молодежь восприняла бурно и восторженно.

--

Как назвать мои взаимоотношения с Маяковским? Я не могу назвать их "дружбой", потому что слишком велика была разница между нами. "Сам" Маяковский, и рядом я - никто. Не могу я и сказать, что между мной и Маяковским был "роман" в общепринятом понимании этого слова. Когда он познакомился со мной и явно начал "ухаживать", мне это и нравилось, и не нравилось. Уж очень это было тогда не принято среди студенческой молодежи. Нравы между девушками и юношами, правду сказать, были грубоватые и вообще, и в личных взаимоотношениях. Знакомясь, например, или здороваясь, студенты хлопали друг друга по плечу, по спине, и все говорили между собой на "ты".

И вдруг появляется Маяковский!

Он любезен, внимателен, он говорит мне только "вы", ласково переделывает мое имя на "Наталочку". Он пропускает меня вперед в дверь, подает мне пальто. Это были для меня любезности неслыханные и невиданные. Какая девушка осталась бы к этому равнодушной? Маяковский был всегда просто, но как-то очень красиво и элегантно одет. Меня, правда, шокировала его фетровая шляпа. С тростью я еще как-то мирилась, но когда вместо кепки Маяковский брал шляпу, я умоляюще смотрела на него или просила:

- Не надо шляпу…

И он иногда, чтобы сделать мне приятное, не надевал ее. Но добавлял:

- Всему вас надо учить. И что шляпу надо носить, и одеколон употреблять. Как вы считаете, одеколон это роскошь или гигиена?

Маяковский научил меня и тому, что одеколон не роскошь, и тому, что цветы не мещанство и что можно и даже нужно иногда ездить на извозчике и в автомобиле.

Мне до того казалось, что все это "буржуазные предрассудки". Ведь тогда был нэп, а я была бедная представительница пролетарского студенчества. Машины-такси в Москве тогда были с ярко-желтой полосой, и сесть в такую машину для меня было просто мучением. Маяковскому же, по-видимому, нравилось кататься с такой девушкой, как я, в машине и ходить со мной в ресторан. Я этого очень стеснялась. Когда однажды он довез меня на извозчике до университета, и, конечно, это видел кто-то из студентов и потом эта новость приняла шумную огласку, я была огорчена, хотя естественнее было бы гордиться тем, что "сам Маяковский" проводил меня и мы подкатили с ним к университетским воротам.

Несколько слов о себе. Моя семья - обычная московская семья средней интеллигенции. Отец мой был преподавателем естествознания в гимназии, мать - учительницей французского языка. Родители разошлись, когда мне было пять лет, а когда исполнилось одиннадцать - умерла мама. Это было в июле 1917 года. Я попала в семью тетки, маминой сестры, но в девятнадцатом году она отдала меня и брата в детские дома. Брат попал в детский дом им. Луначарского, а я в пришкольный детдом, кажется номер 159.

Жили мы в первые годы революции очень неважно. Ученье было поставлено плохо. Я, например, никогда в жизни не учила географии. Она как-то выпала из школьной программы тех лет. Помню, как иногда приходилось зарабатывать деньги разгрузкой овощей из товарных вагонов. Причем как-то мы разгружали репу и ее же одну и ели целый день. Это было в девятнадцатом году. С хлебом было совсем плохо.

Одно лето я работала в каникулы на книжном складе.

Окончив на "отлично" школу, - я славилась знанием литературы и даже делала какой-то публичный доклад на школьной конференции о творчестве Некрасова, - я поступила в 1-й МГУ на литературное отделение. Одновременно летом двадцать третьего года я держала экзамен в присутствии самого Валерия Яковлевича Брюсова в Литературный институт, потом ставший его имени. Помещался он в "доме Ростовых" на Поварской, в котором теперь находится Союз советских писателей.

Но учиться я там не стала, предпочтя университет.

Перейдя на второй курс, я поступила на службу в Госиздат. Лекции в университете были в то время в вечерние часы, и многие студенты, вроде меня, днем работали.

1926 г.

Я работаю в библиотеке Госиздата на Рождественке. С пяти часов вечера слушаю лекции в университете на Моховой. Мне двадцать лет, и я очень деловая и занятая девушка. Интересуюсь я только литературой и больше всего люблю стихи Маяковского. Об этом знают мои сослуживцы, и, когда Маяковский бывает в Госиздате, кто-нибудь, приходя в библиотеку, сообщает мне: "Маяковский здесь". И я часто бегаю незаметно посмотреть на него.

Однажды он рассердился на секретаршу приемной за то, что она не пустила его в кабинет к заведующему, и закричал, что ему "надоела эта политика прифронтовой полосы", и, обозленный, ударил тростью по столу. Все об этом рассказывали как о скандале и хулиганстве. А мне это как раз очень понравилось.

Много позже, после близкого знакомства, я узнала, что после таких случаев Маяковский очень огорчался, что он не любил не только скандалить, но даже громко разговаривать. Я же всегда говорила очень громко - и дома, и на улице, и он часто останавливал меня:

- Я ведь лирик. Надо со мной говорить тихо, ласково.

Но это все было позже. А вот в мае двадцать шестого года, в Госиздате, я и познакомилась с Маяковским, вернее, он познакомился со мной.

Как-то я пробегаю по лестнице госиздатовского коридора. Навстречу мне Маяковский и обращается ко мне:

- Товарищ девушка!

Я останавливаюсь. Я польщена и, конечно, очень волнуюсь, но прямо смотрю ему в глаза и стою спокойно, как ни в чем не бывало. Маяковский сразу спрашивает меня:

- Кто ваш любимый поэт?

Это было очень неожиданно. Такой прямой вопрос ошеломил меня, но я мгновенно поняла, что не отвечу ему - "вы", и сказала спокойно:

- Уткин.

Тогда он как-то очень внимательно посмотрел на меня и предложил:

- Хотите, я вам почитаю свои стихи? Пойдемте со мной по моим делам и по дороге будем разговаривать.

Я согласилась. Забежала в библиотеку, под каким-то предлогом отпросилась с работы и ушла.

Маяковский ждал меня у выхода, и мы пошли по Софийке по направлению к Петровке. На улице было светло, тепло и продавали цветы. Маяковский держит себя красиво и торжественно - он хочет мне понравиться. Я шагаю рядом очень радостная. Я ведь иду с любимым поэтом, знаменитым человеком, очень приветливым, любезным и замечательно одетым. Я горда и счастлива. Это очень приятно вспоминать!

На Петровке мы зашли в кафе, там Маяковский встретился с Осипом Максимовичем Бриком. Знакомя нас и показывая на меня, Маяковский сказал:

- Вот такая красивая и большая мне очень нужна.

Маяковскому нравилось, что я высокая. Он всегда это подчеркивал. Уже как-то после кто-то из его знакомых увидел меня на улице и сказал Маяковскому, что уж не такая я высокая, как он рассказывал. Маяковский ответил:

- Это вы ее, наверно, видели рядом с очень большим домом.

В кафе Маяковский прочел Осипу Максимовичу новые стихи, которые должны были завтра напечатать в "Известиях". Осипу Максимовичу стихотворение очень понравилось, и он ушел.

А Маяковский пригласил меня к себе в гости. Мы вышли из кафе и на извозчике поехали на Лубянский проезд. Я боялась Маяковского, боялась встретить кого-нибудь из госиздатовцев или вообще знакомых. На извозчиках в ту пору я не ездила. По дороге Маяковский издевался надо мной и по поводу Уткина, и по поводу моих зачетов. Он говорил:

- Вот кончите свой университет, а в анкетах все равно должны будете писать: образование низшее - окончила 1-й МГУ.

У меня с собой была книжка "Курс истории древней литературы", и Маяковский чуть не выбросил ее за ненадобностью прямо на мостовую.

Приехали на Лубянский проезд в маленькую комнату, которую Маяковский назвал "Редакция ЛЕФа". В комнате - письменный стол, телефон, диван, шкаф. В углу камин, а на нем верблюдик какой-то металлический.

Маяковский угостил меня конфетами и шампанским и действительно, как обещал, достал свои книжки и стал мне читать по книжке тихо, почти шепотом, свои стихи. Это было для меня так странно - Маяковский и шепотом! Читал он тогда "Севастополь - Ялта", "Тамара и Демон", а потом подарил мне книжку "Только новое" и берлинское издание "Для голоса" с автографом: "Наташе Маяковский".

Потом он подошел ко мне, очень неожиданно распустил мои длинные косы и стал спрашивать, буду ли я любить его. Мне захотелось немедленно уйти. Он не стал спорить, взял из стола какие-то бумаги, и мы вышли.

На лестнице, этажом ниже, жил венеролог. Маяковский предупредил меня:

- Не беритесь за перила - перчаток у вас нету. - И потом когда я стала часто бывать у него, он каждый раз не забывал напоминать об этом.

Маяковский был необыкновенный поэт. Поэтому в моем представлении он должен был быть и необыкновенным человеком. Начавшееся так необычайно в первый день знакомства романтическое свидание немного разочаровало меня в конце.

Я даже сказала об этом Маяковскому, когда мы вышли с ним на улицу.

- А вы, оказывается, обыкновенный человек…

- А что же бы вы хотели? Чтоб я себе весь живот раскрасил золотой краской, как Будда? - ответил он и сделал рукой такой жест, будто бы красит себе живот.

Но я ничего этого не хотела, и как только мы дошли до Лубянской площади, я вдруг вскочила в трамвай, крикнула "до свиданья" и уехала.

Маяковский знал только, как меня зовут. Фамилии я не сказала. В Госиздате я старалась больше не попадаться ему на глаза. Вскоре он уехал из Москвы, потом я заканчивала университет, потом полгода болела тифом и отсутствовала на работе. Получилось так, что встретились мы вновь лишь через год, в июне двадцать седьмого года.

1927 г.

В день, когда Маяковский получал в Госиздате двадцать пять авторских экземпляров только что вышедшего из печати пятого тома собрания сочинений, я неожиданно наскочила на него в бухгалтерии. Скрыться было уже невозможно. Мы поздоровались, и он сразу стал упрекать меня за то, что я прошлым летом от него убежала, "даже не помахав лапкой".

Он пригласил меня в тот же день пообедать с ним. Я согласилась и обещала больше от него не бегать.

С этого дня мы стали встречаться очень часто, почти ежедневно.

Ровно в половине пятого я кончала работу, тогда уже помощника редактора отдела агитпроплитературы, переходила лишь улицу в ресторан "Савой", там встречалась с Маяковским, и мы с ним обедали. Потом катались на машине, ходили в кино. Однажды попали в сад "Эрмитаж". Там есть такая клумба, посреди которой стоит небольшой памятник Пушкину. Маяковский походил вокруг клумбы и с каким-то недоумением сказал:

- Хоть бы из него какой-нибудь фонтан бил!

Обедали мы не всегда в ресторанах, в "Савое" или в "Гранд-Отеле", а иногда и в комнате "Редакции ЛЕФа", причем обеды готовила и приносила чья-то домработница Надя, живущая в другой квартире этого же дома.

Мы встречались почти ежедневно. Я много бывала с Маяковским в разных редакциях, помню, например, как мы были с ним в "Крокодиле".

Однажды он повел меня в подвал дома в Пименовском переулке, где был так называемый "Литературный кружок". Там он играл на бильярде, а я красовалась на высоком табурете, какие бывают в барах.

У меня осталось впечатление, что, куда бы Маяковский ни приходил, происходило что-нибудь интересное. Всюду его узнавали, друзья - приветствовали, недруги - задирали, каждому у него был остроумный ответ.

Как-то мы были с ним в кино "Дмитровка, 6". В фойе была лотерея - надо было с большого листа картона срывать бумажки с номерами. Маяковскому эта медленная процедура погони за счастьем не понравилась, и он купил сразу всю лотерею со всеми номерами - и все выиграл. Выигрыши были - мыло, блокноты, что-то из посуды и тому подобные вещи. Все это со смехом мы забрали с собой и привезли на квартиру в Гендриков переулок. Было очень поздно, а утром мне надо было рано выходить на работу, и, чтоб я не теряла времени на дорогу домой, Маяковский предложил мне остаться ночевать в комнате Осипа Максимовича. Это было летом, и квартира была пустая.

- А вдруг Осип Максимович приедет с дачи и увидит, что я сплю у него в комнате? Он ведь будет рычать, как медведь в сказке: "А кто это спит на моей маленькой кроватке?" - говорила я.

Тогда Маяковский сказал, что я буду спать в его комнате, а он уйдет в Осину, и если Ося приедет, то он уж сам будет рычать на него.

Так и сделали.

Иногда я бывала у него на Лубянском проезде. В это время Маяковский интенсивно работал для "Комсомольской правды". В этой комнате он дописывал очередное стихотворение, придумывал "шапки-заголовки" и лозунги и шел в редакцию сдавать материал. Редакция "Комсомольской правды" была тогда рядом, только перейти Лубянскую площадь. На следующий день стихи появлялись в газете, занимая боевое место в странице, заполненной материалами на сегодняшние политические темы.

Я приходила, он усаживал меня на диван или за столик за своей спиной, выдавал мне конфеты, яблоки и какую-нибудь книжку, и я часто подолгу так сидела, скучая. Но я не умела сидеть тихо. То говорила что-нибудь, то копалась в книгах, ища чем бы заняться, иногда спрашивала его:

- Я вам не мешаю?

И он всегда отвечал:

- Нет, помогаете.

Мне кажется, что не так уж именно мое присутствие было ему нужно, когда он работал. Он просто не любил одиночества и, работая, любил, чтоб кто-нибудь находился рядом.

Многие мои воспоминания связаны с комнатой на Лубянском проезде.

Эта комната и дом вошли в стихи Маяковского целым рядом деталей тогдашнего быта.

В поэме "Хорошо!" упоминается "дом Стахеева". Это и есть тот дом, в котором была комната "Редакции ЛЕФа". Зунделович - фамилия хозяина частной столовой, находившейся внизу.

Как-то летом Маяковский раскрыл окно, во дворе играл шарманщик. Я вспомнила это, когда в поэме "Хорошо!" впервые услыхала строки:

…А летом

слушают асфальт

с копейками

в окне:

- Трансваль,

Трансваль,

страна моя,

ты вся

горишь

в огне!

Именно в этой комнате над письменным столом висела фотография Ленина, о которой Маяковский написал:

…Двое в комнате.

Я

и Ленин -

фотографией

на белой стене.

--

Однажды Маяковский пригласил меня приехать на воскресенье на дачу в Пушкино. Я обещала. Но в воскресенье утром гизовские товарищи уговорили меня поехать с ними в другое дачное место.

Вечером, вернувшись домой, узнаю, что незадолго до моего возвращения заезжал Маяковский, спрашивал меня и оставил записку:

"Я затревожился, не захворали ли Вы и бросился навещать. Рад, что не застал - это очевидное свидетельство Вашего здоровья. Зайду завтра в 5 часов. Если Вы не сможете быть, или Вам понравится не быть - очень прошу черкнуть слово.

Привет. Вл. Маяковский".

Потом я узнала, что он меня очень ждал на даче все утро, несколько раз ходил встречать на станцию, а под вечер, когда стало ясно, что я уже не приеду, поехал в город и ко мне домой. Я не знала еще тогда его аккуратности и требовательности к выполнению уговора. Но я обманула его не только в тот раз, с приездом на дачу, а и вообще иногда опаздывала на свидания. Он огорчался и сердился на это. Я оправдывалась, ссылаясь на отсутствие часов, хотя задерживалась по совершенно другим причинам. Тогда однажды Маяковский без предупреждения привел меня в часовой магазин неподалеку от Госиздата на Кузнецком мосту, купил часы и надел их мне на руку. Деваться было некуда! С тех пор я стала являться в назначенный час очень аккуратно.

Примерно в это же время Маяковский подарил мне пятый том собрания своих сочинений, и надпись на нем была сделана такая:

"НАТАЛОЧКЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ

Гулять

встречаться

есть и пить

Давай

держись минуты сказанной.

Друг друга

можно не любить

но аккуратным быть

обязаны".

И заставил меня подписаться:

"Согласна.

Н. Брюханенко

11/VH-27".

Этот пятый том был третьей книжкой, подаренной мне Маяковским с автографом. Второй была "Мы и прадеды", которую я получила с надписью:

"Глаз

в Госиздате

останавливать

не на ком,

Кроме как

на товарище

Брюхоненко.

В. М.".

Назад Дальше