Обнявшись, пошли быстро, стараясь не показать, что идем глядеть на него. Препятствие - стоит разговаривает с молодым режиссером Глебом Затворницким. Затворницкого боялись, так как он ходил в наших поклонниках. Остановившись в нерешительности, все же решили пройти. Шли еще быстрее, чем раньше. Маяковский сделал большой шаг в сторону и преградил нам путь.
- Шли к нему, а меня испугались?
Я ответила дрожащим голосом:
- Нет, его испугались, шли к вам!
Засмеялся.
- Правильно, он и в перерыве ко мне вас не допускал, а надо бы было поздороваться: мы ведь с вами знакомы!
Я: - Нет, откуда же?
- А днем, когда за билетами ходили, только тогда у вас чулки были коричневые, а теперь черные.
Только теперь я поняла, кого мы видали на улице. Ответила глупо:
- А у вас галоши новые, мы видели!
В дальнейшие свои приезды в Киев Владимир Владимирович всегда сообщал мне, что купил новые галоши и как будто даже один раз стоял за ними в очереди. Позднее я узнала, что Маяковский вообще никогда не носил галош. По каким-то причинам Маяковский был в галошах, когда я это заметила и об этом ему сказала. Дальше покупки новых галош при приездах в Киев превратились, по-видимому, в игру.
- Стихи понравились?
Я начала что-то несвязно, восторженно лепетать. Меня прервал Затворницкий:
- Ну, теперь вам только портретик с трогательной надписью получить от Владимира Владимировича!
Я ответила какой-то грубостью, но в дальнейшем всегда как-то вспоминала это едкое замечание и так никогда и не решилась попросить у Владимира Владимировича его фотографию. Говорить больше не могла, попросила у Маяковского папиросу и закурила. Это была первая папироса в моей жизни. Кругом стала собираться публика. Мы попрощались и ушли.
Выступление Маяковского в Киевском драматическом театре (б. театре Соловцова) 16 января 1924 года помню слабо. Помню только плохо освещенный, невероятно набитый народом Драматический театр. Помню, что в этот вечер Владимир Владимирович был очень зол и нервен. Громил Надсона.
- Пусть молодежь лучше в карты играет, чем читать этаких поэтов!
Доказывал необходимость агитационного стиха.
- Каждая папиросная коробка имеет шесть сторон, на которых можно и нужно печатать стихи!
Читал свои рекламы для Резинотреста.
В 1925 году Маяковский выступал в Киеве один раз. Это было зимой. Лекция была 3 февраля в зале б. Купеческого собрания. Опять, как и год назад, было невероятное количество публики, но на этот раз абсолютно отсутствовала так называемая "серьезная" публика - только молодежь, опять-таки интеллигентская.
В антракте, гуляя среди публики, Маяковский подошел ко мне. Говорил со мной очень ласково. Видя мое бесконечное смущение и полную неспособность вымолвить хоть одно слово, сказал:
- Приходите после стихов в артистическую, поговорим. Мы ведь год не видались!
Успех был большой. Весь помост заполнился народом, и Маяковский был совершенно притиснут к своему столику на эстраде. Когда толпа отхлынула, опять подошел ко мне. Пошли в артистическую. Там было много народу. Я стеснялась и спешила уйти. Владимир Владимирович рассердился:
- Я сейчас еду в исполком, буду читать всего "Ленина", поедемте со мной. И потом не отпущу вас, будем у меня чай пить. Стихи вам прочту, какие захотите!
Дальше произошла история, которую я долго не могла вспоминать без стыда и смущения. И только теперь, через пятнадцать лет, мне от этого воспоминания уже не стыдно, а смешно и грустно и больно, что никогда больше я не услышу добродушных и ласковых подсмеиваний Владимира Владимировича надо мной по поводу этого события, которое он часто вспоминал.
Произошло же вот что. Мой отец тоже был на вечере, и ему кто-то сообщил, что меня, чуть не насильно, увел в артистическую Маяковский. Разгневанный "благородный отец" решил помешать такому насильственному умыканию собственного дитяти и остался среди толпы, дожидающейся Маяковского. Возмущению его уже не было границ, когда под гром аплодисментов из артистической вместе с гениальным поэтом, а он считал Маяковского таковым, появилась я. На улице же отец, увидев, что домой, видимо, я не собираюсь, так как Владимир Владимирович подсаживает меня на извозчика, не выдержал и схватил меня за рукав.
- Таська, ты куда?
Смертельно испуганная и смущенная, я ничего не могла сказать. На помощь пришел Маяковский, познакомился, стал объяснять, что едем в исполком, будет читать "Ленина", очень будет рад, если отец поедет с нами. Был так любезен, что папа даже стал соглашаться. Но тут я, не выдержав больше, со слезами на глазах вырвалась из рук их обоих и, прорвавшись через толпу, бросилась бежать по Крещатику. За мной бежал папа, за папой Владимир Владимирович, сзади следовал извозчик, а за извозчиком заинтересованная любопытным происшествием публика. В таком порядке мы достигли здания исполкома, где Маяковский обогнал папу и подошел ко мне.
- Плакать не надо. Вот вам пропуск на лекцию. Приходите с папой. После читки мы его укротим и помиримся с ним. Я же пока пойду, меня ждут там.
Я взяла пропуск, но ревела, ревела без конца и на лекцию не пошла. На другой день Владимир Владимирович еще оставался в Киеве, но я не нашла способа выйти из дому и так и не видала его больше в том году.
1926 год. Опять зима. Конец января. На улицах Киева большие красные афиши, возвещающие лекции Маяковского об Америке.
Родители категорически отказываются пустить меня на лекцию без какой-нибудь достаточно солидной тети. Вечером, за чаем, я обратила внимание на таинственную рожицу и многозначительные знаки моей двенадцатилетней кузины, гостившей у нас. Вышла за ней в коридор.
- Вот, час назад, принесли тебе письмо, я подумала, может, ты не захочешь, чтоб тетечка и дядечка его видели.
Ребенок оказался понятливым. Дрожащими руками взяла письмо. На конверте адрес и мое имя написаны правильным детским почерком.
"Наташа
Если Вы не забыли что полтора года назад Вам взбрело меня видеть - позвоните Отель Континенталь: Или даже забредите и вызовите меня
Жму лапу
Владимир Владим.".
Снова поразил почерк. Это был не уже знакомый мне почерк Маяковского, а тот же, что на конверте. Что делать, кем написано письмо, как выйти из дому, как войти в громадный (мне он казался громадным тогда), ярко освещенный отель? Решение нужно было принимать быстро, до прихода отца. Выйдя в столовую я подошла к одной из теток (их всегда у нас в доме было великое множество) и ласково стала уговаривать ее пойти погулять со мной.
Когда мы вышли и, болтая, незаметно дошли до гостиницы, я приняла решительный вид и сказала:
- Сейчас я получила записку, подписанную поэтом Маяковским; я думаю, записка написана не им, мне известен его почерк. Ты пойдешь вот в эту гостиницу, отдашь ему записку и скажешь, что я жду его на углу Николаевской и Крещатика.
Увидев протестующий и растерянный вид тетки, я быстро добавила:
- Иначе я брошусь под первую же машину!
Тетка пошла в отель. Сверх ожидания она очень быстро вышла обратно, но уже сопровождаемая Владимиром Владимировичем. Они шли так быстро, что не заметили меня в тени афишной тумбы, и мне пришлось чуть не бегом, а было очень скользко, догонять их уже на Крещатике. Когда я добралась до них, уже остановившихся, тетка, растерянно озираясь, говорила:
- Не знаю, не знаю, где она, была со мной!
- Растаяла? Быть не может - мороз! - улыбался Владимир Владимирович, уже видя меня.
- Иди домой! Скажи что хочешь! Но не смей говорить, где я! - погрозила я тете.
Мы остались одни.
- Кто писал записку? - замирая, спросила я.
- Я, конечно! Почерк детский для строгого родителя, - улыбался Владимир Владимирович.
- Кроме почерка, записка безграмотна, отсутствуют знаки препинания.
- Уверяю вас, записку писал Маяковский. А кого это вы посылали ко мне?
- Тетку.
- Красивая была женщина!
Оба засмеялись. В это время мы уже дошли до угла Институтской и Ольгинской. Маяковский остановился. Указывая мне на видневшийся из-за забора и деревьев дом, сказал:
- Видите балкончик, на нем я в 14-м году с генеральшей целовался!
Я ничего не ответила. Мое провинциальное воспитание не позволяло мне вести разговоры на подобные темы, а кроме того, я очень боялась и стеснялась Владимира Владимировича.
Сказала, что родители отказываются меня пустить на лекцию, не знаю как быть.
- Я пришлю разрисованные пригласительные билеты с золотым обрезом на всех "родителев".
Ужасно перепугалась.
- Нет, этого нельзя!
- Скажите, что идете на "Нибелунгов", картина длинная.
Помолчав:
- Там крокодил плачет.
- Какой крокодил?
- Плачет дракон, которого кто-то там убивает.
- Зигфрид.
- Может, Зигфрид, очень жалко.
- Кого?
- Крокодила.
Посмотрела на Маяковского исподлобья.
- Вы нарочно говорите, что не знаете, кто убивает дракона, - это ведь и не из кино можно узнать, это германский эпос - Кольцо Нибелунгов.
- Да, а вы из Вагнера знаете?
- Нет, мы в школе проходили, и папа рассказывал, - ответила я уже со смехом.
- Натинька, вы образованнейшая женщина, какую мне довелось видеть!
Обидеться? Нет! Насмешка заслужена, а кроме того, голос и глаза ласковые.
Становилось холодно. Маяковский предложил пойти в цирк греться. Я очень люблю цирк. В фойе, где с арены слышна была тихая музыка, сопровождающая обыкновенно какой-нибудь трудный номер, я почувствовала себя настолько смелой, что сказала:
- Мне хорошо с вами, Владимир Владимирович!
Маяковский посмотрел на меня внимательно. Ответил шуткой, но почему-то серьезным голосом:
- Знаки препинания ничего, я стихи пишу хорошие!
В цирке отогреваться не пришлось: во втором ряду с краю у прохода сидела моя самая молодая и самая строгая тетя.
- Океан родственников! - сказал Владимир Владимирович.
Опять очутились на улице. Было нестерпимо холодно. Маяковский стал уговаривать пойти к нему. "Океан родственников" со всеми привычными мне взглядами и устоями бурно ревел у моих ног. "Просто изобьют, если узнают, - промелькнуло у меня в голове, а потом: - Ну и пусть, это лучше, чем он будет считать меня мещанкой и дурой!"
- Хорошо, пойдемте! - сказала я с видом обреченной на казнь героини.
Пройти через вестибюль было не страшно, там никого не было, но очутившись в громадном светлом номере, обставленном со всей традиционной роскошью лучшей гостиницы в городе, я почувствовала себя плохо и чуть не захныкала. Особенно убивал меня гнутый золотой столик с фруктами и шампанским. Я ведь не знала тогда, что шампанское Владимир Владимирович пил часто и оно было приготовлено вовсе не для моей скромной особы.
"Уйду, сейчас уйду", - лихорадочно думала я, приводя в порядок свой замерзший нос. Решительно посмотрела на Владимира Владимировича и тут только заметила, что он ходит по комнате и что-то бормочет. Скромно села на краешек стула и принялась прислушиваться. Скоро бормотание перешло в стихи. Это были посмертные стихи Сергея Есенина, только Владимир Владимирович читал вместо "предназначенное" расставанье "предначертанное". Стихи были прочитаны несколько раз с начала и с середины, с повторением по нескольку раз некоторых строчек, но все со словами "предначертанное". Я вдруг неожиданно для себя поправила:
- Предназначенное.
Маяковский продолжал читать "предначертанное".
Я сказала уже громко:
- Предназначенное.
- Натинька, вы прямо первая ученица! Если бы стихи были доработаны, было бы "предначертанное", - настойчиво сказал Владимир Владимирович.
- А мне больше нравится "предназначенное".
- А Есенин вообще вам нравится?
- Нет! - храбро солгала я.
Маяковский удивился и вдруг засмеялся:
- Врете вы! Такая романтико-лирическая трагическо-героическая девушка - и чтоб Есенин не нравился!
- Мне Маяковский нравится, и вообще я хочу домой, - мрачно отрезала я.
- Домой пойдете, когда Есенин понравится. Я вам стихи его читать буду, - ласково уговаривал Владимир Владимирович.
Читал: "Собаке Качалова", куски из "Черного человека", по-моему, еще не вышедшего тогда, "Песнь о собаке". На "щенятах" у меня показались слезы на глазах.
- Вот видите, а говорите - не нравится Есенин, - наставительно говорил Владимир Владимирович.
На другой день, 27 января, лекция была отменена из-за какого-то концерта. Мы целый день провели вместе. Днем гуляли в Царском саду. Владимир Владимирович был вооружен кастетом и маленьким револьвером "баярд". На мой вопрос: для чего столько оружия? - ответил:
- Боюсь, чтоб вас у меня не отняли!
В парке было много ободранных бродячих собак, и Владимир Владимирович с каждой из них пытался разговаривать, но все они поджимали хвосты и быстро убегали от нас. Когда мы вышли на мост, соединяющий две части парка, Маяковский обратил внимание на то, что решетка начинается очень высоко и внизу очень редкая.
- Детишки могут выпасть!
- Детишки с няньками, - сказала я.
- Не все, некоторые ходят-ходят с няньками, а потом возьмут и убегут, - засмеялся Владимир Владимирович, многозначительно глядя на меня.
28 января. Четверг. На улице возле Домкомпроса громаднейшая толпа. Пролезть к дверям невозможно. Наши сопровождающие пускают в ход силу. Растрепанные, с пылающими щеками пробираемся к контролю. Не пускают даже с билетами: коридоры, фойе, лестницы - все забито билетным и безбилетным народом. Записка Владимира Владимировича у меня в руках производит свое действие, мы проходим. Сзади раздается треск и звон разбитого стекла, ворвавшаяся толпа опять стискивает нас. Сваливаем пальто без номера знакомому капельдинеру, никаких номеров давно нет, все раздевалки забиты.
В зале невозможно найти никаких своих мест. Сидят по двое на одном стуле, друг у друга на коленях. Все страшно шумят, переговариваются через весь зал. Слышен украинский говор. Публика совсем не похожа на посетителей прошлых лет. Мы, аккуратненькие девочки и мальчики из всяких консерваторий и студий, совсем тонем среди молодежи из техникумов и вузов, заполняющей на этот раз зал. При появлении Маяковского становится еще шумнее. Крики, аплодисменты, из-за дверей рев не уходящей публики. То и дело подают записки-просьбы, но задиристого содержания.
- Если у нас нет денег, значит, нам не нужно знать Маяковского?
- На лекцию Маяковского пускают нэпманов, а пролетарское студенчество нет!
- Маяковский, пропусти!
Владимир Владимирович быстро находит единственный возможный выход: пустить всех.
В зале нестерпимая жара и духота. Маяковский без пиджака уже с самого начала лекции. Аудитория настроена бурно и нельзя сказать, чтоб очень дружелюбно. Кроме обычных выпадов о самовосхвалении, самомнении и т. д., публика очень интересовалась финансовой стороной поездки в Америку. И наконец, раздались голоса, которые прямо вопрошали: - Кто дал вам деньги на поездку в Америку? - На чьи деньги вы ездили в Америку?
Как сейчас помню большую, прямо скульптурную фигуру Владимира Владимировича с протянутой вперед рукой и его замечательный, прекращающий все вопросы ответ:
- На ваши, товарищи, на ваши!
Стихи, как всегда, разом прекратили все разговоры, вопросы и записки. Читать в этот раз Маяковскому пришлось очень долго, так как многие, например:
"Шесть монахинь",
"Блек энд уайт",
"Американские русские",
"Кемп "Нит гедайге", -
приходилось читать по два раза. Вообще же, по-моему, на этой лекции были прочитаны все американские стихи.
Зал гремел, безумствовал. Я же совсем потеряла представление о действительности. Для меня не существовало ни этого шумящего зала, ни дома, ни тетки рядом, ни вообще ничего на свете. Ничего, кроме Маяковского, который читает такие замечательные стихи и смотрит при этом на меня.
Вечером опять было очень холодно. Отец сам решил посадить меня на извозчика. Подруга, к которой я якобы отправлялась на день рождения, жила очень далеко. Извозчик был старик, видимо, строгих правил, потому что, когда мы отъехали и я сдавленным голосом сказала ему:
- На Подол ехать не надо, поезжайте в "Континенталь", - обернулся ко мне и с возмущением стал меня отчитывать:
- Так-то, барышня, папашу обманывать! Это за каким же делом вам в гостиницу надо?
Мы ехали очень медленно, чуть не шагом, и, поэтому несмотря на непродолжительность дороги, старик, который не переставал меня отчитывать, сидя к лошади боком, довел меня буквально до слез.
В комнату к Владимиру Владимировичу я ввалилась с такой физиономией, что Маяковский сразу рассвирепел:
- Кто? Папа? Мальчишки? Что случилось?!
Рассказ об извозчике подействовал на него странно.
- Я думал, вы смелая, большая девушка, а вы крохотка совсем, - говорил он явно разочарованно. Увидев, что я совсем растерялась и расстроилась, заслужив еще и его неодобрение, Владимир Владимирович стал говорить мне приятные вещи, стараясь утешить. По его словам, я была и красавицей, и умницей, и платье у меня было замечательное, и "копытца" (туфли) хорошие, и вообще я была лучшей из всех девушек. "И девушку Дороти, лучшую в городе, он провожает домой". Я спросила, чьи это стихи. Сказав, что начинает разочаровываться в моей "образованности", Маяковский очень хвалил Веру Инбер. Помню его слова: - У нее крепкий мужской стих.
Рассказал мне содержание "Веснушчатого Боба", из которого помнил только вышеприведенные строки, "Сороконожки" тоже помнил плохо, но зато "Сеттер Джек" знал и прочел все. Особенно нравились ему строчки "Уши были, как замшевые, и каждое весило фунт". Несколько раз в течение всего вечера говорил эти слова и при этом делал такие движения руками, что еще больше становилось ясным, какие это милые, приятные уши и как приятно их подержать в руках. Помню, что в этот вечер упоминал имена Сельвинского и Пастернака. Помню, что Пастернака называл "лучшим русским поэтом".
В субботу, 30 января, была еще одна лекция Маяковского. Лекция эта была тоже в зале Домкомпроса и мало чем отличалась от первой - та же толпа, рев, крики, аплодисменты. Те же споры во время лекции, как всегда плачевно кончающиеся для оппонента Маяковского. Много записок, почему-то в большинстве грубых, глупых и старающихся больно задеть Владимира Владимировича. Почему же на этих наших лекциях в Киеве редко бывали лояльные, поддерживающие, так сказать, записки или выступления? Очевидно, аудитория, в громадном большинстве всегда восторженно принимавшая Маяковского, была уверена в его силе, в его замечательной способности молниеносно и смертельно отвечать на враждебные выпады и выражала свое восхищение и одобрение только овациями, которых, конечно, до сих пор не имел ни один поэт или писатель. На этой лекции мне запомнилось два ответа Маяковского по вопросам, не имеющим к ее теме никакого отношения. Откуда-то сверху, в тишине, наступившей перед стихами, раздался тоненький женский голос:
- Маяковский, как вы смотрите на Эренбурга?